Пролог
Тьма была первым, что родилось в этом мире. Она не была пустотой. Она была живой, она дышала, она шевелилась под спутанными корнями вековых дубов, вдыхая запах вековой гнили, влажного мха и холодной земли. Она таилась в густых, колючих еловых лапах, наблюдая за миром тысячами невидимых глаз. Она пряталась в топких, чавкающих болотах, где свет солнца никогда не касался мшистых кочек, и где в илистом дне покоились кости тех, кто зашёл слишком далеко.
Лес был старше любого бога, чьё имя шептали люди у своих очагов. Он был самой жизнью и самой смертью, в непрерывном, жестоком цикле. Он дышал медленно и глубоко, он слушал каждый шорох, и он помнил. Помнил хруст костей в пасти волка под ледяной луной. Помнил отчаянные, звериные крики женщины, рожающей в сырой землянке, где запах крови смешивался с запахом земли. Помнил хриплый шёпот двух тел, сплетающихся в лихорадке голодной похоти на подстилке из мха, пока их соплеменники спали рядом. Лес помнил всё, потому что для него не было разницы между воем зверя, криком новорожденного и стоном умирающего. Всё это был его собственный голос.
Задолго до того, как ладьи Рюрика, пропахшие солью и потом, коснулись ильменского берега, здесь, в срединных землях, между болотами, где зародится Киев, и полями, что станут Переяславлем, текла своя жизнь. Жизнь, измеряемая не годами, а сменой сезонов, полнотой амбара и выживанием. Это было время, когда мир духов был не за пеленой, а прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки. Его можно было почувствовать кожей, как ночной холод. Леший не был сказкой – его можно было мельком увидеть в густых зарослях, огромное, мшистое нечто с немигающими, как у совы, глазами. Услышать, как русалки поют в речном тумане, и их песни обещали не любовь, а лишь забвение в ледяном объятии, а их нагие тела, мелькающие в воде, были приманкой, а не приглашением. Домовой не был добрым дедушкой; он был древним хозяином дома, который требовал свою долю – первую ложку каши, каплю крови с зарезанного петуха – и мог наслать хворь на скотину, если его обидеть.
И посреди этого дикого, дышащего магией мира, в уютной лощине на берегу безымянной речушки, притаилась деревня Вешняя Поляна. Две сотни душ. Всего лишь крошечный островок света и дыма в безбрежном океане леса. Жизнь здесь подчинялась жестокому и простому укладу: вспахать землю, бросить зерно, собрать урожай, родить, выкормить и не умереть от голода, болезни или клыков зверя. Жизнь текла спокойно – но это было спокойствие натянутой тетивы. Хрупкое равновесие между изнуряющим трудом и внезапной смертью.
И в этой деревне, рождённой из земли и страха перед лесом, рос юноша, которому судьба готовила путь, выкованный из двух первоначал этого мира: из стали и глины. Сталь – это холод, это боль, это убийство, это защита. Глина – это тепло, это податливость, это созидание, это жизнь. В его руках мёртвый кусок руды превращался в смертоносное лезвие, а бесформенный ком земли – в пузатый, хранящий жизнь горшок.
Его звали Ростислав. И эта двойственность, эта внутренняя сила, способная как отнять жизнь, так и сотворить её, уже сейчас, в его юности, притягивала к нему девичьи взгляды. Они чувствовали это нутром, инстинктом, видя в нём не просто красивого парня, а мужчину – того, кто сможет и защитить, и согреть, и продолжить род. Они ещё не знали, что лес, помнящий всё, уже выбрал его. И его путь будет отмечен не только потом труда, но и жаром битвы, и солёным вкусом крови, и горько-сладким вкусом власти. Путь, который выжжет на его душе тавро, оставив его навсегда другим.
Глава 1: Золотая осень
Воздух пах прелой листвой, густым дымом от очагов и сладостью печёных в золе яблок. Осень в Вешней Поляне выдалась на диво щедрой, будто сами боги решили осыпать людей милостями перед долгой зимней спячкой. Амбары ломились от сухого, тяжёлого зерна, в погребах, в прохладной темноте, стояли рядами кадушки с мёдом, мочёными яблоками и хрусткой, ядрёной капустой. Дружина старосты Микулы, отца Ростислава, только вернулась, собрав положенную дань с окрестных хуторов, – теперь деревня была богата и спокойна. Даже княжеские сборщики из далёкого Киева уже прошли своим неумолимым катком, оставив Вешнюю Поляну в покое до следующего урожая.
На последнем празднике, когда жгли чучело и славили Макошь, волхв Радосвет, старый, как сам окружающий деревню лес, предсказал мягкую зиму. Его слова разнеслись по деревне, как тёплый ветер, и люди радовались, веря, что духи благосклонны к ним, а значит, можно будет пережить тёмные месяцы без голода и великого холода.
Ростислав чувствовал это ленивое, сытое благодушие каждой жилкой своего молодого тела. Ему шёл девятнадцатый год – возраст, когда кровь горяча, как уголь в горне, а сила так и рвётся наружу. Высокий, широкоплечий, с волосами цвета спелой ржи, выгоревшими за лето, и глазами синими, как глубокая речная вода, он по праву считался первым парнем в деревне. Девки за ним бегали стайками, как игривые щурята, провожая его томными вздохами и перешёптываясь за спиной. Ростислав лишь посмеивался, ловя их взгляды, но сердце его, как он сам считал, было пока свободно. Или, вернее, занято другими вещами, более важными и осязаемыми.
Утро он проводил в кузнице у мастера Григория, где воздух был тяжёл от запаха раскалённого металла и угля. Раздевшись до пояса, чёрный от копоти, с блестящими от пота мускулами на спине и руках, он ворочал тяжёлый молот. Удар, ещё удар – и бесформенный кусок болотной руды, крица, под его руками и взглядом наставника покорялся, вытягивался, обретая смертоносную остроту наконечника для стрелы или изящный изгиб серпа.
Днём же, смыв с себя сажу и пот, он переходил в гончарню. Здесь царили иные запахи – влажной глины, прохладной воды и тлеющих дров в печи для обжига. Он садился за гончарный круг, и под его сильными, но на удивление чуткими пальцами, податливая серая масса начинала жить своей жизнью. Она тянулась вверх, округлялась, подчиняясь его воле, и вот уже рождались пузатые горшки для щей, высокие крынки для молока и гладкие чаши. Этому его научила покойная мать, и в эти часы он чувствовал её незримое присутствие.
А вечерами, когда на деревню опускались синие сумерки, его наставником становился Борислав. Старый, хромой воин, что в молодости служил самому киевскому князю, пока степная стрела не впилась ему в ногу, учил Ростислава тому, что ценилось дороже зерна и мехов – воинскому делу. Он учил его принимать удар на круглый щит, рубить мечом коротко и смертоносно, а главное – думать, как враг.
– Голова у воина важнее меча, парень, – говаривал Борислав, вытирая седой ус. – Меч сломается, а умная голова новый путь найдёт и новый меч скуёт.
В тот день Ростислав заканчивал особенный заказ. Кувшин для Лады и Милады, сестёр-близняшек, дочерей старого гончара, в мастерской которого он и работал. Две капли воды, они всегда были где-то рядом. Худенькие, гибкие, как молодые берёзки, со светлыми косами до пояса и одинаковыми озорными серыми глазами. Они помогали отцу, но Ростислав замечал, что их помощь часто оказывалась подозрительно близко к нему. То принесут студёного квасу в запотевшей кружке, то «случайно» окажутся рядом, чтобы смахнуть пыль, то просто будут сидеть в уголке, наблюдая за его работой с нескрываемым девичьим обожанием.
Он как раз вытягивал горлышко кувшина, когда они бесшумно, как два лесных духа, возникли на пороге, пропуская в полумрак мастерской полосу золотого предзакатного света.
– Красивый получается, Ростислав, – в один голос пропели они, и их голоса слились в одну мелодию.
Он не обернулся, лишь чуть улыбнулся краешком губ, чувствуя, как его спину щекочет их пристальный взгляд. Его руки, покрытые мокрой глиной, продолжали своё плавное, уверенное движение.
– Для вас стараюсь, – ответил он, не отрывая взгляда от вращающейся глины. – Чтобы вода в нём была холоднее родниковой в самый жаркий день.
Он почувствовал, а не услышал, как они вошли внутрь. Воздух колыхнулся, принеся с собой тонкий аромат трав и чистого девичьего тела. Одна из них, Лада, подошла и остановилась у самого круга, склонив голову и заглядывая ему в лицо. Её дыхание коснулось его щеки.
– Можно? – шёпотом спросила она.
Не дожидаясь ответа, она протянула тонкую руку и осторожно коснулась пальцем вращающегося бока кувшина. Влажная глина податливо оставила след под её ногтем. Ростислав остановил ногой маховик. Круг замедлил ход и замер. В наступившей тишине громко стучало его собственное сердце. Он накрыл её маленькую ладонь своей – большой, сильной, перепачканной глиной.
В этот момент, с другой стороны, подошла Милада.
Глава 2: Красный дым
Милада подошла, с другой стороны, и мир Ростислава сузился до пространства между двумя гибкими телами. Она не стала трогать глину. Вместо этого её рука легла ему на плечо, пальцы легко сжались на твёрдом, покрытом тонким слоем глиняной пыли мускуле. Он ощущал жар её ладони сквозь грубую ткань рубахи. Он сидел между ними, пойманный в ловушку из запахов трав, тёплой кожи и еле уловимой девичьей сладости. Ростислав поднял голову и встретился взглядом с Ладой. В её серых, как утренний туман, глазах плескалось что-то большее, чем простое любопытство. Там была жажда, смелая и почти дерзкая.
Он медленно повернул голову к Миладе. Тот же взгляд, та же полуулыбка, то же безмолвное обещание. Будущее, казавшееся таким ясным и понятным, вдруг стало запутанным, волнующим и полным неведомых троп. Сердце гулко билось в груди, отбивая ритм, который не имел ничего общего с работой молота или мерным ходом гончарного круга. Это был ритм молодой крови, пробуждающегося желания. Он уже готов был что-то сказать, сделать, поддаться этому сладкому наваждению, когда до его слуха донёсся еле слышный, далёкий шум, нарушивший сонную тишину деревни.
Тревога пришла с юга, и сперва никто не придал ей значения. Вначале это был лишь едва заметный столбик дыма на самом горизонте, тонкий и серый, похожий на нить, что пряха вытянула из кудели и подвесила к небу. Мужики, работавшие в поле, лениво кивали в его сторону – мало ли, кто в степи костёр разжёг. Может, охотники зверя обкуривают, а может, и вовсе чабаны себе кулеш варят.
Но к полудню дым перестал быть невинной нитью. Он разросся, налился силой, почернел, будто в нём смешалась сажа преисподней. Он больше не стремился робко к небу, а валил тяжело, клубами, застилая собой лазурь. Теперь даже слепой мог понять – это не костёр. Это пожар. Горит что-то большое. Горят дома. Горит жизнь. Спокойствие, ещё утром казавшееся незыблемым, начало трескаться, как тонкий ледок под тяжёлым сапогом.
Идиллический момент в гончарне был безвозвратно разрушен. Сёстры отпрянули от Ростислава, их игривость и томность испарились, сменившись тревогой. Все трое вышли на улицу, щурясь от яркого солнца, и посмотрели на юг. Чёрный столб стоял над горизонтом, как зловещий идол, которому приносили страшную жертву.
И тут раздался топот. Не мерный, дружинный, а отчаянный, рваный. Первыми весть принесли охотники, два брата, Всеволод и Ярило. Они влетели на площадь на взмыленных, храпящих лошадях, с боков которых ручьями стекала пена. Сами братья выглядели не лучше: лица серые от пыли и въевшегося страха, глаза дикие, запавшие.
– Беда! – крикнул старший, Всеволод, соскакивая на землю так неловко, что едва не упал. Ноги не держали его от усталости и ужаса. – Кочевники!
Одно это слово заставило замереть всё вокруг. Женщины, несшие воду, застыли с коромыслами на плечах. Дети прекратили игру. Из домов и мастерских стали выходить люди, и через мгновение вокруг охотников собралась плотная, молчаливая толпа. Староста Микула, отец Ростислава, вышел из своего дома, широкоплечий, суровый, нахмурив седые брови. В его взгляде читался весь опыт прожитых лет, в которые случалось всякое.
– Говори толком, Всеволод. Что видел? Не сей панику.
– Какая паника, отец Микула… – выдохнул охотник, жадно глотая воздух. – Мы были у Кривой балки. Видели их на большаке, со стороны Переяславля… Это орда! Не отряд, орда! Наша дружина, что в поле стояла… Их больше нет. Порубали всех. Мы видели поле… Боги, лучше бы не видели. Птицы уже слетелись… Тела голые, обчищенные… кровь… Переяславль в осаде, они его обложили, как волки овчарню.
В толпе прошёл испуганный шёпот, похожий на шелест сухой листвы. Женщины начали всхлипывать, прижимая к себе детей.
– А сюда? – голос Микулы был твёрд, как камень, он один сохранял самообладание.
– Малые отряды пошли грабить, – вмешался Ярило, его голос дрожал. – Чистить землю вокруг… Мы видели один. Человек сорок сабель. Кривые сабли, плоские, безжалостные лица… Они идут прямо по дороге. И… и рабов за собой ведут. На верёвках, как скот. Мы… мы признали в них мужиков из Южной Заимки. Степана-бортника и его сыновей… Глаза у них пустые, отец… Пустые…
Сердце Ростислава сжалось так сильно, что на миг перехватило дыхание. Южная Заимка! Деревня, где он бывал с отцом, где жили знакомые люди. Всего половина дня пути отсюда. Тепло рук Лады и Милады, которое он чувствовал минуту назад, сменилось ледяным холодом.
Он протиснулся через толпу, встал рядом с отцом.
– Где они сейчас? – спросил он, и его голос прозвучал неожиданно хрипло.
– Остановились на ночёвку у Старого Дуба, прямо у дороги, – ответил Всеволод, избегая его взгляда. – Напьются кумыса, зажарят украденных овец и будут спать. Часа три ходу отсюда, не больше. Завтра к утру… будут здесь.
Последние слова повисли в воздухе. На деревню опустилась тишина. Не благостная, не умиротворённая, а тяжёлая и липкая, как паутина в заброшенном доме. В этой тишине каждый слышал, как гулко стучит его собственное сердце. Сытая, золотая осень кончилась. Предсказание волхва о мягкой зиме казалось теперь злой насмешкой, далёкой и несбыточной мечтой. Сейчас на них по дороге, отмеряя лиги копытами своих косматых лошадей, двигалась смерть.
Глава 3: Вече и клятва
Удар вечевого колокола был не таким, как в праздники – не гулким и призывным, а коротким, сухим и тревожным. Это был набат. Звук, который заставлял кровь стынуть в жилах. Люди стекались на площадь не с радостным гомоном, а молча, с серыми, напряжёнными лицами. Женщины прижимали к себе детей, которые, чувствуя страх взрослых, жались к подолам и не плакали. Мужчины сжимали в руках кто топор, кто просто кулаки. Воздух стал плотным от страха, почти осязаемым.
Когда вся деревня собралась, на крыльцо своего дома вышел староста Микула. Его лицо, обычно суровое, но справедливое, казалось сейчас высеченным из камня. Он обвёл взглядом односельчан, задержавшись на сыне, который стоял в толпе, высокий и напряжённый, как натянутая тетива.
– Вы всё слышали, – начал Микула, и его голос, привыкший повелевать, звучал глухо. – Сорок степных сабель идут сюда. Это сила, которой мы не можем противостоять. У нас три стражника, уставших от лет, да с десяток мужиков, что лук держат ровнее топора. Дружина разбита, а остатки её заперты за стенами. Помощи ждать неоткуда.
Он сделал паузу, давая словам впитаться в сознание каждого.
– Я говорю то, что говорили наши деды: нужно уходить. Собирать детей, стариков, самое ценное, что можно унести на себе, и уходить в лес. Там наши тайные схроны, наши лесные тропы. Леший нас укроет, вода запутает след. Переждём, пока беда не минет. Потом вернёмся.
По толпе прошёл вздох облегчения. Люди закивали, соглашаясь. Это было разумно. Это был единственный известный им способ выжить. Лучше вернуться на пепелище, чем лежать мёртвым у своего порога.
И тогда тишину разорвал молодой, сильный голос.
– Уходить?
Ростислав шагнул из толпы. Он не пошёл в обход, а прошёл прямо через людей, и они расступались перед ним. Он встал рядом с отцом, но не как сын, а как равный, и в наступившей тишине его голос прозвучал как удар меча о щит.
– Уходить? – повторил он, обводя всех горящим взглядом. – Прятаться в болотах, как напуганные выдры? Бросить наши дома, наши амбары, всё, что мы наживали своим потом, этим псам на разграбление? – он повысил голос. – Чтобы они сожгли наши избы, осквернили родники, вывели наш скот? Чтобы они справили свою грязную нужду на наши святыни, а потом, когда мы вернёмся, мы будем жить на остывшем пепелище, вдыхая запах чужой мочи на родной земле?
Он впился взглядом в лица мужиков.
– А вы подумали, что они сделают, если догонят наших женщин в лесу? Думаете, они не умеют ходить по тропам? Мы будем слушать крики наших жён и дочерей, прячась за деревьями?
Поднялся стыдливый, испуганный ропот.
– Ты молод и горяч, сын! – выкрикнул старый плотник. – Это безумие! Нас просто вырежут! Сорок обученных убийц против нас! Проще переждать.
– Проще, да не честнее! – отрезал Ростислав. – Что мы скажем нашим детям, когда вернёмся? Что мы струсили? Что бросили всё и бежали, поджав хвост? Нет!
Его взгляд метнулся к Ладе и Миладе, стоявшим вместе с отцом. На их лицах не было и следа былого кокетства. Лишь ужас и решимость. В памяти вспыхнул образ их обнажённых тел в полумраке гончарной, их жаркий шёпот, их безоговорочная отдача. И сейчас, при мысли, что кочевники могут коснуться их, внутри него вскипела ледяная ярость.
Он выхватил из-за пояса свой рабочий плотницкий топор, тяжёлый, с отполированной долгим трудом рукоятью. Он поднял его над головой.
– Я не уйду. Я останусь. И все, кто считает себя мужчиной, все, кто может держать в руках оружие, должны остаться со мной! Мы не победим их в чистом поле. Но у нас есть стены! У нас есть кипяток, стрелы и отвага! Мы запрёмся за частоколом и заставим их заплатить кровью за каждый горшок, за каждую доску из нашего забора! Я остаюсь! Кто со мной?!
На площади повисла тяжёлая тишина. Люди смотрели то на него, то на его отца.
И в этой тишине раздался скрип. Первым к нему шагнул хромой Борислав, тяжело опираясь на копьё.
– Духи предков говорят твоими устами, парень, – прохрипел он, вставая рядом. – Сказано, как настоящий воин. Я с тобой.
Словно плотину прорвало.
– И мы! – крикнули братья-охотники, Ярило и Всеволод, и встали по другую руку от Ростислава. За ними шагнули другие молодые парни, его ровесники, те, в чьей крови ещё не остыла удаль и не поселился страх. Их глаза горели. Трое стражников, переглянувшись, с решительными лицами присоединились к ним. Их долг был здесь.
Всего набралось двадцать добровольцев. Двадцать мужчин и парней против сорока степняков.
– И мы останемся!
Звонкие голоса прозвучали так неожиданно, что все обернулись. Вперёд, оттолкнув руку отца, вышли Лада и Милада.
– Куда вы, дурёхи?! – вскричал их отец-гончар, хватая их за руки. – Это не женское дело!
– Мы поможем! – твёрдо сказала Лада, высвобождая руку. Она посмотрела прямо на Ростислава, и в её взгляде не было просьбы. Был вызов и утверждение. – Будем таскать воду, чтобы тушить огонь.
– И перевязывать раны, – добавила Милада, её голос дрожал, но глаза были сухими. – Мы не побежим. Наш дом здесь.
Их взгляды, устремлённые на Ростислава, были наполнены не только верой, но и чем-то большим. Это была молчаливая клятва. Они были его женщинами. И они останутся с ним, что бы ни случилось. Он коротко кивнул им, принимая их жертву.
Их отговаривали, но они стояли на своём, упрямо поджав губы. Так и порешили.
Под покровом быстро сгущающихся сумерек деревня пришла в движение. Начался суматошный, скорбный исход. Слышался плач детей, скрип телег, торопливые прощания. Большая часть Вешней Поляны, забрав самое необходимое, утекала в спасительную темноту леса.
А на опустевшей площади остались два десятка парней, три стражника и две отважные девушки. Маленький островок непокорности в океане страха. Они смотрели, как ночь опускается на их осиротевшую деревню, и каждый из них знал, что утро принесёт им бой. И возможно, смерть.
Глава 4: Деревня-призрак
Когда глухой стук шагов последнего ушедшего жителя замер в лесной тьме, Вешняя Поляна умерла. Это была не тишина, а её жуткое подобие, вакуум, который давил на уши и заставлял сердце биться медленнее, с опаской. Покинутые дома, ещё час назад полные жизни, теперь стояли с тёмными, пустыми окнами, как пустые глазницы черепа, вглядываясь в предрассветную мглу. Улица, по которой ещё вчера бегали дети и степенно ходили мужики, стала дорогой в никуда.
Внезапно эту мертвенную тишину разорвал одинокий, тоскливый звук. Где-то в дальнем хлеву, забытая в панической спешке, промычала корова. Этот голос живого, растерянного существа не оживил деревню, а наоборот, подчеркнул её мертвенность, словно плач по ушедшему миру.
Ростислав и его крошечный отряд стояли посреди площади. Два десятка парней, ещё вчерашних юнцов, три старых стражника и две девушки. Каждый из них чувствовал себя последним живым человеком в мире мертвецов. Страх перестал быть просто чувством; он стал физически осязаем. Он цеплялся за одежду холодными, липкими пальцами, заставлял волосы на затылке шевелиться, сковывал внутренности ледяным обручем. В этот момент решение Ростислава остаться и драться казалось не просто безрассудством, а чистым, высокомерным безумием, за которое расплачиваться придётся не только его жизнью.
Он видел, как его отец, Микула, уходил одним из последних. Он не обернулся, но Ростислав почувствовал его взгляд спиной – тяжёлый, полный страха за сына и, возможно, горького укора. "Глупец," – читалось в этой суровой спине. "Горячая кровь и пустая голова". Сомнение, острое, как нож, вонзилось под рёбра. Правильно ли он поступил? Не обрёк ли он этих ребят, поверивших ему, на бессмысленную и страшную смерть?
Рядом с ним кто-то судорожно вздохнул. Молодой парень по имени Остап, которому едва исполнилось шестнадцать, выронил из ослабевших пальцев топор. Глухой стук железа о землю прозвучал в тишине оглушительно, как удар колокола. Несколько человек вздрогнули. Ростислав перевёл взгляд на лица своих воинов. Они были бледными при свете разгорающейся зари, глаза широко раскрыты, в них плескался животный ужас. Они смотрели на него, своего внезапного вожака, ища в нём силу, которой не находили в себе.
Он заставил себя посмотреть на Ладу и Миладу. Они стояли, вцепившись друг в друга, две хрупкие фигурки, кажущиеся неправдоподобно беззащитными на фоне грубых изб и частокола. Но в их глазах, устремлённых на него, он увидел нечто большее, чем страх. Там была абсолютная, безоговорочная вера. Они остались не ради домов, а ради него. Эта мысль обожгла его стыдом за минутное сомнение и одновременно наполнила ледяной яростью.
В его голове, непрошено и жестоко, возникла картина, от которой в жилах стыла кровь: Лада и Милада, их тонкие тела, их светлые волосы, брошенные на растерзание смеющимся, безжалостным людям в засаленных халатах. Он представил их крики, их боль, унижение, которое страшнее смерти. Нет. Он скорее умрёт сам, утащив за собой в могилу десяток этих тварей, чем позволит этому случиться. Этот образ, порождение его собственного страха, мгновенно сжёг все сомнения. Пути назад не было.
Он был не просто защитником деревни. С этой ночи он был их вождём, их мужчиной, их единственной надеждой, их последним бастионом перед лицом ада.
Он сделал глубокий, рваный вдох, прогоняя наваждение. Воздух был холодным и пах дымом далёких пожаров.
– Страх – наш враг, не хуже степняков, – глухо сказал Ростислав, и его голос, хоть и низкий, разбил зловещее молчание, заставив всех вздрогнуть и сфокусироваться на нём. Он не кричал, он говорил так, чтобы каждый вслушивался. – Он уже сидит внутри нас, хочет парализовать, заставить бежать. Единственный способ его убить – это работа. Заняться делом. Чтобы к рассвету у нас не осталось времени бояться. Ночь коротка.
Он сам подобрал топор, который уронил Остап, и протянул его парню, заглянув тому прямо в глаза.
– Держи. Он нам понадобится.
И это простое действие, этот тихий приказ, сработал лучше любого героического клича. Оцепенение начало спадать. Кто-то крякнул, кто-то сплюнул. Борислав опёрся на копьё, оглядывая укрепления профессиональным взглядом. Ярило и Всеволод, как по команде, проверили тетивы своих луков. В мёртвой деревне начали появляться первые звуки жизни – не плач и не смех, а скрип дерева, лязг металла и тяжёлое дыхание людей, готовящихся к бою.