Земля под снегом

1

Он лежал на лакированной деревянной доске, которой был накрыт радиатор. Доска в ширину была как его плечи, и он знал по болезненному опыту, что надо подняться таким манером, каким оживший мертвец мог бы сесть в гробу. Крутанешься набок и окажешься на полу.

Высокое окно над радиатором было занавешено тонкими занавесками в полоску – узор из коричневых, зеленых и красных линий. Он отвел уголок и выглянул. Вселенская глубь, самое сердце ночи, сквозь туман горит единственный оставленный огонек над дверью трудотерапии.

Который час? Он высеивал время из воздуха, из множества мелких подсказок в нем. О наличии того, об отсутствии этого. Когда он только поступил, у него были часы на коричневом кожаном ремешке, из лучших его вещей. Удалось сохранять их две недели, пока не стибрили. Он знал кто: человек, который через полгода умер в столовке, вдохнув полный рот картофельного пюре. Часы, должно быть, отдали его родственникам вместе с десятком разного прочего из его тумбочки. Они, может быть, удивились: даже и не знали, что у него есть такая симпатичная вещь.

Он отпустил занавеску. Интересно, что его разбудило. Не было ни крика, ни суеты, ни бегущих ног. Полная тишина. Общая комната, где он лежал, обширная, с высоким потолком, была пуста. Но где-то что-то переменилось. Что-то либо свалилось наземь, либо вознеслось в вышину.

Он одним махом сел на доске, спустил ноги. Пригладил волосы, какие оставались, и окинул взглядом комнату. Строгого вида маленькие столы, строгого вида стулья при них, пепельницы из фольги. На стене, привинченная и вне досягаемости, картина с аэростатами; на противоположной стене, тоже привинченное и тоже высоко, фото молодой королевы в коронационной мантии.

Кроме обуви, он был полностью одет. Коричневый костюм в тонкую полоску, под пиджаком кардиган – подарок от дочери, младшей из двух, на прошлое или позапрошлое Рождество. Красный, шерстяной, теплый, правда, чуть великоват – всегда был или становится. Старшая уже годы как не появлялась. Раньше это его, кажется, тревожило. Теперь перестало.

Не сонный теперь, с ясной головой в один из промежутков, когда то, что ему дают, утрачивает силу, он встал, нашел устойчивое положение и двинулся вперед. В одних носках мог перемещаться почти беззвучно. Из общей комнаты в коридор. В общей пол был деревянный, но в коридоре плитка из линолеума, геометрические фигуры, яркие цвета. Тут не зависнуть бы, не пытаться наступать только на зеленые квадраты, не застрять на красном треугольнике. Плитки были новые, часть общего плана сделать тут все оптимистичней. На эту тему к ним обратился директор больницы. Целую речь произнес в церкви после воскресной службы из-за черной деревянной кафедры. «Пришло время перемен, дамы и господа! Мы вступаем в эру возможностей!» Через несколько недель появились плитки, а в столовке поставили репродуктор, он играл одни и те же три вальса снова и снова, пока один в военном кителе и со шрамами на лице, новый здесь, не прихлопнул его стулом.

Дверь ординаторской была открыта. В кресле, тихонько похрапывая, сидела фигура в белом пиджаке. Иэн, эту неделю он ночами. На канцелярском шкафу потерявший волну радиоприемник шипел, как газ при утечке, потом вдруг высказался, что-то спросил на незнакомом языке. Рядом с приемником пустая пивная бутылка и пачка «вудбайнов» без фильтра. Он потянулся от двери, вытащил одну из оставшихся сигарет и сунул в карман кардигана. Часы в ординаторской показывали без десяти пять.

Дальше по коридору одна из задних палат. Каждая палата носила название, эта называлась «Фермер». Двадцать коек по одну сторону, двадцать по другую. Вдоль всего помещения ночники изливали свет, похожий на растопленный воск. Он двинулся по центральному проходу, поглядывая на головы, спящие, кроме нескольких, глядевших ему навстречу. Ни один не бормотал сейчас, не скулил. Из всех часов дня и ночи этот был самый оголенный. Никто снаружи не шел по дороге ни к ним, ни от них. Внутри даже самые беспокойные наконец угомонились, обессилев. Два часа до конца ночной смены.

Вот его собственная койка, над крючком, где висит другой его пиджак, табличка с именем и фамилией: Мартин Ли. Дальше по той же стороне койка Стивена Стори; он дошел и остановился у железного изножья. Взбугренная постель с подушкой под одеялом создавала ложную фигуру спящего – можно, пожалуй, и обмануться, глядя от двери.

Это, что ли, его разбудило? Стивен? Он был сыночком всей палаты, совсем скоро ему домой, до Рождества точно. Юноша, позавчерашний мальчик, он писал мелким аккуратным почерком в маленьких тетрадках, которые ему привозила мать. Когда санитарная машина не спеша доставила его откуда-то, где то ли его не хотели держать, то ли не могли с ним справиться, в первые недели он резал себе кисти рук всем, у чего был какой-никакой край, но это ему поправили. Он играл в шахматы с каждым, кто соглашался сесть за доску. В классе деревообработки у мистера Хичкока они с Мартином последнее время сидели на скамье рядом. Делали игрушки всех видов: деревянные лодочки для прудиков, детские пушечки, волчки. У него была волна каштановых волос и приятная улыбка, застенчивая, хотя в глаза тебе он был не прочь посмотреть. Раз его застали поющим в полном одиночестве под навесом у футбольного поля. Даже персоналу здесь было ясно, что он достоин будущего. Так где же он?

За палатой умывальня. Мартин поискал его среди капающих кранов, вдыхая запах мокрых полотенец. Тут не было ночников, но сквозь одно из матовых стекол просачивался свет наружного фонаря. Откуда-то шло шипение. Он нашел этот кран и подержал пальцы под витой струйкой. На полочке наверху стояла широкая склянка. Он взял ее, тряхнул. Сколько там, половина? Поставил ее обратно и закрыл кран. Кабинки были у него за спиной, но он не стал туда лазить. Человек, даже если молчит и совсем неподвижен, потрескивает, как радиомачта, и Мартин знал, что он тут один.

Еще одна дверь, бывает заперта, бывает нет. Сегодня поддалась толчку. Цветные плитки кончились, тут уже идешь по камню. Он нашарил на стене выключатель. Зажглась единственная лампочка под металлическим абажуром шагах в десяти, где проход пересекался с другим. По обе стороны виднелись крепкие двери с засовами и глазками. Большинство помещений за ними сейчас использовались как складские, но одно сохранили для прежних целей. Он заглядывал в глазок за глазком и видел мрак, громоздящийся кучей, как уголь в подвале. Кое-где в здании, и здесь в том числе, будто бы водились привидения, но это его не волновало. Он подумал, что готов, если надо, подать привидению руку помощи и они, вероятно, это понимают.

Где проходы пересекались, он помедлил под лампочкой. Если направо, там пожарный выход. Налево прачечная. Он повернул налево. Было чувство, что Стивен где-то впереди, совсем близко. Чем дальше от лампочки, тем больше проход ослаблялся тенью, но он видел, куда идти, и мог бы обойтись и вовсе без света. Двустворчатая дверь прачечной была открыта, и он вошел. Пол был изъезжен колесами тележек. Он осторожно перемещался среди стальных чанов и странных машин, которые выжимали и гладили постельное белье. Тут работали женщины. Можно было видеть, как под вечер они возвращаются в своих синих халатах в женское крыло больницы.

К прачечной примыкала сушильня. На деревянных рамах, поднятых к потолку, висели простыни. От электрической лампы на боку бойлера разливался прохладный голубоватый, как бы лунный свет. Пахло щелоком и чем-то чуточку горьким, словно белье, как ни старались, не могли выстирать дочиста. Середину помещения занимал большой, будто на два десятка пирующих, стол. Там массивным снежным наносом были навалены сложенные простыни и полотенца. А на них, растянувшись во всю длину, лицом кверху, одетый, но не обутый, лежал Стивен Стори. Глаза закрыты, рот – не совсем. Кисть одной руки покоилась у пряжки ремня, другая съехала, раскрытая ладонь лежала сбоку подле черной ткани брюк. К галстуку бельевой прищепкой был прикреплен конверт. К сведению тех, кого это касается. Конверт был больничный. Должно быть, он сходил заранее в ординаторскую и попросил у медбрата.

Мартин притронулся к нему – к щеке, к шее. Кожа не совсем еще остыла, но была на ощупь холодней воздуха, вроде как нож в ящике стола. Он произнес имя Стивена, тихонько, словно обращаясь к спящему, и постоял минутку – тень, замершая среди приглушенных голосов ее собственного прошлого. Подумал было вытащить одну из простынь и прикрыть его, но Стивен вполне мог сам это сделать и не сделал. И тут не чувствовалось ничего неподобающего. Он видел в свое время неподобающее, стоял перед ним семнадцать лет назад с фотоаппаратом, апрельский день, лес где-то между Везером и Эльбой. Но тут другое, тут не надо ничего прятать, поспешно закапывать. Тут царила дружеская на свой лад атмосфера, как за кулисами театра, такое место он и сам мог бы выбрать, может быть, и выберет еще.

Он отступил от стола, помедлил, поклонился так низко, как позволяла плохо гнущаяся спина, и вернулся в проход. Дошел до одинокой лампочки на потолке и двинулся дальше к пожарному выходу. Там нащупал в кармане кардигана сигарету, полез в пиджак в поисках спички, нашел и чиркнул о стену. Первое время здесь ему по очевидным причинам не позволяли спички, но потом (после второго сеанса шоковой? после третьего?) он разочаровался в огне.

Он прислонился к стене и закурил. «Вудбайны» делали на фабрике в городе. Там нетрудно было получить работу, особенно женщинам, девушкам. Некоторые в больнице работали там раньше, а иные наоборот – из больницы на фабрику. Обмен своего рода. Он курил, пока пальцы не укусило горячим. Затушил о стену. Искры слетели на пол.

Между мастерской металлообработки и пожарным выходом была кнопка сигнализации в застекленном ящике. Он ударил по стеклу локтем, нажал на ребристую латунную кнопку, а затем отодвинул дверной засов и вышел в остатки ночи. Туман стоял очень густой. Больничная церковь еле угадывалась. А женского крыла совсем не было видно. Привкус канав, зимних полей. Море? Он пошел вперед. Туман расступался и тут же смыкался у него за спиной. Сколько было таких сновидений! Сзади загорались первые окна, и за тонкими занавесками все ревело.

2

Продавец авто, у которого он купил машину, назвал ее цвет bleu nuage[1] и посмотрел на Эрика, чтобы увидеть, понял он или нет. Убедившись, что понял, продавец улыбнулся шире, словно знал теперь, что сделка, считай, заключена.

«Ситроен ID»: да, поменьше возможностей, чем у DS, но, в сущности, та же машина, только доступней. И у этой, стоявшей перед магазином, была пара сотен миль на счетчике пробега. Из-за этого чуть дешевле.

– Не понравилась им? – спросил Эрик, и продавец пожал плечами, как бы говоря, что не каждому такая машина подходит, не каждый способен оценить ее по достоинству.

Регулируемый дорожный просвет, гидропневматическая подвеска, реечное управление, подогрев и передних, и задних сидений.

– Передние откидываются до конца, доктор. Можете там спать улечься, если надо.

Сейчас, колеся по узким зимним дорогам – грязь, колеи, брызги, – он должен был, если хочет, чтобы машина выглядела так стильно, как ей положено, мыть ее раз в неделю минимум. Ведро, губка, шланг, автомобильный воск, прибавленный продавцом в подарок. Его слегка смущало такое частое мытье. Он не причислял себя к этому типу, к пригородным неженкам, свихнутым на имуществе, но что-то было в этой машине чувственное, от чего он не мог полностью отделаться. Отделается, конечно, со временем. Со временем станет думать о ней просто как о машине. Время выправит это, именно так оно и действует, он совсем недавно уяснил это себе.

Часы на приборной доске показывали без двадцати девять. Первый домашний визит был у него на девять часов. Миссис Таллис, школьная учительница, вероятно, любила точность, но туман все еще был густой, и он не собирался торопиться. По радио перед выездом главной новостью был большой лондонский смог, худший за месяцы, видимость упала до пяти ярдов, а ночью была и вовсе нулевая. Министерство военно-воздушных сил не обещало улучшений. Слушая, он представил это себе: окутанные здания, Эрот[2] в облаке, пустые парки – и в сотый раз спросил себя, не слишком ли легко отказался от Лондона, не означает ли отказ от Лондона отказ от остального. От притязаний? Но у него не было там хороших связей, не было тайных пружин. Провинциал с бирмингемским выговором, которого он не считал нужным исправлять или скрывать. И Лондон, разумеется, означал выходные с родителями Айри́н, разговоры за выпивкой с людьми, с которыми ему стоило труда быть вежливым, которые распространялись о невозможности найти служанку или садовника, как будто мы не пережили никакой войны. А здесь – когда они с Айрин в разгар лета в первый раз сюда приехали, поездом от вокзала Паддингтон, когда Габби Миклос встретил их на станции (да, этот центральноевропейский шарм подействовал на Айрин, и еще как) и привез осмотреть коттедж, где в пустых комнатах пахло старыми каминами, и наполовину одичавший сад, – возникло чувство некой неизбежности. В поезде на обратном пути они почти этого не обсуждали. Да, переедут. Конечно, переедут. Он станет сельским врачом, а она его сельской женой. Это выглядело решением проблемы, которой они до той поры не осознавали толком. И, если хотите знать его мнение, для нее выйти из родительской тени было огромным благом. Она более шаловливой стала, более уверенной в себе, больше похожей на свою сестру, на знаменитую Верóнику. По крайней мере так выглядел их первый год здесь. Постепенно, однако, прилив сменился отливом. Почему-то наметилась перемена. Причину он за недосугом не установил еще. Нет осмысленного дела? Пару раз она на это жаловалась. Ничего, скоро дело появится.

Впереди, где дорога опускалась и туман мог бы сойти за лондонский смог, он увидел в нем два красных поплавка – огни стоящей машины. Сбавил скорость (передние тормоза дисковые, задние барабанные) и встал за огнями ярдах в пяти. Сидел, ждал несколько секунд и готов был просигналить, когда из завитка тумана выступила фигура в комбинезоне, вгляделась и неуверенно помахала – заблудившийся звездолетчик, радующийся появлению инопланетян. Эрик знал, кто это. Билл Симмонс, его сосед, переехавший на Мокрую ферму через несколько месяцев после того, как они с Айрин переехали в коттедж. Чтобы узнать его подноготную, местным – вернее, хозяйке местного магазина, что, считай, одно и то же, – много времени не понадобилось. Сын богача, бог знает почему решивший поиграть в фермера. А папаша не просто богач, а такой, чье имя нет-нет да видишь в газетах, в статьях, какие пишут, поглядывая одним глазом на суды, где слушаются дела о клевете. При нем маленькая блондинка жена, пациентка Габби. Ее отец тоже интересный персонаж, но совсем в другом смысле.

Медленно – и словно бы нехотя – другая машина тронулась с места. Повышенной проходимости, но не «лендровер», похожее что-то, вариация на тему. Пошла назад, затем съехала с дороги, проползла через открытые ворота и вперевалку двинулась по полю. Эрик включил сцепление «ситроена». Поднял руку не глядя. Набрал скорость, уже не осторожничая. Под мутной серостью нависших деревьев машина текла гладко, как вода.

Миссис Таллис жила на вилле в стороне от главной дороги. Он поставил машину на площадке, посыпанной гравием. От сада исходило некое предвестье долгого запустения. Он напоминал уголок викторианского кладбища. В нем даже был небольшой каменный постамент, вероятно, солнечные часы, но погребального вида, словно подножие для урны. Весной, конечно, все изменится – крокусы, нарциссы, – но в такой день весну почти невозможно вообразить.

Она открыла через считаные секунды после звонка. Ему представилось, что стояла за дверью в ожидании. Пациенты часто так себя ведут.

– Доброе утро, доктор.

– Доброе, миссис Таллис.

– Какой туман!

– Да.

Она спросила, не выпьет ли он чаю. Он вежливо согласился. Чашка не повредит; к тому же полезно будет посмотреть, как она готовит чай и наливает, это поможет понять, что у нее с подвижностью, насколько она скована. Ей было пятьдесят шесть лет. Во время войны ее муж, слишком уже немолодой для действующей армии, записался в пожарные войска и погиб при воздушном налете на Бристоль в Страстную пятницу 1941 года. Полтора месяца назад у нее появились боли в плечах и бедрах. Хуже всего по утрам, иногда с кровати тяжело встать. Он осмотрел ее тогда, ощупал – у него такое неплохо получалось, людям спокойней делалось от физического контакта с ним. Вариантов было несколько. Ревматоидный артрит, волчанка, даже болезнь Паркинсона. Взглянув на показатели крови, обдумав симптомы и зная ее возраст, остановился на ревматической полимиалгии. Поговорил для верности с Габби. Хоть и не совсем уж старший партнер и наставник, Габби Миклос на несколько лет раньше начал набираться опыта, и у него был хороший нюх диагноста. В заковыристых случаях с ним имело смысл советоваться. Габби согласился, и он назначил ей преднизолон. Эффект оказался быстрым, что подтверждало диагноз.

Он смотрел на нее сейчас из-за кухонного стола. До чего аккуратна во всем! Платье, осанка, то, как она зачерпывает чай из чайницы коронационной ложечкой, выверенность ответов на его вопросы. Это порождено школьным учительством? Подавать пример всегда и во всем? Вероятно, ей одиноко. Она не курила, но он не исключал, что выпивает – рюмку-другую хереса, когда стемнеет, чтобы отогнать демонов. В кухне едва уловимо пахло рыбой – возможно, она вчера была на ужин, жареная камбала, скажем. За окном зимующие птички сновали вокруг кормушки.

Он спросил, не болит ли голова, нет ли болей при жевании, все ли хорошо со зрением. Он почитал уже, что пишут про эту болезнь, и знал, что как осложнение возможен височный артериит. Ответы его успокоили. Он взглянул на часы. Двинулись вместе к выходу. На столе в серебряной рамке стояла фотография мужчины в черной форме. Он уже видел этот снимок, но только сейчас понял, что тень рядом с мужчиной – постамент в саду перед домом.

Она открыла дверь. Спросила:

– Начинает рассеиваться?

– Похоже, – ответил он.

Они стояли бок о бок, глядя в сад. Что-то в этот момент, когда ритуал визита претерпел маленький сбой, могло быть сказано, но ничего не прозвучало.

Пять минут езды до следующего пациента – в самый раз, чтобы выкурить сигарету и тихонько выкинуть окурок в окно. Дом из красного кирпича в дальнем конце сплошного ряда эдвардианских домов. Комната и кухня внизу, две спальни наверху, маленький садик с парой гипсовых гномов, ловящих рыбу в пустом пруду. Одно из верхних окон, как обычно, было полузанавешено.

Тут даже звонить не пришлось: открыли, когда он только тянул руку к кнопке. Женщина стояла, держась за край двери. Ноль косметики; она и сама не выглядела здоровой. Когда вошел и вытер ноги о половик, она закрыла дверь. В полумраке прихожей (ковер с фиолетовыми завитками, темная лестница с крашеными перилами, на стене школьное фото мальчика с такими же темными, как у нее, глазами) она стояла близко к нему – казалось, чуть ли не ждала утешающих объятий.

– Как он сегодня? – негромко спросил он.

Она пожала плечами. Лицо на секунду исказила странная злая улыбка.

– То так, то эдак, – сказала она.

– Я поднимусь тогда.

Он двинулся к лестнице. Она осталась внизу – так у нее с ним повелось. Будет ждать на кухне, несколько минут для самой себя, когда не надо прислушиваться, не звенит ли наверху колокольчик.

В коридоре второго этажа он всегда ощущал себя слишком крупным – этаким водолазом морских глубин в шотландском твиде и брогах, который осматривает скромное прогулочное судно, затонувшее бог знает когда, но бережно сохраняющее все внутри как было, превратившее каждую вещь в ее собственный мемориал. Постучался для проформы одним пальцем в дверь в конце коридора – она всегда была приотворена – и затем вошел. Свет внутри исходил только от окна, где занавески были раздвинуты дюймов на восемь. Человек, сколько его виднелось, серостью был под цвет водянисто-серой кровати, на которой лежал. Электрический обогреватель у его ног испускал сухой пыльный жар. Затяжная болезнь с ее обычными атрибутами, с ее обычными запахами.

– Это я – доктор Парри, – сказал он.

Подошел к окну и раздернул занавески еще на несколько дюймов. Бросил взгляд вниз на крышу своей машины и повернулся в комнату. На подушке лежала не голова, а череп. Глаза были закрыты. Эрик заподозрил, что он мертв и надо будет сообщить об этом его жене на кухне. Но нет, глаза открылись, и взгляд – взгляд некоего упрямого разума, заточенного или прячущегося в трупе, – на мгновение придержал Эрика на месте.

– Как вы сегодня, Питер?

Долгая пауза. Мелкие движения ладоней, пальцев. Взгляд осоловело бродил кругами по светлому потолку. Питеру Герни было тридцать восемь – на два года больше, чем Эрику. До болезни он начальствовал над бригадой по добыче известняка в одном из карьеров позади амбулатории. Тамошние сирены перед взрывами слышны были, когда ветер дул с той стороны, даже в коттедже: зловещее взбухание и опадание звука, нечто среднее между воздушной тревогой и отбоем. Полгода назад он еще там работал.

– Очень больно?

– Не очень, – прошелестел ему череп.

– Хорошо, – сказал Эрик.

Около кровати стоял стул, и он сел на него. Его учили, что пациенту даже в терминальной стадии не следует давать сильнодействующих опиоидов в больших дозах. Но Габби внушил ему иное. Пациенты Габби получали диаморфин – героин по сути – так часто, как им было нужно, и в нужном количестве. Зачем дожидаться, чтобы боль стала невыносимой? Были, конечно, побочные эффекты, опасности (остановка дыхания), но, если пациент и умрет наркоманом, его хотя бы не сведет с ума боль. Прежний аптекарь при амбулатории находил способы дать знать о своем неодобрении, и то, что Габби иммигрант (а, возможно, и то, что он иммигрант из этих), делу не помогало, но Тилли, его преемник, с готовностью заказывал, о чем его просили. Питеру Герни Эрик или патронажная сестра вначале делали уколы; сейчас на смену инъекциям пришла склянка с ложечкой, и это действовало не хуже, а то и лучше. Склянкой заведовала миссис Герни. Ему нет-нет да приходила мысль: не соблазняется ли сама по чуть-чуть? Маловероятно, но надо будет забрать у нее склянку после всего.

– Что-нибудь мне сделать для вас, Питер?

– Бывает, – промолвил череп, вновь подобно шелесту, – чувствую людей… близко.

Он медленно, раздвинув подле кровати пальцы веером, обозначил рукой эту близость. Эрик ждал.

– Это во сне? – спросил он.

Череп медленно качнулся пару раз из стороны в сторону и улыбнулся.

Последний визит был в жилой комплекс. Туман быстро рассеивался – уже дымка скорее, чем туман. В летной школе военно-воздушных сил его учили, на какую видимость можешь надеяться в тумане, на какую в дымке. Туман – облако, видимость тысяча ярдов и меньше. На аэродромах, когда ночью заходили на посадку бомбардировщики, полосу поливали по краям горючим и поджигали. Работало вроде бы. На себе ему, слава богу, этого испытать не пришлось. Войне хватило совести кончиться до того, как подобное могло стать необходимым.

Но даже без тумана в жилом комплексе нетрудно было заблудиться. Поди пойми, чем руководствовались планировщики, какой схемы или идеи, если она вообще была, пытались придерживаться. С одного конца более старые дома, построенные сразу после войны и уже довольно обшарпанные. С другого строительство еще идет: кирпичные коробки, крохотные садики, иные аккуратно возделаны, другие, большинство, просто редкая травка поверх строительного мусора. В «Геральд» или еще где-то он читал, что население Британии сейчас пятьдесят два миллиона. Английские сельские пейзажи сентиментальных чувств у него не вызывали. Он вырос в крупном городе, переместился из его грубого центра в более приличную пригородную часть. Пусть, кто хочет, обмирает при виде Котсуолдс или Йоркширских долин – это не для него. Но пятьдесят два миллиона! Вся страна, похоже, будет застроена этими маленькими коробками! Таково, что ли, наше будущее?