Глава 1. Дань и Грязь
Осенний холод пробирал до костей, но дело было не в нём. Воняло страхом, гнилой листвой и покорностью. Сырой туман, тяжёлый, как мокрый саван, цеплялся за бороды мужиков, собравшихся на площади. Они стояли, понурив головы, избегая смотреть на тех, кто был их хозяином на этот день – на дружинников князя Святозара.
Они стояли в центре, у общинного амбара, словно сытые волки посреди стада овец. Лощёные, откормленные, в промасленных кожаных доспехах, натёртых салом до блеска. Их взгляды были ленивы и полны презрения. Старший, рыжебородый Глеб, здоровенный, как годовалый бык, брезгливо ткнул носком тяжёлого сапога в тюк лисьих шкур, размазав по ним комья грязи.
– Это что за обноски, Миролюб? – пророкотал он, и его голос, казалось, заставил вибрировать стылый воздух. – Моль поела, пока до нас несли? Или вы решили, что князь такой тканью свою боярскую задницу подтирать станет?
Старый охотник Борислав, принёсший шкуры, съёжился и побледнел под въедливым взглядом гридня. Лицо его было похоже на печёное яблоко, сморщенное и серое.
– Лучшие, гридень, клянусь Велесом. Зверь нынче пугливый пошёл, худой… Шкуру не нагуливает…
Глеб не дослушал. Движение было коротким, свистящим и будничным. Костяшки пальцев, защищённые толстой кожей перчатки, врезались в лицо старика с отвратительным влажным хрустом. Борислав рухнул в жидкую осеннюю грязь, как пустой мешок. Он захрипел, зажимая ладонями разбитое в кровь лицо, выплюнул кровавый комок, в котором блеснул белый осколок зуба, и заскулил, как побитый щенок.
– Значит, ищи лучше, пёс! – рявкнул Глеб, вытирая перчатку о рубаху другого мужика. – Князь ждёт дани, а не твоих оправданий! Следующий!
Родомир, перекидывавший мешки с зерном в общую кучу, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Глухая, привычная ярость, холодная и тяжёлая, как камень на дне реки, поднялась из живота к горлу. Он заставил себя дышать ровно. Не сейчас.
Он видел, как Ратибор, один из дружинников – молодой, смазливый, с заносчивой ухмылкой на холёном лице – проходил мимо Зоряны. Она несла вёдра на коромысле, и её стан покачивался в такт шагам, заставляя льняную рубаху туго обтягивать сильные бёдра и высокую грудь. Ратибор провёл по ней липким, оценивающим взглядом, будто выбирал кобылу на торжище, и, обойдя сзади, грубо схватил её не за руку – за сочную, упругую ягодицу, больно сжав пальцами.
– Ух, какая ягодка в этом болоте выродилась! – прохрипел он ей на ухо, и от него пахнуло перегаром и луком. – Может, хватит воду таскать? Поедешь со мной в гридницу, будешь подо мной визжать, а не над вёдрами кряхтеть?
Он мерзко хихикнул и попытался впиться губами ей в шею. Зоряна вскрикнула – не от страха, а от омерзения. Её тело напряглось, как натянутая тетива. Она с силой развернулась, коромысло мотнулось, и полное ведро с ледяной колодезной водой окатило гридня с головы до ног.
Ратибор на миг замер, ошарашенно хлопая мокрыми ресницами. Грязная вода стекала по его лицу, за шиворот, смешиваясь с грязью на кожаном доспехе. Хохот, до этого доносившийся от других дружинников, резко смолк. Лицо Ратибора, только что бывшее заносчиво-похотливым, побагровело и исказилось такой злобой, что казалось, он сейчас загрызёт её.
– Ах ты, сука деревенская! – прошипел он, отбрасывая в сторону мокрую прядь волос. Его рука метнулась к рукояти меча, но тут же передумала – бить мечом безоружную девку было слишком даже для них. Вместо этого он сжал кулак, чтобы врезать ей по лицу, чтобы сломать этот гордый, непокорный взгляд.
– Оставь девку, Ратибор! – пророкотал спасительный рык Глеба. Он стоял, не оборачиваясь, пересчитывая кольца мехов. – Не для того мы здесь. Я тебе что сказал? Сперва золото, а блядство – потом. Всегда успеется. Захочешь – возьмёшь её, когда обратно поедем. Никуда не денется.
Угроза, произнесённая лениво и буднично, была страшнее самого удара. Она означала, что это лишь отсрочка, а не спасение. Ратибор опустил кулак, но злость в нём кипела. Он отпустил Зоряну, злобно зыркнув на неё, а затем его взгляд впился в Родомира, который сделал полшага вперёд, всё ещё не выпуская из рук тяжелый мешок с зерном. Родомир не двигался, но всё его тело превратилось в сжатую пружину.
Их взгляды встретились над головами покорно стоявших людей – холодная, немая ярость Родомира против спесивой, униженной угрозы дружинника. Ратибор криво усмехнулся, проводя языком по губам, будто уже пробуя на вкус и кровь Родомира, и слёзы Зоряны. Он молча отвернулся, сплюнув себе под ноги.
Гнёт был не в мешках зерна и не в шкурах куниц. Он был в этом праве сильного – праве ударить старика, праве схватить любую женщину, праве отнять жизнь и честь просто по прихоти. Гнёт был в унижении, которое текло по венам гуще, чем кровь.
Сбор дани продолжался под аккомпанемент унижений. Дружинники, чувствуя свою безнаказанность, рылись в погребах и амбарах, отбирая не только то, что положено в дань, но и всё, что приглянулось. Бочонок лучшей медовухи, предназначенный для осеннего праздника, был тут же вскрыт. Гридни пили прямо из него, передавая по кругу тяжелый глиняный ковш, хохотали, рыгали, и их пьяные голоса разносились над притихшей деревней. Один из них справил малую нужду прямо на мешки с зерном, которые сам же только что и отложил в сторону.
Воздух звенел от напряжения. Мужики стояли, опустив головы и сжимая бесполезные кулаки. Женщины старались держаться подальше. Казалось, ещё одно слово, ещё один взгляд – и хрупкое стекло покорности разобьётся, и прольётся кровь. И в этот самый момент, когда напряжение достигло пика, из серой, туманной пелены, окутавшей лес, донёсся звук.
Это был не человеческий крик и не рёв зверя. Пронзительный, дикий и хищный вой боевого рога вспорол тишину. Звук, который в этих краях означал только одно.
Смерть.
Глава 2. Красная Жатва
Первый жемайтиец вынырнул из тумана не как человек, а как порождение самой сырой земли. Низкорослый, сбитый, как пень, с плоским, невыразительным лицом и пустыми, как у рыбы, глазами. Он не бежал – он нёсся, низко пригнувшись к земле. В его руке был зажат тяжелый топор с широким лезвием, больше похожий на инструмент мясника.
Дружинник у ворот, тот самый, что пару минут назад вытирал перчатку о рубаху крестьянина, лениво ковырял ножом щепку, уже предвкушая пьянку и трофеи. Он не услышал почти бесшумных шагов. Он услышал лишь свист воздуха и увидел тень, метнувшуюся на него. Поднять голову он не успел.
Звук был не металлическим лязгом, а влажным, тошнотворным хрустом, с каким раскалывают кость с мозгом. Топор вошёл ему в череп точно посредине, развалив его надвое, как перезрелый арбуз. Серое вещество мозга, смешанное с алой кровью и осколками кости, брызнуло на бревенчатую стену ворот, оставив на ней жуткий, парящий узор. Тело несколько мгновений стояло, качнулось, а потом безвольно рухнуло в грязь, подёргиваясь в последних конвульсиях.
Следом за первым из туманной пелены хлынула волна. Десяток теней, безмолвных, быстрых, смертоносных.
Ратибор, чьё лицо всё ещё горело от унижения, первым среагировал на звук. Он с рёвом выхватил меч, но было поздно. Короткое, грубое копьё с заострённым костяным наконечником, брошенное умелой рукой, уже летело к нему. Оно ударило точно в живот, в незащищённый зазор между кожаным доспехом и поясом. Ратибор издал сдавленный, мокрый вскрик, в котором смешались боль и удивление. Он согнулся, глядя на древко, торчащее из его плоти, инстинктивно пытаясь выдернуть его. В этот миг второй налётчик, словно вырастая из-под земли, был уже рядом. Он не стал тратить время. Широкий, размашистый удар топора пришёлся Ратибору по шее. Лезвие не отделило голову полностью, но вошло глубоко, перерубив позвонки и трахею. Голова мотнулась набок под неестественным углом, держась лишь на лоскутах кожи и мышц, и из разорванного горла хлынул фонтан тёмной крови, заливая самого налётчика.
– В строй, дети псов! – взревел Глеб, и его голос раненого медведя перекрыл начинающиеся крики.
Четверо оставшихся гридней, действуя на чистом, вбитом годами рефлексе, мгновенно сбились спина к спине. Щиты с глухим стуком сомкнулись в единую стену. Началась сеча. Сталь с яростным скрежетом била по стали. Глухие, тяжёлые удары топоров дробили дерево щитов, посылая в руки болезненную отдачу.
Родомир бросил мешок. Ярость, до этого сидевшая в нём холодным камнем, взорвалась обжигающей лавой. В голове не было ни одной мысли – только звериный инстинкт. Он видел, как один из налётчиков с мерзкой ухмылкой замахнулся топором на старого Миролюба, пытавшегося отползти в сторону. Мир для Родомира сузился до этой фигуры, до этого замаха. Он издал рёв, которого сам от себя не ожидал, и бросился вперёд, с размаху, вложив в удар всю свою массу и ярость, всаживая тяжёлый колун жемайтийцу между лопаток.
Раздался омерзительный, громкий хруст, словно сломали сухую толстую ветку. Это ломался позвоночник. Налётчик выронил топор, его тело выгнулось дугой в неестественном спазме, и он беззвучно обмяк, рухнув лицом в грязь.
Это словно сорвало плотину. Вид первого убитого врага, убитого своим же парнем, подействовал на деревенских мужиков как удар хлыста. Ужас сменился озверением. Вооружаясь тем, что было под рукой – вилами, косами, дубинами – они набросились на врагов. Начался кровавый, неуправляемый хаос. Одна из женщин, которую налётчик пытался утащить за волосы, вцепилась ему зубами в щёку и с рычанием вырвала клок мяса, хлынувшая кровь заставила того отпустить её. Кузнец Вратислав, здоровенный, молчаливый мужик, своим тяжеленным молотом просто размозжил голову одному из них. Удар был настолько силён, что череп буквально вмялся внутрь, и из ушей и носа брызнула серо-красная каша.
Родомир бился, как одержимый. Он уже не чувствовал ни боли, ни страха. Он увернулся от горизонтального удара меча, и пока враг терял равновесие, Родомир сделал шаг вперёд и снизу вверх вогнал острый край колуна ему под челюсть. Он почувствовал, как острие с хрустом пробивает кость и входит во что-то мягкое и тёплое. Он провернул топор и дёрнул его на себя. Тёплая, густая кровь хлынула ему на лицо, шею и руки, почти ослепив. Он оттолкнул от себя дёргающееся тело и огляделся в поисках новой цели.
Бой закончился так же быстро, как и начался. Последнего раненого жемайтийца, пытавшегося отползти, Глеб пригвоздил к земле ударом копья, с видимым удовольствием надавив на древко всем своим весом, пока хрипы под ним не стихли.
Наступила тишина. Тяжёлая, вязкая, пропитанная запахом свежей крови, пота, страха и опустошённых кишок. Родомир стоял, тяжело дыша, и смотрел на свои руки. Они были красными по самые локти. Липкими и красными. Он убил. Убил двоих. Внутри было пусто. Та часть его, что должна была ужасаться, молчала. Вместо этого в пустоте звенело холодное, хищное удовлетворение.
И тогда он увидел их. Лежащие в кровавой грязи у тела убитого предводителя налётчиков, здоровенного мужика с перерубленной Глебом шеей. Добротный стальной меч в простых, но крепких кожаных ножнах. Боевой топор с длинной, удобной рукоятью. Круглый щит, обитый железом.
Дружинники, хромая и ругаясь, перевязывали раны и осматривали своих мёртвых товарищей. Никто не смотрел по сторонам. Сердце Родомира заколотилось тяжело, гулко, но на этот раз не от страха, а от азарта. Это был шанс.
Скользнув в тень амбара, он, стараясь не шуметь, приблизился к телу. Быстро, одним отработанным движением, он подхватил меч и сунул его за спину, под рубаху. Холодная, чужая сталь неприятно прижалась к его горячей от крови коже. Схватил топор, почувствовал его идеальный баланс. Поднял щит. Через мгновение он уже скрылся за поленницей, став просто ещё одним испачканным в крови и грязи жителем деревни.
Но он уже был другим. Что-то в нём сломалось или, наоборот, выковалось в этой кровавой жатве. Мальчик, таскавший мешки с зерном, умер. На его месте рождался кто-то другой.
Глава 3. Волки в Своём Стаде
Боевая ярость схлынула, как мутная вода после паводка, оставив после себя лишь липкий ил усталости, тошноту и боль. Глеб, зажимая ладонью глубокий порез на плече, откуда медленно сочилась тёмная кровь, пропитывая кожу и рубаху, обвёл всех мутным, налитым кровью взглядом. Его лицо было бледным, но ярость в глазах горела ярче, чем угли в очаге.
– Это ваша работа! – прохрипел он, и его голос был похож на скрежет камней. Он ткнул грязным от крови и грязи пальцем в сторону старосты Миролюба. – Сговорились с лесным отродьем, твари! Придумали хитро! И дань не платить, и нас под топоры подставить!
Миролюб, опираясь на посох, чтобы не упасть, сделал шаг вперёд. Его руки дрожали, но в голосе прорезался металл.
– Разуй глаза, гридень, если кровь их тебе не залила! Мои люди тут погибали рядом с твоими! Глянь туда! – Староста указал дрожащей рукой на тело молодого парня, лежащего в грязи с торчащими из живота ржавыми вилами, которыми он пытался защитить свою сестру. – Это мой племянник! Мы о жемайтийцах князю вашему который год в ноги кланяемся, а ему что? Медовуха слаще нашей крови, да девки в тереме теплее наших вдов!
– Заткнись, старый! – взревел Глеб, делая шаг к нему. Он был выше и шире, и от него несло потом, кровью и угрозой. – Я видел, как вы столпились по углам, как крысы! Ждали, пока нас вырежут, чтобы потом поживиться! Князь Святозар, когда услышит, что двое его людей здесь сдохли из-за вашей подлой деревенской душонки, он придёт! И он не будет говорить! Он вашу деревню в пепел обратит! А я ему помогу! Я лично твою седую башку на кол у ворот насажу! Чтобы вороны глаза выклёвывали!
Угроза была произнесена так буднично и подробно, что даже самые смелые попятились, пряча глаза. Это не было просто злостью. Это была констатация факта.
Дружинники, злые, напуганные собственной слабостью и потерей товарищей, начали свою грязную работу. Это было уже не взимание дани, это был откровенный грабёж под предлогом мести. Они срывали доспехи и оружие не только с мёртвых жемайтийцев, но и забирали всё, что попадалось под руку. Один вырвал из рук вдовы убитого парня серебряное кольцо, которое та сжимала. Другой, зайдя в избу, вышел с хорошим охотничьим ножом и куском вяленого мяса, жуя его на ходу. Это было «возмещение за павших», как они это называли. Они пинками расталкивали мужиков, сваливая на телегу и мешки с зерном, и тюки с мехами, и теперь уже окровавленные трофеи.
Они действовали грубо, зло, срывая злость за свой страх на безответных. Тело Ратибора с почти отрубленной головой закинули на телегу без всякого почтения, и оно тяжело рухнуло на мешки. Другого, с расколотым черепом, погрузили следом. Их смерть ничего не значила для жителей деревни. Это была просто смерть врага. Но для Глеба это был повод.
Родомир молча наблюдал за всем этим, стоя в стороне у стены амбара. Холодный металл меча неприятно давил на спину, рукоять топора, который он прятал под полой рубахи, впивалась в бок. Он видел, как Глеб перед уходом подошёл к телу предводителя налётчиков – тому самому, возле которого Родомир разжился своей добычей. Гридень носком сапога перевернул труп, ища что-то ценное. Его взгляд пробежался по пустым ножнам, по поясу. Он с досадой сплюнул кровавой слюной.
– Проклятье, хороший был меч… кто-то из этой грязи уже уволок. Шустрые черви.
Сердце Родомира на мгновение замерло, а потом забилось ровно и холодно. Он не шелохнулся, не изменился в лице. Глеб обвёл толпу тяжёлым взглядом, пытаясь отыскать вора, но все лица были одинаково серыми и испуганными. Махнув рукой, он тяжело взобрался на телегу.
Дружинники уехали, оставив за собой запах страха, крови и обещание страшной, неотвратимой мести.
В тот вечер деревня хоронила своих. Тихо, без громких причитаний и плакальщиц. Горе было слишком глубоким и личным, смешанным с животным ужасом перед будущим. Свежие могилы на краю деревни казались немым укором и богам, и людям.
Тела жемайтийцев никто не трогал до самой ночи. А когда стемнело, мужики молча, без слов, взялись за работу. Они брали трупы за руки и за ноги, оттаскивали в глубокий овраг за околицей и сваливали в общую кучу. Окоченевшие тела падали друг на друга с глухим стуком, сплетаясь в жутком хороводе смерти. Никто не стал их хоронить, даже символически присыпав землёй. Это были не люди. Это была падаль. Завтра слетятся вороны на свой кровавый пир. Таков был закон этих лесов.
Родомир помогал таскать трупы. Он без отвращения брал за остывшие, липкие от запекшейся крови конечности мертвецов. Он смотрел в их пустые, стеклянные глаза и не чувствовал ничего. Внутри него что-то каменело, превращаясь в холодный, твёрдый гранит. Мир для него в этот день окончательно перестал делиться на живых и мёртвых. Он делился на тех, кто выжил и взял в руки оружие, и тех, кто теперь будет кормить червей. И Родомир точно знал, на чьей стороне он хочет быть.
Глава 4. Тайна Старого Дуба
Ночью Родомир не спал. Сон бежал от него, как испуганный зверь. В ушах всё ещё стоял хруст ломаемых костей, а на языке ощущался медный привкус чужой крови. Когда деревня наконец погрузилась в тревожный, поверхностный сон, полный стонов и кошмаров, он выскользнул из своей избы, словно тень. Сжимая в руках свою добычу, он ушёл в лес, подальше от людей, подальше от их страха и покорности.
Он шёл знакомой с детства тропой на поляну, где рос старый, могучий дуб. Века назад в него ударила молния Перуна, расколов ствол надвое, но дуб выжил, став уродливым, но ещё более крепким. Это было его место силы. Здесь, в холодных, серебряных объятиях лунного света, он впервые по-настоящему ощупал свои трофеи.
Щит был тяжеленным, грубым. Не княжеский, не для парадов. Две сбитые крест-накрест толстые доски, обтянутые сыромятной кожей и окованные по краю полосой железа. Простой, честный, он пах потом и кровью своего прошлого владельца. Родомир прижал его к предплечью, почувствовал его вес, его защиту.
Топор идеально лёг в руку, словно был выкован специально для него. Центр тяжести был идеально выверен, смещён к самому лезвию. Таким можно было и дрова рубить, и черепа. Родомир сделал несколько пробных взмахов. Воздух со свистом рассекался перед ним. Это было оружие для короткой, жестокой рубки.
Но меч…
Он вытащил его из потёртых кожаных ножен. Никаких узоров, никакой позолоты. Просто полоса тёмной, смертоносной стали. Лезвие было настолько острым, что казалось, оно режет сам лунный свет. Родомир завороженно провёл большим пальцем по кромке. Острая боль обожгла кожу, и на ней тут же выступила тёмная, густая капля крови. Он не отдёрнул руку. Он поднёс палец к губам и медленно слизнул её. Терпкий вкус металла и солёный вкус собственной крови смешались на языке. Это был вкус силы. Вкус власти над жизнью и смертью. И он был пьянящим.
И он начал тренироваться. Сначала неуклюже, сбиваясь. Он вспоминал обрывки отцовских уроков, когда тот, весёлый и сильный, ещё живой, показывал ему приёмы. Он пытался подражать хищным, выверенным движениям дружинников, которые видел днём. Он рубил воздух. Наносил яростные, сокрушительные удары по стволу старого дуба. Кора летела во все стороны. Руки, не привыкшие к такому оружию, гудели от отдачи, а потом и вовсе онемели, но он не останавливался.
Он учился двигаться со щитом, прикрывая корпус, делая выпады из-за его кромки. Он бил им, нанося короткие, оглушающие удары в воображаемого противника. Он метал топор. Снова и снова, уходя вглубь поляны, чтобы забрать его из ствола сосны, и возвращаясь обратно. С каждым броском его движения становились увереннее, а удары – точнее.
Он истязал себя. Он не тренировался – он изгонял из себя раба. Падал на мокрую от росы траву, тяжело дыша, и снова поднимался. Липкий пот заливал глаза, смешиваясь с грязью и кровью из разбитых костяшек. Мышцы горели адским огнём. Нежная кожа на ладонях стёрлась, превратившись в мокрые, кровавые мозоли. Эта боль отрезвляла. Она была настоящей. Честной. Она была лучше, чем унижение и бессильный страх, которые он испытывал днём под взглядами дружинников. Здесь, в ночном лесу, наедине с луной и сталью, он был не бесправным смердом, которого можно ударить и ограбить. Он был воином.
В одну из таких ночей, когда он, совершенно обессиленный, сидел, прислонившись спиной к шершавому стволу дуба, пытаясь унять дрожь в руках, из-за кустов орешника вышла Зоряна.
Он вскочил на ноги в одно мгновение, инстинктивно выставляя вперёд щит. Ярость и готовность убивать вспыхнули в нём прежде, чем он успел разглядеть, кто перед ним.
– Тихо, это я, – прошептал её голос, чистый и спокойный в ночной тишине.
Она подошла ближе, не боясь его дикого вида. Её распущенные волосы казались серебряными в лунном свете, а глаза – бездонными, тёмными омутами. Она молча поставила на землю перед ним небольшой узелок из чистой ткани. Внутри был ещё тёплый ломоть хлеба и добрый кусок печёного мяса, от которого шёл умопомрачительный запах. Её взгляд скользнул по его обнажённому до пояса торсу, по ранам, по окровавленным рукам. Она видела дикий, почти безумный блеск в его глазах. Она не стала спрашивать, откуда у него меч и топор. Она и так всё понимала.
– Ты убьёшь себя, Родомир, – сказала она тихо.
– Лучше я сам, чем княжеские псы, – хрипло, с трудом выдавил он, горло пересохло.
Зоряна подошла ещё на шаг. Теперь он чувствовал тепло её тела, запах её волос – запах трав и свежести. Она медленно протянула руку и коснулась его щеки. Её пальцы были прохладными и нежными, и их прикосновение было подобно удару. Этот простой, ласковый жест был громче любых слов. Он напоминал ему, что в этом пропитанном кровью и сталью мире ещё есть что-то другое. Что-то живое. Тёплое.
И это его напугало. Он резко отстранился, будто её прикосновение могло обжечь его, растопить тот холодный лёд, который он так усердно наращивал в своей душе. Этот лёд был его бронёй.
– Уходи, Зоряна, – его голос прозвучал грубо. – Это не женское дело. И не твоё место.
Она не обиделась. Лишь печально улыбнулась уголками губ. Она отступила на шаг, кивнула, оставила узелок с едой у его ног и беззвучно, как лесная кошка, исчезла в тени деревьев.
Родомир остался один. Но теперь он сражался не только с усталостью и болью. Он сражался с запахом её волос и теплом её прикосновения, которые остались на его коже. Это воспоминание было опаснее любого меча. Оно делало его уязвимым.