© Маргарита Cосницкая, 2025
ISBN 978-5-0065-4134-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
1
Луна – единственный фонарь, которому под силу в ночи объять своим светом всю землю. Ночесь [1] фонарь сей изливал зеленовато-голубой эликсир жизни ль, смерти ль, оттенка дурманящей морской волны и заливал им архипелаг деревьев на поляне с аллеями и клумбами на страже двухэтажного особняка на пригорке, обнесенного выщербленной оградой. Белые стены строения отзеркаливали зеленоватым цветом и клубились легким туманом, окрашенным в него. Звезды, будто высыпали на смотрины, и подавали пригорку безмолвные световые сигналы.
Из открытого окна доносился храп Минотавра, в груди которого сильно заржавел, замшел орган. Храп делался страшным, переносил в страну злых орков, переключался на подсвисты, пыхтение, вскрики ужаса и снова шел оголтелым, беспощадным потоком, громче грохота двигаемой по полу этажом выше мебели. Храп принимал обличия чудовищ, которые то с дубиной, то с железной булавой бросались на тишину, царицу тишину и рвали ее на части, как санкюлоты нежное тело мадам Ламбаль [2].
Звуки эти, да еще выкрики «Заглохни, сволочь! Достал, тварюга!» доносились из открытого окна палаты. Трое пациентов спали, один ворочался, душил уши подушкой и изливал истерзанные чувства в криках души.
По стене палаты, подкрашенной лунным эликсиром, проплыла тень человекообразного создания, мелькнул черный квадрат, – храп усилился, забуксовал и заглох. Замшелый оргáн сломался.
Облегченно вздохнула, воцарилась тишина, вздрагивающая голосами голубоватых сверчков. И тишина эта была так же прекрасна, как мадам Ламбаль на портретах кисти Элизабет Виже Ле Брён. В тишине даже луне легче стало владычествовать.
2
Черный занавеc, усеянный звездами, распахнулся и под звуки реактивной, стремительной музыки на цирковую арену вынеслась лошадь со звездой на лбу и наездницей на спине, чья юбка развевалась знаменем над летящим хвостом зверя. Наездница вскочила в седле во весь рост, юбка сорвалась и улетела облаком, оставив скачущую в облегающем комбинезоне из серебряной чешуи. Та вскинула над собой руки, приветствуя жаждущих хлеба и зрелищ.
На арену выпустили еще пару кобыл, и циркачка с двумя наездниками стали синхронно делать сальто, перелетая с седла на седло. Из-под купола прилетели серебряные качели с длинным шелковым шлейфом, наездница поймала их и теперь раскачивалась на них, как бы между прочим, одной левой, вытворяя чудеса акробатики. Шквал аплодисментов призвал артистов на трехуровневый пьедестал по подобию олимпийского. Конферансье глашатайствовал в микрофон:
– И, наконец, наша непревзойденная, невероятная и сверхъестественная укротительница диких лошадей, акробатка и эквилибристка легче пушинки, наипрекрасная из наипрекраснейших, невесомая, неотразимая, неподражаемая Гр-р-рета Гор-р-р-б!!!
И несравненная, невесомая и неотразимая, поддерживаемая за руку с двух сторон наездниками, взошла на место золотой середины, приняла на себя цунами аплодисментов, раскланялась и, поймав, букет фиолетовых роз, стала сходить с пьедестала, поскользнулась, наступив на горошину ль, бусинку, молниеносно скатилась вниз на пол. Цирк ахнул. Серебряная наездница лежала на арене, как пойманная в сеть русалка, неловко откинув хвост, и кричала от боли, возможно, скорее, душевной, чем физической. Цирк – не театр, там занавес не опустишь, там арена открыта на все стороны Розы ветров. В центре ее лежала акробатка, эквилибристка, та, что легче пушинки, распростертая на обозрении тысяч жаждущих зрелищ глаз как самое лакомое зрелище, пока вместо занавеса не опустилась тьма: кто-то распорядился выключить свет.
3
Утром, когда накинута на дольний мир мантия света, не узнать особняк с парком на пригорке, представшим ночью в сиянье голубой луны. Черная чадра тьмы спадала, обнажая довольно обшарпанное строение былых эпох с прогалинами облупившейся штукатурки, полусбитым на фасаде гербом, и все строение, уж не мечтавшее о пластической операции ремонта. Парк тоже пребывал в заметном запустении и нуждался в хорошем парикмахере, который подстриг бы сухие ветки и кустарники, побрил лужайку, причесал клумбы. Парикмахер – это, разумеется, садовник, а, возможно, и целая команда их. Таблица на двери сообщала, что вы попали в реабилитационную клинику «Встань и иди».
В палату с раскрытыми окнами рысью вбежала медсестра:
– До-оброе утро! Как спалось, мои хорошие? Меряем температурку, давление и прочее напряжение!
Спавшие медленно и неохотно зашевелились, теперь их можно было рассмотреть: это были старики, пережившие средне отпущенный век. Один был дрябл настолько, что сквозь обвислую кожу просматривался скелет; открыв глаз, он тонко, тошно застонал:
– Ой, ой, все постыло! Боль, боль, боль! Одна боль…
Другой представлял собой многоугольную глыбу:
– Заткнись! – огрызнулся он на кричавшего.
Третий был на пороге старости, свежий еще кавалер с мутными глазами, в вязаной шапочке; директорским тоном он востребовал:
– Пить! Пить! Пить!
Четвертый все еще спал, уткнувшись в подушку, и на его лысом черепе вздыхали клочки ковыля. Возле каждой койки было припарковано по креслу-коляске, а ходунки и костыли выстроились в шеренгу под стеной. Из соседних палат доносился божевiльный [3], иными словами, умалишенный, божевольный или же без бога в голове крик. Старое, что малое; и старики также необъяснимо кричат, как младенцы. От детдома до дед-дома – всего один шаг длиной в жизнь.
Медсестра подняла с пола подушку и потрясла спавшего за плечо, всколыхнув ковыль на черепе:
– Эрнестин! Эрне…
Увидела его серое лицо и закричала так, что все стонавшие, оравшие в шоке затихли. Видавшая виды медсестра выбежала, грохоча копытами медицинских сабо, и вернулась не иначе, как с врачом, на груди которого висел стетоскоп.
Спустя несколько минут пациента, накрытого простыней, вывезли из палаты на каталке.
«Встань и иди» была травматологической клиникой для людей здоровых, прошедших испытание несчастным случаем: сломал руку, ногу, а то и шею, попавших в аварию или вывалившихся из окна. Теперь они передвигались на инвалидных креслах, ходунках или в ходунках-«башнях» в человеческий рост, где их привязывали ремнями на всех уровнях: бедер, поясницы, плечевых суставов. Переломам люди более всего подвержены на склоне лет, для этого им не нужно принимать участие в автогонках, скачках или взбираться на Монблан, Эльбрус с Белухой, им было достаточно оступиться на коврике в спальне или на бордюре тротуара. Остеопороз для многих с годами становится опаснее гонок, скачек и прыжков с парашютом.
В клинике имелся спортзал, гостиная, служившая также столовой и телезалом, была терраса; был и бассейн – вводные процедуры весьма на пользу пострадавшим, однако, уж лет пять, как он был закрыт, замурован на ремонт. Обеды доставляли готовыми из комбината питания городских больниц. На первом этаже работало кафе и «Все для всех» – газетный киоск со всякой всячиной, от бульварных бестселлеров, лотерей до аптечно-парфюмерных излишеств.
Клиника «Встань и иди» была отдельным анклавом, жившим по законам сломанных конечностей и позвоночников, а вследствие, частенько, и жизней.
4
Клинический день близился к зениту. Заканчивались сеансы физиотерапии, но основная масса телострадальцев, на инвалидных креслах, иногда с прикрепленными к ним капельницами, аппаратами электромагнитных волн подтягивалась к гостиной, ибо там уже накрывали трапезу. Все старики были в подгузниках, зафиксированных поверх одежды черным брезентовым футляром. Какая-то старушка распевала гамму, кто-то звал некую Карину и кричал «Агите!», кавалер в вязаной шапочке орал тоном диктатора:
– Я – хор-р-роший! Я ща хор-р-роший!
Пробегавшая мимо санитарка, бросила ему на ходу:
– Ты всегда, хороший, Туш! А замолчишь, будешь еще лучше!
– Луч – лучше? – удивился кричавший и задумался.
В кабинете главврача собрался медконсилиум.
– Это удушье. Асфиксия.
– Он спал лицом в подушку. Товарищ этот, Эрнест Безлошадный.
– М-да, удобно, чуть-чуть поддал сверху и готово.
– Но никаких следов насилия. Да и кому он нужен? Какой смысл? Он же не богатый душеприказчик. Но даже если б и так, то и без того уже был скоро того, без пяти минут клиентом на кладбище.
– Вот на этом мы и остановимся. Какие концы искать среди нашего контингента? Люди невменяемые. Смерть наступила в результате асфиксии во сне.
5
В столовой накрыли столы и разносили суп-пюре, невменяемые пациенты замерли на старте, в ожидании команды: «Кушать подано!».
В эту минуту с металлическим стуком открылся саркофаг лифта, двое санитар скорой помощи в красных светоотражающих куртках выкатили из него каталку, на которой лежала бледная, измученная женщина, в которой невозможно было узнать летучую циркачку, пять дней назад легко перелетавшую с коня на коня.
Доктора выбежали из кабинета главного, подоспели санитары, хотя поступление пациентов было рутиной, клиника заранее предупреждалась о прибытии их на реабилитацию после операции – слова, скорее вызывающие ассоциации не с медициной, а с военными действиями и репрессиями. Персонал кинулся принимать новоприбывшую, больные на старте при столовой повернули в ее сторону голову.
– Осторожно! – выкрикнул санитар. – Дорогу! Дорогу каталке!
Больные закрутили колесами инвалидных колясок, прибиваясь к стенке; кто-то не справлялся, понадобилась помощь санитаров.
Новенькая, бледная, лохматая, в серо-землистой робе, приподняла голову и ошарашенно обвела взглядом пространство, в которое она попала. В изумрудных глазах ее возникло изумление, она бессильно уронила голову:
– Ансамбль имени Иеронима Босха, – прошептала она чуть слышно.
Но санитар услышал:
– Ха-ха, Босх, да и Брейгель в сравнении с нашей братвой отдыхает.
– Что? – ахнула она и пробормотала. – Как же меня-то угораздило так упасть… пасть на миру…
Каталку везли по коридору, штукатурка которого во многих местах была стерта и отбита каталками, как это бывает с домами в узких улочках, доступных для проезда транспорта.
– Кушать подано! – наконец, прозвучал долгожданный пароль для старта.
Кресла-коляски наперегонки зарулили к столам, толкая друг друга, как на аттракционе в луна-парке.
Только Туш в вязаной шапочке, на которой появился красный значок, не двигался с места, вытянул худую шею и повернул голову вслед каталке:
– Медсестра! Медовая сестра! Ой, не могу! На помощь! Меду мне, меду медицины! Он умирает! Он – это я! Я – Ту-у-уш!
Заставка
Город утюжил фургончик и замирал у рекламных щитов и тумб, из него выбегали двое верзил в синих комбинезонах и кепках, сдирали афиши с ликующей наездницей и наклеивали новую, с плачущим клоуном; на его улыбке до ушей красовалась строка:
«Последнее представление гастролей Глоб-бального цирка».
Бальные танцы в фойе и вперемежку с акробатическими номерами входили в его программу.
Было ранее утро. Город только начинал отходить ото сна.
6
В клинике «Встань и иди» утро начиналось раньше, чем на шарикоподшипниковом заводе. Лечение – мучение, требующего от пострадавшего полной отдачи сил и времени. И начинается оно по солнечным часам. Час сердца древности печени, к примеру, наступает, когда стрелки на циферблате показывают шесть утра.
На завтрак в клинике по палатам разносили чай или кофейную бурду, два сухаря или три печенья, и повидло трех видов на любой выбор в упаковке ёмкостью в чайную ложку. Грета, негодуя в душе от голода, ибо обессиленный после операции организм требовал топлива, отказалась от этой манны небесной, чтоб не дразнить напрасно аппетит. А операции довелось ждать пять дней, которые ушли на обследования, плюс выходные.
Сенсация произошла, когда ее усадили на кресло-коляску и отвезли к умывальнику, где она впервые после полета с единственной ступеньки в эту бездонную пропасть, в которую угодила с нее, умылась водой из-под крана и обтерлась влажным полотенцем до пояса. Собственно, это и была сенсация. Над умывальником висело зеркало, и она видела, как вода смывала железную маску серости, оставленную пыточной болью, отталкивающими, но неизбежными процедурами, перенесенными из-за травмы конечности, выведшей из строя всю идеально отлаженную жизнедеятельность натренированного организма. Одно колесо автомобиля проколото – он и не едет. Вода смыла и следы циркового грима, ведь Грета попала в госпиталь с представления – с глоб-бала на корабль.
Умытое лицо теперь отражалось в зеркале, как акварель в сдержанных утренних тонах: волосы были гладко зачесаны и стянуты резинкой в хвост, только глаза на акварели – были будто инкрустация из изумрудин под сенью густых ресниц.
Грета улыбнулась и подмигнула своему отражению:
– Ну, привет, рожденная летать, придется поползать!
Вернулась в палату, и сама натянула на себя спортивный костюм, чем вызвала восклицания санитарок, омывавших, одевавших не столько больных, сколько поломанных, покореженных людей:
– Надо же, три дня после операции, а уж все сама делает!
«Я ж циркачка», – было ответила Грета, но сдержалась:
– Да уж, все, кроме главного: не хожу.
Санитарка выкатила ее на кресле в коридор и указала рукой:
– До конца и налево, а там уткнешься.
В коридоре на стене висели плакаты знаменитостей: киноактеров Кристофера Рива, Николая Караченцева, чемпиона автогонок Михаэля Шумахера, заснятых в минуту славы и триумфа; Грета же свое НЛО на колесах притормозила пред плакатом с неизвестным зеленоглазым красавцем-брюнетом в окружении простых парней. Они гордо улыбались оттого, что стояли рядом, не иначе, как со знаменитостью, а знаменитость, этот брюнет красавец атлетического телосложения, был в шортах и сиял лучезарной улыбкой радушия. Чем-то он был похож на Ален Делона, но еще более жгуче красив. Однако. А Грета полагала, что красивее Ален Делона быть не может. И нигде не написано, кто таков этот пришелец из иных, несомненно, более совершенных миров. Герой иных времен. Хотя сама Грета тоже из мира зрелищ, знаменитостей и исключений. Вот ее и исключили… Она отъехала, оглянулась на звезд и, вздохнув, покатила в реабилитационный зал. На половину восьмого был назначен ее первый сеанс физиотерапии.
Зал находился в конце коридора буквой Г или же L, в зависимости с какого, правого или левого крыла отделения к нему направляться, и был зал отгорожен от коридора стеной и дверью из гипсокартона. Коридор же и делил зал на две половины, а в конце завершался окном за перегородкой, образующей отсек-кабинет, где физиотерапевты переводили дух в перерывах между пациентами, могли позвонить или выпить чаю. На подоконнике выстроились в ряд горшки с кактусами почти такого же истошно-зеленоватого цвета, что и гипсокартонные стены, и униформы медперсонала.
В залах пациенты лежали на кушетках, высота которых регулировалась нажатием кнопки, крутили над собой педали воображаемого воздушного велосипеда, кому-то в этом помогал физиотерапевт, поддерживая мизинцем ступню, кто-то отматывал время на велосипедных педалях, а кто и на настольных, для рук. Рядом пациентка, ровесница великой Победы, дрожащими руками пыталась собрать детскую пирамидку, «Умничка, молодчинка!» – хвалил ее физиотерапевт, а они были на вахте у каждой кушетки. Кого-то же водили на ходунках, отдавая команды:
– Сначала вперед ходунки, затем больную ногу… какая она у тебя?.. так вот, левую сначала, затем хорошую…
Какого-то яйцеголового, в пигментных пятнах деда учили ловить мячик.
– О-ой, это ж надо терпеть такие мучения, чтоб помереть! – брюзжал он.‒ Я и без того помру.
Пытка во благо началась со сгибания поврежденной ноги, когда Грету уложили на кушетку с подъемником. Грета – наездница, акробатка, в замкнутом кругу арены всякое бывало, и с болью знакома не понаслышке, но тут она тихо выла, вытьем внутрь. Физиотерапевт – фзт, по имени Инна, спрятанная за очками в шахматной оправе, накрывала болящее колено ладонью и боль отступала, как тьма от лица огня. Подводила руку под спину в основании позвоночника и замирала, тепло от руки расходилось во все стороны, растворяло в себе нервозность, напряжение, натяжение до облегчительного вздоха. Фзт связывала ее согнутые в коленях ноги резиновой лентой – из такой резины делают надувные шары – и давала команду растягивать эту ленту в стороны. Затем велела зажимать и отпускать коленями резиновый мячик. Грете это напомнило номер медвежат в цирке, только они проделывали это лапами. Она рассмеялась.
– В чем дело? – переполошилась Инна.
Пришлось рассказать ей про цирковой номер. Грета делала это, сгибая по очереди ноги в колене на девяносто градусов и поднимая их к груди насколько получалось.
В тренировочный зал на инвалидном кресле въехала огромная лопоухая стрекоза с лапками, торчащими на сгибах до ушей.
– Что я тут делаю? – нудно проныла стрекоза.
– Алесик, – засюсюкала невидимая Грете фзт, – ты рано приехал. Надо подождать, пока тебя позовут.
Стрекоза оказалась долговязым стариком, высушенным жизнью, как земля засухой.
– Ой-ой-ой! – злостно заорал он на всю ивановскую, то есть на все отделение занудным влажным голосом.
Грета душила в груди хохот. Боль в ноге подалась на попятный.
– Алесик, не ори так! – раздались голоса несчастных. – Тут люди!
– Ой-ой-ой!
Примчалась санитарка, мигрантка из Молдовы, выкатила орущего Алесика из тренировочного зала.
Грету поставили на ходунки, но у нее закружилась голова, она резко села на кушетку. Инна подождала полминуты:
– Отдохнула? – безжалостно справилась Инна. – А теперь вставай и иди! Ни в коем случае не опирайся на сломанную ногу. Даже полкило на нее не грузи. Кости должны зацементироваться. Сначала двигай вперед ходунки, затем больную ногу, теперь здоровую. Больной ногой можешь имитировать шаг, а лучше подогни ее, эту ногу, от греха подальше. От греха в смысле соблазна.
Почти весь груз тела лег на здоровую ногу. Она и заболела от неожиданности.
– Естественно, – внимала жалобам пациентки Инна, шагая радом, – это нормально. Нарушена симметрия и равновесие. Здоровую тоже нельзя перегружать, чтоб не треснула шейка бедра. Дозволено только несколько шагов по домашним нуждам. Благо, сейчас большинство живет в малогабаритках.
– Да уж, – стиснула зубы Грета, – нет худа без добра.
– Ничего, – подбодрила ее физиотерапевт, – человек – гениальное изобретение с неограниченными возможностями. Через пять месяцев будешь, как новенькая.
А сейчас Грете не хватало дыхания, грудь ослабла и впала, а ведь всего семь дней, как она на постельном режиме. Правда, за это время пережила хирургическое вмешательство, общий наркоз, когда на лицо надели кислородную маску, под которую донесся далекий бас анестезиолога: «Дыши! Глубже, глубже! Поправьте ей маску…»
– Маскарад… – последнее, что подумала тогда Грета и поплыла в никуда плазмой пламенной реки.
Ослабла и одряхлела она за эти семь дней – срок немалый, если помнить, что за такой же срок был сотворен мир.