Чудик и другие жители Заполярья. Рассказы

Рассказы

Шапка-невидимка

Самое гениальное изобретение человечества – лопата. Лопата не просто инструмент, лопата – символ. На плакатах, где художник хочет изобразить шествие гордого рабочего, он изобразит его шагающим с лопатой. Всмотритесь в работающих на субботниках и воскресниках сослуживцев, особенно в начальной стадии или по окончании работ, когда они вышагивают на объект или с объекта. Владельцы лопат шагают посреди улицы, закинув инструмент на плечо, и, не обращая внимания на шарахающихся в разные стороны прохожих, величественно всматриваются в безоблачную даль. Для них безлопатные человечишки просто не существуют. Человек с лопатой – вершина эволюции, пик прогресса.

Я думаю, что если труд сделал из обезьяны человека, то трудиться она начала лопатой. Посудите сами. Зачем обезьяне лопата на дереве? Если обезьяна слезла с дерева и стала трудиться, то она это сделала с помощью лопаты.

Лопата – это знак трудолюбия и эмблема Дела с большой буквы, которое не терпит отлагательства, и человека с лопатой не имеют права задерживать никакие обстоятельства, перед ним открываются любые двери.

Эти гениальные мысли возникли в моей юной голове ещё много лет назад, когда, будучи студентом, я проходил практику на заводе «Геофизприбор». На заводе собирали сложную аппаратуру для геофизических исследований, и нас, студентов, старались к сборке не допускать. А так как после практики нам предстояло написать отчёт, то мы лезли со своими «дурацкими» вопросами во все дырки. Нас было четверо всезнаек, и, как всякие студенты, мы были «теоретически подкованы». Во всяком случае, таковыми мы считали себя сами. Но, как известно, практика несколько отличается от теории, и вопросы, задаваемые нами, иногда ставили в тупик не только начальство, но и высококвалифицированных рабочих. Естественно, коллектив не чаял, когда мы исчезнем.

Практика продолжалась, вопросы сыпались. Наконец всем это надоело, и начальник цеха придумал, как избавиться от нас хотя бы на время. Как раз директор обходил территорию вокруг завода и указал на очередной разнарядке, что наличие мусора вокруг забора не красит вид предприятия. На два дня руководители выделили работников, и те аккуратно смели мусор в небольшие кучки. Оставалось эти кучки собрать и в дальнейшем загрузить в мусорные баки. Никто не хотел заниматься этим грязным делом, и начальник цеха решил отправить за пределы завода студентов, то есть нас. Мы как и все в этом возрасте, корчили из себя аристократов. Борьку Пуша мы называли Боб. Жорку Супровича – Жорж, Лёху Ракина – Лео. Мы сидели в курилке, когда к нам подошёл начальник цеха. Между нами шла светская беседа.

– Как вы думаете, господа, – растягивая слова, вопрошал Жорка Супрович, – неплохо в такую жару выпить бокал охлаждённого ситро?

– Ах, Жорж. Сейчас добрая кружка баварского пива может быть как никогда кстати, – протянул Борька Пуш.

– Да. За кварту баварского я бы сейчас полжизни отдал, – подал голос Лёха.

– За воротами ларёк с холодненьким «Жигулёвским». Утром я видел, как свежую бочку заливали, – подлил я масла в огонь. Проза жизни была слишком жестокой.

На этом наши аристократические измышления грубым образом прервал вошедший начальник цеха.

– Так, практиканты, на сегодня вам ответственное задание. Задание непростое. Надо собранный сотрудниками мусор возле завода перенести в ближайшие баки. На сегодня это окончательная ваша работа. Потом можете идти домой.

Наверное, начальник цеха ожидал бурю возражений, поэтому весь напрягся, чтобы дать отпор. Но наши мысли синхронно сработали в одном направлении. Образ ларька со свежим пивом заслонил предстоящие грязные неприятности.

– Давайте инструменты, – в один голос воскликнули мы иссохшими от длительной жажды голосами.

– Инструмент один, – смутившись, ответил начальник и протянул лопату.

– Как же мы будем с одной лопатой работать? – осторожно спросил Жорка, чувствуя какой-то подвох. Мы насторожились. Но подвоха не было. Оказывается, в цехе была только одна лопата, а избавиться надо было от всех четверых практикантов. Начальник быстро нашёл выход, соответствующий нашему настроению:

– По очереди работать будете. Я не думаю, что у вас рвения хватит на одновременную работу всех четверых. Аристократы! Язви вашу.

Мы молча согласились. Лео, как самый старший, взял в руки лопату и зашагал к выходу. Остальные безропотно поплелись за ним, но, как только цех скрылся из вида, все опрометью помчались на вахту. На вахте Ракин прошествовал с лопатой на плече мимо вахтёра. Он взглянул на Лёху и снова хотел уткнуться в газету, но здесь его зоркий взгляд выловил нашу немногочисленную группу.

– Вы куда? – его указательный палец упёрся в Жорку.

– Мы с ним, – ответил я.

– Кто разрешил? – вахтёр грозно сдвинул брови.

– Нам приказано убрать мусор, – попытался разрешить конфликт мирным путем Борис.

– Мне указаний на этот счёт не было, – упёрся вахтёр.

– Так позвоните в сборочный цех.

– Никому я звонить не буду. Пусть дают письменное разрешение, тогда я вас пропущу.

Пришлось идти в цех. Начальник, посмеявшись бдительности вахтёра, нацарапал на клочке бумаги:

«Разрешаю выход за пределы завода для уборки мусора». С этой бумажкой мы помчались к главному входу.

Прочитав и аккуратно подшив бумажку в какую-то замызганную папку, вахтёр нас отпустил.

В суматохе мы как-то забыли про Лёху Ракина. А этот тип, пройдя беспрепятственно мимо вахтёра и видя нашу задержку, быстро юркнул за угол и пристроился возле пивного ларька. Когда мы подошли, на круглом столике уже стояло две кружки. Одна была пустая, а из второй Лёха, прижмурив глаз, периодически потягивал «жигулёвское». Взвыв от возмущения, мы кинулись к киоску. Выпив по кружке, все настроились на философский лад. У Жорки Супровича включилась аналитическая часть мозга:

– А признайтесь нам, Лео, Вы давно знаете вахтёра?

– С чего это? Я даже не знаю, как его зовут, – сонно ответил Лёха. – А что?

– Как-то странно. Тебя он беспрепятственно пропустил, а на нас чуть собак не спустил.

– Я не знаю. Наверно, я ему понравился. Моё лицо вызвало у него доверие, – слабо отмахнулся Лёха.

– Не тешь себя иллюзией. Такой тип не имеет понятия о доверии. Для него важен параграф в инструкции, – возразил Жорка.

– Может, я для него невидимка? Он просто меня не видел. Почувствовал чьё-то присутстствие, кинул взгляд, а никого нет. Я в каком-то фантастическом фильме такое видел.

Лёха подхватил лопату и отправился к воротам завода. Мы проводили трудягу взглядами, полными зависти и злости.

– В этом что-то есть, – Жорка потёр переносицу, признак размышления над грандиозной идеей. Мы двинулись за Лёхой, стараясь не расплескать выпитое пиво. Несмотря на переполненные желудки, за пару часов справились с «ответственным» заданием и с чувством выполненного долга с удовольствием покинули место борьбы с ненавистным мусором, спрятав инструмент в ближайших кустах.

На следующий день Жорка разыскал припрятанную нами лопату.

– Смотрите внимательно, – Супрович гордо прошествовал мимо вахты. Вахтёр даже не спросил у него пропуск, хотя у нас изучал корочки, подозрительно сверяясь со списками.

– Видали! – Жорка ликовал. – Сейчас смотрите ещё раз.

Он взял лопату и неспешной походкой обременённого важным делом человека прошагал мимо вахтёра. Мельком взглянув в его сторону, вахтёр уткнулся в какие-то записи.

– Мистика! – разинул рот Пуш.

– Шапка-невидимка, – кинул догадку я.

Между тем Жорка сходил в ларёк, выпил кружку пива и тем же путём вернулся к нашей компании. Мы со щенячьим подвывом бросились к лопате, но Жорка нас остановил.

– Господа, – пафосно провозгласил он, – я предполагал, что вы свиньи и передавите друг друга по пути к кормушке. Поэтому, дабы предотвратить мордобой, предлагаю учредить очередь. Чтобы предупредить плебейскую свалку, кинем элементарный жребий. Свою очередь на сегодняшний день я уступаю, так как уже её использовал.

Мы безропотно согласились. Проводив по очереди лопату на прогулку за пределы завода, мы обрели небывалую покладистость и больше не лезли с «глупыми» вопросами к занятым работникам. За оставшиеся две недели мы не только освоили производство, но и заработали уважение окружающих, особенно после того, как сообщили им секрет похода к пивному ларьку. Правда, дней через шесть у вахтёра что-то шевельнулось в голове, но наличие лопаты у выходивших за пределы завода пересилило возникшее подозрение. Дежурная лопата продолжала служить верой и правдой всем желающим утолить жажду.

В конце практики начальник цеха даже поблагодарил нас за рвение к работе, пожелал успехов в учебном процессе и поставил «отлично» в дневниках. Но всё же попросил больше не попадаться ему на пути. Мы не возражали.

Жорж, Георгий Супрович, живёт сейчас на Украине. Боб, Борис Абрамович Пуш, уехал в Израиль, на историческую Родину. Лео, Алексей Петрович Ракин обосновался в Канаде, где работает в какой-то нефтяной фирме. Я иногда напоминаю им о себе, но мои робкие потуги остаются без ответа. Я не обижаюсь. Единственной слабой нитью, связывающей нас, остались воспоминания о практике на заводе и о простой лопате, скрасившей наш монотонный быт.

Чудик

Пожилой механизатор Николай Чудинов, по прозвищу Чудик, работал на тракторе-болотоходе, который таскал балок сейсмостанции. Прозвище он получил не за свою фамилию, а потому, что постоянно чудачествовал. Коля и зимой и летом носил на голове засаленную кепку, которую никогда не снимал. Поговаривали, что он даже спит в ней. Зато зимой надевал огромные серые валенки, предварительно намотав на ноги портянки размером с детское одеяло. В кабине трактора стояла жара, и Чудик каждое утро перед работой снимал валенки и надевал ботинки, а после работы снова переобувался. Вечером, собираясь на базу, Коля связывал ботинки между собой шнурками и увозил с собой. На доводы о том, что ботинки лучше оставлять в тракторе, чтобы они успели просохнуть, так как болотоход на ночь оставался на месте и не глушился, он не реагировал, только удивлённо восклицал: «Вы это о чём?»

Сейсмостанция работала автономно и питалась кислотными аккумуляторами, которые поначалу отправляли подзаряжать на базу отряда, но потом кто-то придумал вести зарядку от тракторного генератора. Нагрузка на генератор увеличилась, и ему требовалась усиленная смазка подшипников. Конечно же, это должен был делать тракторист, но Чудик на все просьбы и требования следить за генератором отмахивался или со знанием дела отвечал:

– Тридцать лет работаю, но первый раз слышу, что это надо делать. У меня генератор однажды десять лет работал и ничего.

Когда подшипник всё же сгорел, очень удивился, но смазывать новый генератор опять категорически отказался. Пришлось дежурившему оператору открывать капот и лезть в двигатель трактора. Так повторялось ежедневно, а Чудик потом строчил очередную жалобу механику на «неизвестных вредителей», пытавшихся испортить вверенную ему технику. В конце рабочего дня он обвязывал утеплитель двигателя верёвкой, сооружая немыслимые хитрые узлы, и операторы, ругая «чеканутого» тракториста, с трудом добирались до генератора.

Утром на работу первыми выезжали топографы. Вслед за ними отправлялись буровики. Последними – рабочие сейсмостанции или сейсмари. Вся эта орава разъезжалась на вездеходах и тракторах. Механизаторам надо было осмотреть технику перед выездом и успеть позавтракать. Чудику ничего этого делать не приходилось, поэтому он всё утро болтался без дела и «чудил». Сначала шёл будить сейсмарей. Получив свою порцию «тёплых» слов, топал жаловаться в балок ИТР. Вежливо постучав, входил с вытаращенными глазами и, обращаясь к начальнику отряда, докладывал, растягивая каждое слово:

– Миха-алыч, захожу к сейсма-арям, а они спят. Ни фи-ига себе, думаю. А как же выезд?

Обведя всех безумным взглядом и не дождавшись ответа, тут же выходил, помахивая ботинками, крепко связанными между собой шнурками. Сейсмари выезжали вовремя, но Чудинов упорно докладывал, что рабочие просыпают.

Николаю всегда не хватало выдаваемых по норме рукавиц. Что он с ними делал? Непонятно. Но раз в полмесяца Чудинов приходил к начальнику отряда и выкладывал на стол пару драных «верхонок», требуя замену. На любом собрании им поднимался вопрос о выдаче дополнительной пары.

Все привыкли к подобным чудачествам и старались не обращать на них внимания. Но это не всегда удавалось. Так, однажды на базу партии прилетел вертолёт с городским начальством. Собрали в клубе всё население. Начальство разместилось за столом, покрытым красной материей. Выдвигали кандидатов в депутаты не то горсовета, не то райсовета. Председатель собрания, лысоватый чиновник городского управления, спросил: «У кого есть предложения?» И тут Чудик поднял руку. Ему дали ему слово. Чудинов встал, откашлялся и громко заявил: «Предлагаю выдавать ежемесячно две пары рукавиц!» Председатель долго не мог успокоить хохотавший зал. Он терпеливо стал пояснять, что рукавицы к делу не относятся, и предложения надо давать по существу, а если нет таковых, то надо задавать вопросы. Чудик снова поднял руку. Председатель почувствовал, что так просто от назойливого представителя рабочего класса не отвертеться. Вытирая платком вмиг вспотевшую лысину, он пригласил Чудинова к столу и на всякий случай спросил: «У Вас есть вопрос?» Чудик согласно кивнул и, раздвигая стулья, подошёл к комиссии. Снова солидно кашлянул в кулак и громко выдал: «Когда будут давать вторую пару?! Сколько можно ждать? Без второй пары рукавиц невозможно работать!» Собрание было сорвано.

Как-то Чудик простыл. Обычное дело. Со всяким бывает. Но он и тут не смог обойтись без своих вывертов. Фельдшер осмотрел больного и прописал постельный режим. Кроме того, оставил препараты для поддержки организма, велев пить по две таблетки четыре раза в день. Нормальный человек послушно выполнил бы все предписания доктора и через неделю вышел на работу. Но не Чудинов. Он спешил жить и вычёркивать из жизни неделю не собирался. Как только дверь за фельдшером закрылась, Чудик, высыпав все таблетки в ладонь, махом проглотил их, запив стаканом воды. Через два часа его начало трясти, он покрылся зелёными пятнами. Желудок сжался, выплеснув содержимое наружу. Все думали, что организм не выдержит отравления, и вызвали санборт. Прилетевший врач ещё раз осмотрел больного и сказал, что фельдшер сделал всё правильно, а от дурости лекарства нет, но всё же забрал Чудика в больницу.

Оправившись от болезни, Николай первым делом взял бутылку водки и пошёл к соседу по больничной палате, который перед своей выпиской приглашал в гости. Войдя в комнату и увидев громоздкий чёрно-белый телевизор, Чудинов выразил удивление по поводу того, почему эту громадину до сих пор не сдали в утиль и не заменили на современный цветной агрегат. Сосед вспылил: «Работает же!» Тут же в шутку заметил: «Поменять, конечно, можно. Кто бы только выкинул в окно, а то у меня решимости не хватает».

Чудик молча открыл окно, и сосед не успел глазом моргнуть, как телевизор полетел с третьего этажа. Сосед заорал: «Что ты наделал?!» А Чудинов спокойно заметил: «Ты же сам хотел, чтобы кто-то его выкинул». Тот чуть не спустил гостя с лестницы, и на этом их знакомство закончилось.

Прошло много лет. Однажды мне пришлось ехать в переполненном автобусе. Продираясь сквозь толпу в салон, услышал, как какой-то пенсионер скандалит с кондукторшей из-за места. Что-то знакомое показалось в его поведении. И тут я увидел связанные шнурками ботинки. Старик со злостью кричал:

– Я на тебя в райсобес пожалуюсь!

С этими словами он выскочил из автобуса. Я тут же вышел за ним. Старик энергично шагал по улице, размахивая ботинками. Мне пришлось его догонять. Поравнявшись со скандалистом, я громко воскликнул: «Николай!? Чудинов? Ты ещё живой?!»

Тот, будто красуясь, артистично повёл головой, закинул ботинки за спину и презрительно произнёс: «О моих похоронах вам сообщат». Затем окинул меня высокомерным взглядом, и гордо зашагал дальше.

Хранзален

В начале семидесятых годов, будучи молодым специалистом, попал я на поисковые работы в сейсморазведочную партию. В ту пору бригадиром в отряде числился пожилой, совершенно седой рабочий, с чёрными, изъеденными чифиром зубами. Бригадира все, в том числе и я, называли дядей Васей.

Бригада состояла из народа, попадавшего в полевую партию из разных закоулков нашей необъятной Родины. У каждого сразу появлялось прозвище. Со временем настоящих имён друг друга даже и вспомнить не могли. Здесь были и Шнырь, и Дылда, и Летун. У нас работал Феофан, родом из-под Вологды. Его почему-то все звали Шнурок. Работал узбек Тураб, и все обращались к нему – Наф-Наф. Грузин Вахтанг. Он у каждого спрашивал: «Как здоровье?» К нему прилипло прзвище – Как Здоровье. Я тогда очень удивился, что у бригадира прозвища не было. Все обращались к нему почтительно – дядя Вася. Я всегда считал, что это его настоящее имя. Но однажды, составляя наряд, поинтересовался, как его величать по батюшке.

– Хранзален Васильевич, – спокойно ответил тот.

– Как, как? – не понял я.

– Хранзален. Это от сочетания слов «Храни заветы Ленина». Я родился в год смерти вождя, вот родители так и нарекли. В то время модно было давать детям необычные имена. Виул – Владимир Ильич Ульянов Ленин, Велиор – Великая Октябрьская революция. Девочкам давали имена Даздраперма – Да здравствует Первое Мая, Октябрина – в честь революции. Я, вот видишь, – Хранзален.

Посмеявшись над послереволюционными чудачествами, я так и записал: Хранзален, так Хранзален. Мало ли что родителям в голову взбредёт? Но называть бригадира продолжал, как и все, дядей Васей, хотя и стал после этого к нему присматриваться. Уж больно он отличался от остальных рабочих. Так, всегда курил только папиросы, совершенно не признавая сигаретный табак. А ещё он не переносил классической музыки. Как только из приёмника раздавались её звуки, он начинал нервничать, ругаться и старался побыстрее выключить радио. Никто не мог понять такой странной неприязни, но однажды мне случайно довелось узнать причину.

Сейсмостанция размещалась в отапливаемом балке, и для того чтобы поддерживать постоянную температуру, на ночь оставался дневалить кто-нибудь из числа рабочих. Однажды дежурил дядя Вася. Мне тоже пришлось остаться, так как возникли неотложные дела по профилактическому ремонту аппаратуры. С ремонтом я справился быстро. От нечего делать включил радиоприёмник в надежде найти интересную радиопередачу. Но радиоприёмник ловил только единственную волну, по которой передавали концерт по заявкам радиослушателей. Радиослушатели почему-то заказывали одну классическую музыку. Хранзален, который в это время безучастно наблюдал за моими действиями, вдруг со злостью прошипел:

– Выключи.

Я вспомнил о его неприязни и тут же подчинился. В тишине было слышно, как Хранзален заваривал чифир, высыпав целую пачку чая в алюминиевую кружку. Спустя некоторое время любезно пригласил меня за стол. Хлебнув из кружки откровенного пойла, я спросил, как он может пить такую гадость. Хранзален рассмеялся: в сорок седьмом под Норильском, когда его впервые угостили этим напитком, он показался ему божественным нектаром. Я с нескрываемым интересом начал расспрашивать, как он туда попал. И тогда мой собеседник, сначала неохотно, но всё же стал рассказывать:

– Мой отец в двадцатых годах занимал высокий пост в министерстве, или, как тогда говорили, наркомате тяжёлой промышленности. Мы жили в Москве. В семье был достаток. Каждое лето меня отправляли в пионерский лагерь. Когда подрос, ходил с ребятами в походы. Вот там я и услышал частушку, из-за которой всё у меня пошло кувырком. До сих пор в ушах слышится:

Эх, огурчики да помидорчики,

Сталин Кирова убил в коридорчике.

И надо же было пропеть её среди друзей, когда мы вернулись из похода! Мне тогда было пятнадцать лет. Пацан. Конечно, не задумывался о последствиях. Это было осенью тридцать девятого. Через день по возвращении из похода, ночью, пришли с обыском. Кто-то успел доложить. Вот так Особым Совещанием и определили мне контрреволюционную агитацию с целью свержения Советской власти. Это пятнадцатилетнему-то сопляку! Срок дали восемь лет строгача без права переписки. В то время я не понимал, что это, и не особо переживал. Знающие люди успокаивали, правда, сильно удивлялись, почему так строго?

Помню, везли меня в спецвагоне долго. Я из разговоров понял: куда-то на восток. Потом погрузили в трюм баржи и дальше – по реке, а затем пешком. Примкнули к этапу таких же бедолаг. Люди были разных возрастов, в основном пожилые. Человек тридцать. Шли по еле заметному зимнику. Шаг вправо, шаг влево считался побегом. По бокам – охрана с собаками.

Когда пришли на место, я понял, что такое лагерь строгого режима. Это был лагерь в лагере, опутанном двойной линией колючей проволоки.

– Как это так: лагерь в лагере? – переспросил я. Хранзален только рукой махнул.

– Вот представь: огромная территория длиной километра полтора, ограда из колючей проволоки. Через каждые сто метров вышка. Внутри бараки и ещё один лагерь с двойной колючкой. Вот в него нас и определили. Там уже было человек двести. Тут-то я хлебнул каторжной жизни по самую макушку. Изоляция с внешним миром полная. Дни сменялись днями. Сезон – другим сезоном. Зимой – дикий холод, летом – комары, мошкара. Какой на дворе год? Неизвестно. Какой день и час – тем более. Побудка по удару о рельс, поверка, и на работу. Строили, как я понимаю, подъезд к руднику. Нас ставили на самые тяжёлые участки. В руках либо лом, либо кирка. Никаких контактов с заключёнными из наружного лагеря. За всё время к нам не направили из внешнего мира никого. Поэтому, что происходило в стране, мы не знали. С охраной говорить было бесполезно. Все они по-русски ни слова не понимали, а только сразу хватались за винтовку и клацали затвором. У нас тогда умерло человек сорок, трое с ума сошли. Этих сумасшедших сначала избивали до полусмерти, думали: от работы отлынивают, а мы в это время в строю выстаивали. Когда понимали, что это не симуляция, их куда-то отправляли, а нас бегом к месту работы.

– А почему бегом? – удивился я.

– Для профилактики, и чтобы время не терять. Дневную норму-то выполнять надо.

Однажды вызвали меня в комендатуру. Пришёл, доложился по всей форме, а сам ничего хорошего не жду. Такие вызовы к «хозяину» добром не заканчивались. Думаю: сейчас набавит к норме выработки и придётся пахать за урезанную пайку, а сил и без того уже нет. А он протягивает мне бумагу и говорит: ознакомься и распишись. Увидал я год на штампе и в глазах помутилось: тысяча девятьсот сорок седьмой. Это я уже восемь лет оттрубил в полной изоляции. Мелькнула мысль: всё закончилось. Но это была «монаршья» милость. Меня переводили на общий режим. Вот тогда я только узнал о том, что, оказывается, была война. В лагере отбывали срок несколько тысяч заключённых. Здесь находились и уголовники, и бывшие полицаи, и фронтовики. Уголовники настороженно относились к фронтовикам, но не наглели, потому что те держались очень дружно, а вот бывших полицаев ненавидели и те и другие. Меня приютили фронтовики, потому что среди них было много моих ровесников, да и по духу они мне были близки. Я сразу почувствовал ослабление режима. Многие получали с воли посылки. Хотя охрана их изрядно шерстила, кое-что всё равно перепадало. Тогда я и попробовал чифир. В дикий мороз он был как бальзам на мою насквозь промерзшую душу.

Работа продолжалась в тех же условиях, но это уже был не двенадцатичасовой рабочий день. Появились небольшие перерывы, да и норма выработки существенно уменьшилась.