Сердце под серебром

АКТ I: Зерно Зла

Душный воздух в гриднице старосты Гостомысла можно было резать ножом. Пахло прокисшим медом, дегтем и мужским потом. Свечи из бараньего сала чадили, отбрасывая дрожащие тени на бревенчатые стены, увешанные медвежьими шкурами.

За широким дубовым столом сидели двое. Остальные – дюжина мужиков, местных смердов и дворовых людей – жались по углам, боясь даже дышать громко.

Ждан, которого за глаза звали Куркулем за его жадность и самое богатое подворье в Весь-Лесной, трясущейся рукой потянулся к кожаному стакану. Пот заливал ему глаза, дорогая рубаха из византийского шелка прилипла к спине.

– Бросай, Ждан, – тихо проговорил Гостомысл. Староста был старше, суше и страшнее. Его глаза, серые, как речная галька, не выражали ничего. Перед ним возвышалась гора серебряных гривен, кун меха и даже грамота на владение мельницей. Всё это ещё час назад принадлежало Ждану.

– Отыграюсь, – хрипло каркнул Ждан. – Всё отыграю. Ставлю хутор.

По толпе зрителей прошел шепот. Хутор Ждана был лучшим в округе. Три десятка голов скота, заливные луга у реки.

– Хутор против всего, что на столе? – Гостомысл усмехнулся в бороду. – Дело честное. Бросай зернь.

Игра была проста и жестока. Две игральные кости, выточенные из суставов быка. Выпадет чёт – Ждан снова богач. Нечет – он нищий, хуже последнего холопа.

Ждан зажмурился, взывая к Велесу, покровителю скота и торговли. Резко выдохнул и опрокинул стакан.

Костяшки с сухим стуком покатились по дереву. Одна замерла сразу – три точки. Вторая крутилась, словно издеваясь, подпрыгнула на сучке и легла.

Одна точка.

В сумме – четыре. Чёт.

Ждан взвыл от радости, протягивая руки к горе серебра:

– Моё! Слышишь, староста? Моё! Велес со мной!

– Не спеши, – голос Гостомысла был холоден, как лед на Днепре. – Гляди лучше.

Староста указал узловатым пальцем. Вторая кость, покатившись, встала не плашмя, а уперлась ребром в крошку хлеба. Она не лежала. Но грань с тремя точками смотрела вбок. Вверх смотрело пустое место.

– «Собака», – вынес вердикт Гостомысл. – Спорный бросок. Перебрасываем. Только теперь моя очередь.

Это было против правил, но здесь законом был Староста. Ждан хотел возразить, схватиться за нож, но двое дюжих сыновей Гостомысла шагнули из тени.

Гостомысл лениво взял кости. Не тряс, не молился. Просто разжал ладонь.

Шесть и четыре.

Десять. Абсолютная победа.

– Завтра к полудню освободишь усадьбу, – зевнул староста, сгребая серебро. – Жену и детей можешь забрать. Скотину оставь. Именем Князя свидетельствую: долг твой – уплата честная.

Ждан сидел, глядя на пустой стол. В ушах звенело. Жизнь кончилась. Он стал никем.

Ночной ветер холодил пылающее лицо Ждана. Он шел домой, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни. В голове, как потревоженный улей, гудели мысли.

«Уйти? Куда? В Киев – милостыню просить? К печенегам – в рабство? Жена проклянет. Дети в голоде подохнут. Я – Ждан, меня вся волость уважала! А теперь?»

Обида жгла внутренности. Гостомысл сжульничал. Все видели, что сжульничал, но промолчали. Они боятся Старосту. А Ждана не боятся. Над Жданом завтра смеяться будут.

Он вошел в свой двор. Собака, огромный волкодав, ткнулась мокрым носом ему в ладонь. Ждан оттолкнул пса. Вошел в амбар.

Здесь пахло сеном и спокойствием. Тем самым спокойствием, которого его лишили. Взгляд упал на сундук в углу, под старыми сетями.

Дрожащими пальцами он откинул крышку. На дне, завернутые в промасленную тряпицу, лежали они. Стрелы.

Особые.

Год назад он купил их у проезжего торговца-хазарина за бесценок, просто потешить самолюбие. Чёрное оперение, хищные наконечники с зазубринами, на древках выжжен знак – оскаленная пасть.

Знак «Лютоволков».

Банда, что держала в страхе торговый путь «из варяг в греки». Говорили, что они исчезли, что дружина их перебила, но слухи ходили разные.

Мысль ударила в голову, ясная и страшная, как молния.

Если Староста умрет сегодня ночью…

Кто заподозрит Ждана? Все знают – Ждан трусоват, Ждан торговец. А тут – «Лютоволки».

Долг записан на пергаменте, а грамота лежит в ларце у Старосты. Если сгорит дом… если исчезнет Гостомысл… Никто не докажет. Он скажет, что выиграл. Или что долга не было.

– Они сами виноваты, – прошептал Ждан в темноту. – Они сами всё забрали. Я лишь верну своё.

Он схватил плотницкий топор, остро наточенный утром для поправки забора. Тяжесть железа придала уверенности. Взял пучок черных стрел.

Руки перестали дрожать. В душе поселился ледяной холод. То был холод убийцы.

Усадьба Старосты спала. Даже псы молчали – Гостомысл был скуп и кормил их плохо, к ночи они, нажравшись падали в овраге, спали как убитые.

Ждан перемахнул через частокол там, где подгнила доска – он знал это место, сам же продал старосте гнилой лес на починку два года назад.

Он стоял у дверей терема. Сердце грохотало так, что казалось, разбудит округу. Он вынул стрелу с черным оперением и с силой вонзил её в дверной косяк. Ещё одну – в стену. Пусть выглядит так, будто дом обстреляли перед штурмом.

Засов был хлипкий. Ждан поддел его лезвием топора, просунув лезвие в щель. Дерево скрипнуло, но поддалось.

Внутри было темно. Ждан знал, где спальня. Он шел на ощупь, сжимая топорище до белизны в пальцах.

Гостомысл спал на широкой лавке, раскинув руки. Во сне он выглядел безобидным стариком. Ждан занес топор.

«Это за мой хутор. За моих детей».

Удар был страшным. Лезвие с хрустом вошло в шею, почти отделив голову. Крови было много – горячая, липкая, она брызнула Ждану на лицо. Староста даже не вскрикнул, только дернулся и обмяк мешком.

Ждан выдохнул. Сделано. Теперь найти грамоту и…

Скрипнула половица.

Ждан резко обернулся. В дверях горницы стояла жена Гостомысла, в белой сорочке, с распущенными волосами. За её спиной, протирая глаза, жались двое сыновей-подростков. Те самые, что стояли за спиной отца при игре.

– Ждан? – тихо, с ужасом выдохнула женщина. Она увидела топор. Увидела кровь.

Она его узнала.

Ждан понял: назад пути нет. Если он уйдет сейчас, завтра он будет висеть на осине. «Лютоволки» не оставляют свидетелей. Если он хочет, чтобы поверили в набег – жалости быть не может.

– Не надо, – прошептал один из мальчишек.

Зверь, что дремал внутри мирного Куркуля, вырвался наружу. Он прыгнул вперед.

…

Через четверть часа Ждан вывалился на крыльцо. Его трясло. Топор был скользким от красного. Рубаха промокла насквозь. Внутри дома воцарилась мертвая тишина.

Он сломал несколько стрел и разбросал обломки по двору. Опрокинул бочку с водой, разбил глиняный горшок. Ударил топором по косяку двери, имитируя яростную рубку.

Затем, набрав в легкие воздуха, он истошно заорал, разрывая ночную тишину Весь-Лесного:

– «ВОЛКИ»! «ВОЛКИ» В ДЕРЕВНЕ! УБИВАЮТ! СПАСАЙТЕСЬ, БРАТЦЫ!

Крик полетел над крышами, будя собак, мужиков и саму Смерть, которая с этой минуты начала свою жатву. Ждан еще не знал, что своим криком он призвал беду не только на себя, но и на людей, о существовании которых даже не подозревал.

Мед и железо

Киев шумел, как огромный растревоженный улей. Над Подолом стоял дым от кузниц и гончарных печей, с Днепра доносились крики лодейщиков, загоняющих суда в почайнинскую гавань. Но здесь, на Детинце, за высокими дубовыми стенами, жизнь текла иначе – степенно и опасно.

Ратибор сидел на корточках у коновязи, вытирая промасленной ветошью свой клинок. Это был не украшенный золотом меч, какими щеголяли боярские сынки, а рабочий франкский клинок – тусклый, со сколом на гарде, но острый, как бритва.

Ратибор был варягом по крови, но русичем по духу. Десять лет он ходил в походы с князем. Его лицо, пересеченное старым шрамом от печенежской сабли, редко выражало эмоции. Он умел молчать, умел слушать и умел убивать. В дружине его уважали не за род (рода у него и не было, приблуда из Новгорода), а за то, что он всегда возвращался живым.

– Опять железку ласкаешь, бирюк? – гулкий бас заставил коней вздрогнуть.

К коновязи, переваливаясь утиной походкой, подошел Путята . Широкий в плечах, краснолицый, с добродушной улыбкой, скрытой в густой русой бороде. Путята был силен, как медведь, и столь же бесхитростен.

– Меч ухода требует, – буркнул Ратибор, не поднимая глаз. – Не то, что твоя пузатая братина с пивом.

Путята захохотал, хлопнув Ратибора по спине так, что тот чуть не выронил клинок.

– Я, брат, жизнью наслаждаюсь! Вчера пир был у Твердислава, я такого меду испил! А Милолика моя… эх, Ратибор, зря ты не женишься. Приходишь домой, а там – ласка, тепло, пироги с зайчатиной!

Ратибор криво усмехнулся. Он любил Путяту, как младшего брата, хоть тот и был старше званием (род Путяты был древним, местным). Но в слепую любовь Ратибор не верил. Слишком часто он видел, как жены воинов встречали их из походов, пряча чужие подарки под подушкой.

– Смотри, залюбит она тебя до смерти, – беззлобно огрызнулся Ратибор, вкладывая меч в ножны.

– Не каркай! – отмахнулся Путята. – Лучше пошли. Боярин Свенельд вызывает старших. Вести какие-то… недобрые с юга.

При имени Свенельда лицо Ратибора окаменело. Он не любил этого человека. Слишком скользкий. Слишком умный.

**

В гриднице Князя было сумрачно. Сам Князь, седой, но еще крепкий воитель, сидел на резном кресле, накрытом красным корзно (плащом). Рядом с ним, наклонившись к самому уху правителя, стоял Свенельд.

Боярин Свенельд был красив той холодной, хищной красотой, которая нравится женщинам и пугает детей. Узкое лицо, аккуратно подстриженная борода "лопатой" на византийский манер, перстни на тонких, почти женских пальцах. Но Ратибор знал силу этих пальцев – он видел, как Свенельд одной рукой натягивал боевой лук, пробивавший кольчугу насквозь.

– …в Весь-Лесном, Княже, – вкрадчиво говорил Свенельд, его голос был мягким, как бархат, скрывающий кинжал. – Говорят, «Лютоволки». Вырезали семью Старосты.

Князь с грохотом ударил кулаком по подлокотнику.

– Опять?! Я думал, мы их перевешали три года назад! Ты сам мне докладывал, Свенельд!

– Значит, недоглядели, государь, – Свенельд склонил голову, изображая смирение. Но глаза его бегали.

Ратибор, стоящий у стены, внимательно наблюдал. Свенельд нервничал. Не страх перед Князем, нет. Свенельд теребил золотую цепь на шее – старая привычка, когда он врал или просчитывал ходы.

– Что прикажешь, Княже? – басом прогудел воевода, стоящий напротив. – Послать сотню? Прочешем лес, спалим их норы…

– Нет! – Свенельд перебил воеводу слишком резко, и все удивленно повернулись к нему. Он тут же смягчил тон: – Прости, воевода. Я лишь мыслю о казне и людях. Если пошлем сотню – «Волки» уйдут в болота. Их там и черт не сыщет, только людей сгноим.

– И что ты предлагаешь, советник? – Князь прищурился.

– Хитрость, государь. Малый отряд. Вроде как посольство или дознание. Поедут тихо, якобы не ведая про банду. «Волки» осмелеют, вылезут пограбить. Тут мы их и прижмем, или хотя бы логово вызнаем.

Князь пожевал ус, обдумывая.

– Дело говоришь. Но кто возглавит смертн… дознавателей? Путята?

– Нет, – снова возразил Свенельд, и легкая улыбка тронула его губы. – Путята… слишком горяч. Тут нужен ум холодный, глаз зоркий. Кто следы читать умеет, а не только чарками греметь.

Свенельд медленно повернул голову и встретился взглядом с Ратибором. В глазах боярина было что-то странное. Насмешка? Или приговор?

– Пусть едет Ратибор. Он из леса вышел, лес его и примет. А Путяту оставим здесь, на стене, догляд нужен и за городом.

Ратибор сделал шаг вперед.

– Воля твоя, Княже. Поеду. Только людей сам отберу.

– Добро, – кивнул Князь. – Только бери немного. Десяток, не более.

Свенельд удовлетворенно кивнул. Ловушка захлопнулась. Ратибор еще не знал, что ему только что подписали смертный приговор, упакованный в красивую обертку "важного задания".

Вечером Ратибор зашел в терем Путяты, чтобы проститься. Он застал странную сцену.

Во дворе, под старой липой, стояла Милолика. Она была действительно красива: статная, с тяжелой русой косой, перевитой лентами, и огромными васильковыми глазами. Она смотрела куда-то поверх забора, в сторону княжеского дворца. На губах её играла мечтательная, чуть блудливая улыбка.

Но стоило скрипнуть калитке, как маска мгновенно сменилась.

– Ратибор! – она всплеснула руками, став воплощением гостеприимства. – Заходи, гостем будешь! Путята только из бани вышел.

– Я ненадолго, Милолика, – буркнул Ратибор. Ему не нравилось, как она смотрела на него – оценивающе, как на товар на торгу.

Из дома вышел распаренный, красный Путята.

– Брат! Остаешься? Слыхал я, Князь тебя посылает. Ох, завидую! Лес, дорога, приключения! А мне – гнить на стене да пьяных караулить.

– Свенельд настоял, – коротко бросил Ратибор, внимательно глядя на жену друга.

При упоминании имени Свенельда пальцы Милолики, перебиравшие край передника, дрогнули и судорожно сжались. На секунду в её глазах мелькнул жадный блеск. Ратибор заметил это.

«Значит, слухи не врут», – подумал он. Шепотки о том, что жена Путяты часто гуляет к реке, когда муж в карауле, ходили давно. Но то, что она метит в любовницы к самому боряину… Это было опасно.

– Боярин Свенельд мудр, – сладко пропела Милолика, подходя к мужу и кладя голову ему на плечо. – Зачем тебе, сокол мой, под стрелы лезть? Ты мне здесь нужен, живой и теплый.

Она потерлась щекой о плечо Путяты, глядя при этом прямо в глаза Ратибору. В её взгляде был вызов: «Я знаю, что ты знаешь. Но ты ничего не докажешь».

Путята растаял, обняв жену лапищей:

– Вот видишь, Ратибор! Жена бережет. Ладно, поезжай с Богом. Но вернись, слышишь? Убьешь мне всех волков – с меня пир!

Ратибор кивнул.

– Береги себя, Путята. И спину береги. Даже дома.

Он развернулся и пошел прочь. Путята не понял намека. Но Милолика поняла. Она проводила его взглядом, полным холодной ненависти. Этот хмурый варяг мешал ей. Он был единственным, кто мог открыть глаза её глупому мужу.

«Хорошо, что Свенельд отослал его», – подумала она. – «В лесу много опасностей. Может, и не вернется».

В кармане передника она сжимала маленькую берестяную грамотку, которую ей тайно передала служанка боярина час назад: "Сегодня ночью. У старого дуба".

В полдень в Киев влетел всадник. Лошадь его, загнанная насмерть, пала, не добежав до Боричева взвоза, и гонец, весь в грязи и запекшейся чужой крови, бежал вверх, к Детинцу, шатаясь как пьяный.

Стража у Золотых ворот (тогда еще деревянных) скрестила копья, но, увидев безумные глаза смерда, расступилась.

– К Князю! – хрипел он. – Беда!

Его ввели в гридницу. Князь Игорь обедал. Он отложил нож, увидев гонца.

Гонец упал на колени и швырнул на пол перед княжеским столом мешок. Из мешка выкатилась отрубленная рука, на пальце которой блестел медный перстень с печаткой – знак старосты.

В гриднице повисла тишина.

– Гостомысл… – тихо произнес Князь. – Весь-Лесной?

– Все, государь… – зарыдал гонец, размазывая грязь по лицу. – Всех посекли. Терем сожгли. Деток порубили. Я один в лесу схоронился, видел… Стрелы черные, свист волчий.

Князь медленно поднялся. Его лицо налилось кровью. Староста был его "глазами" на важном участке пути. Убить старосту – значит плюнуть в лицо Князю.

– «Лютоволки»? – голос Князя был тих, но от этого еще более страшен.

– Они, батюшка! Орали по-звериному, когда дом жгли!

Князь пнул ногой тяжелую скамью, опрокинув её.

– Воевода! Сбирай дружину! Полную сотню! Выжечь этот лес до корней!

Гридница взорвалась гулом голосов. Воины хватались за мечи, предвкушая добрую драку и месть. И только один человек в тени колонны не шелохнулся, хотя внутри у него всё оборвалось.

Боярин Свенельд почувствовал, как ледяная игла страха пронзила сердце.

Свенельд выскользнул из гридницы незамеченным. Он буквально вбежал в свой терем, запер дубовую дверь на засов и прислонился к ней спиной, тяжело дыша.

«Идиоты. Безмозглые лесные твари!»

Он налил себе вина из кувшина, расплескав половину. Руки дрожали.

Свенельд знал атамана «Лютоволков» – Свирепа. Это был жадный, жестокий, но расчетливый разбойник. Свенельд платил ему (точнее, закрывал глаза на грабежи "чужих" купцов), а Свиреп взамен отдавал долю добычи и не трогал княжеские обозы и старост. Это был симбиоз: Свенельд получал золото на свои интриги, бандиты – жизнь.

И вот теперь Свиреп убил Старосту?

«Зачем? Гостомысл платил виру. Зачем резать курицу, несущую яйца? Они там перепились белены? Или Свиреп решил, что он теперь ровня Князю?»

Свенельд понимал одно: если Князь пошлет сотню воеводы Блуда, те возьмут бандитов в кольцо. Кого-то прикончат, но атамана Свирепа, скорее всего, захотят взять живым для пыток. На дыбе Свиреп споет всё. Он расскажет про серебро, что передавал боярину. Про тайные тропы, которые Свенельд оставлял без охраны.

Это будет конец. Не просто смерть, а позорная казнь. Свенельда привяжут к хвостам коней и разорвут на части.

Боярин нервно заходил по горнице, кусая губы до крови.

Сотню нельзя посылать. Слишком много ушей.

Но и оставлять «Волков» нельзя – они вышли из повиновения и стали опасны.

Нужен другой выход. Кто-то должен поехать туда и "разобраться". Но не сотня грубых рубак, а кто-то один. Или малый отряд. Такой отряд, который можно контролировать.

– Проклятые псы, – прошипел Свенельд, глядя в огонь очага. – Вы сами подписали себе смертный приговор. Но сначала вы послужите мне в последний раз.

Он резко открыл сундук, достал пергамент и быстро набросал несколько знаков – тайное послание своему человеку, живущему среди лесовиков.

«Приведи банду к Кабаньему Логу. Там будет добыча. Никого не щадить».

Его план созрел. Жестокий, циничный, но спасительный.

Когда Свенельд вернулся в княжеские палаты, он уже был собран, холоден и спокоен, как змея, глотающая мышь.

Воевода Блуд уже чертил углем на столе план облавы. Князь точил боевой топор оселка.

– Выступаем на рассвете! – гремел Воевода. – Окружим лес со стороны болот, погоним их к реке!

– И потеряем время, – мягко, но громко произнес Свенельд.

Все замолчали. Свенельд подошел к столу.

– Государь, гнев твой праведен. Но мудрость твоя должна быть выше гнева. Сотня всадников будет грохотать так, что в Весь-Лесном услышат за полдня.

– И что? – нахмурился Князь. – Пусть боятся!

– Они не испугаются, государь. Они сбегут. У «Волков» норы по всему лесу. Мы придем на пепелище, найдем пару трупов, а банда уйдет в Черниговские земли или к болотам. И вернется, когда мы уйдем. Мы потратим силы, золото на прокорм дружины, а вернемся ни с чем.

Воевода засопел, понимая, что в словах боярина есть правда.

– Что же ты предлагаешь, Свенельд? Терпеть?

– Нет. Хитрость. – Свенельд обвел взглядом присутствующих. – «Волки» сейчас пьяны кровью и победой. Они ждут сотню, они выставили дозоры. Но они не ждут гостей.

– Каких гостей? – не понял Князь.

– Дознавателей. Малый отряд. Человек десять, не больше. Якобы едут описывать убытки для казны, решать вопрос с наследством. Сделать вид, что Киев еще не знает про "Волков", что мы думаем – пожар или мор.

– Рискованно, – покачал головой Князь. – Если нападут?

– В том и суть! – глаза Свенельда хищно блеснули. – Мы дадим этому отряду опытного командира. Он найдет логово, пока бандиты расслаблены. И ударит в сердце – ночью, тихо. Или наведет твою сотню точно на цель, когда будем знать, где они.

Князь задумался. План был красив. Меньше шума, больше толку.

– Кто поведет?

Свенельд выдержал паузу. Ему нужен был человек, которого не жалко, если он погибнет в бою. И человек, который достаточно смел, чтобы войти в пасть к волку.

– Ратибор, – произнес Свенельд. – Варяг. У него нет семьи, нет земель. Он следопыт. И он не болтлив. Если он погибнет – мы выплатим виру его памяти. Но если он найдет их… слава будет твоей, государь.

Воевода Блуд хотел предложить Путяту, но промолчал. Ратибор был лучше как следопыт.

– Ратибор – добрый воин, – согласился Князь. – Быть по-твоему, Свенельд. Готовь грамоту. Но если он сгинет без толку – спрошу с тебя.

Свенельд низко поклонился, скрывая торжествующую улыбку.

– Головой отвечаю, Княже.

«Ты сгинешь, Ратибор. Ты и вся банда Свирепа перегрызете друг другу глотки в Кабаньем Логу. И тогда мои тайны умрут вместе с вами».

Сборы шли споро, без суеты, как принято у бывалых кметей. Ратибор отобрал девятерых. Не юнцов, жадных до славы, а молчаливых рубак, с которыми делил хлеб и кровь под Искоростенем и в диком поле. Кольчуги смазаны, колчаны полны, кони – сыты, но не перекормлены.

В полдень к коновязи подошел Свенельд. Рядом с боярином семенил жилистый, вертлявый мужичонка в надвинутой на лоб бараньей шапке.

– Готов, Ратибор? – спросил Свенельд, брезгливо отряхивая полу кафтана от дорожной пыли.

– Люди готовы. Кони тоже. – Ратибор скользнул взглядом по спутнику боярина. – А это кто? Лишний рот в походе мне не надобен.

Мужичонка поднял голову. Лицо его было похоже на печеное яблоко – сморщенное, бурое, один глаз полуприкрыт бельмом, зато второй, карий, бегал остро и цепко, как у хорька.

– Это Молчан, – представил Свенельд. – Он родом из тех мест, где сидит Свиреп. Знает кабаньи тропы через трясину. Без него вы будете кружить по лесу неделю, пока "Волки" не перестреляют вас по одиночке. Он проведет вас прямо к логову.

Ратибор шагнул к Молчану, нависая над ним скалой.

– Из тех мест, говоришь? А чего ж ушел?

– Обидели меня там, – скрипучим голосом отозвался Молчан, не отводя взгляда (что было редкостью для смерда). – Свиреп у меня дочь сгубил. Отомстить хочу. Проведу вас так, что они и не учуют.

Ратибор прищурился. История звучала складно. Слишком складно. Обычно люди, потерявшие дочь, либо воют, либо пьют, либо сами за нож берутся. В глазах этого – ни горя, ни ярости. Только расчет и холодное ожидание. Но выбора не было: лес вокруг деревни Весь-Лесной и правда был гиблой чащобой.

– Гляди, Молчан, – тихо сказал Ратибор, кладя руку на рукоять меча. – Коли тропу перепутаешь, или веточка хруснет не там, где надо – моя голова с плеч, но твоя – раньше упадет.

Молчан криво ухмыльнулся, показав гнилые пеньки зубов.

– Не изволь беспокоиться, воевода. Доведу как родных. Земля пухом будет… тьфу ты, скатертью, хотел сказать.

Ратибор промолчал, но отметил оговорку. Свенельд довольно кивнул, наблюдая, как паутина сплелась.

У ворот Детинца, окованных железом, стоял шум. Путята, багровый от досады, хлестал плеткой по голенищу сапога.

– Да что же это деется, Ратибор?! – ревел он, пугая прохожих. – Тебя, значит, в дело, а меня – в няньки? "Город стеречь"! От кого стеречь? От торговок рыбой?

– Приказ есть приказ, – спокойно ответил Ратибор, подтягивая подпругу гнедого жеребца. Ему самому не нравилось решение оставить Путяту. В бою спина друга была надежнее крепостной стены.

– Это Свенельда происки, – понизил голос Путята, зло зыркнув в сторону княжеского терема. – Не любит он меня. Знает, что я молчать не стану, коли увижу, как он с казной мудрит. Вот и держит при себе, чтоб глаз не спускать.

Ратибор замер.

– Что ты сказал? Ты видел, как он мудрит?

Путята отмахнулся:

– Да так, показалось мне. Обоз с пушниной, что шел как "дань", уж больно легко прошел мимо писаря, а потом я те же шкуры на торгу у грека видел. Хотел Князю сказать, да доказательств нет. А теперь и подавно не до того.

Сердце Ратибора пропустило удар. Если Путята действительно что-то видел, то его оставление в городе – не наказание. Это приговор. В городе, под присмотром Свенельда, с Путятой может случиться всякое.

– Слушай меня, брат, – Ратибор схватил друга за плечо, больно сжав пальцы. – Сиди тише воды. Не лезь к Свенельду. На стену – только в смену, в кабаки не ходи один. Вернусь – разберемся. Чую, непросто там все.

– Да брось ты жути нагонять! – хохотнул Путята, сбрасывая руку друга. – Я себя в обиду не дам. И женка присмотрит.

Он расплылся в улыбке, глядя поверх плеча Ратибора.

К воротам шла Милолика.

Милолика плыла, а не шла. На ней был праздничный летник, расшитый жемчугом, щеки алели, словно маков цвет. В руках она несла сверток дорогого сукна.