Шрифт:
-100%+
© Вячеслав Да, 2025
ISBN 978-5-0067-0814-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Если я вспомню все свои стихи про любовь…»
Если я вспомню все свои стихи про любовь,
то наверняка главной причиной их появления будешь ты.
И, как говорит мой современник Максим Грузнов,
душу сжимает прочно в сумраке слепоты.
Душу сжимает так, что пальцы
горят на клавиатуре и беспардонно ругаешься матом.
Стихи рождаются, когда погибает счастье,
а поэты – солдаты штрафбата.
Но есть еще один момент, смотри —
я ненавижу рифмовать на заданную тему.
И если бы в эту субботу в меня не въехал старый башкир,
то в этом стихе было бы меньше ровно на одну проблему.
Поэзия моя, случившаяся сегодня, —
это всего лишь констатация безжалостных
жизненных актов.
Если ваши стихи рождаются, то мои сгорят в преисподней.
Де-факто.
И следующей остановкой будет
станция отрицания положительного влияния событий
на личность.
А после будет творчество.
Но и оно вторично.
«Список друзей уменьшился до одного…»
Список друзей уменьшился до одного.
Старый башкир больше не выезжает из Качканара.
Я точно знаю, что уже не полюблю ничего,
кроме запаха табака и павлинов Курары.
Перевернись десять раз, опрокинься и снова встань.
Я выплюнул рифму, как снюс ментолово-мятный.
Если звезды горят, то попробуй достань
хотя бы до кнопки – этаж девятый.
Ведь этой весной мы снова будем ходить по грязи.
Но Миша Куклинов напишет, что чудный ветер
шепнул ему ласково: «Миш, мерси»;
что весь Уралмаш бесконечно светел.
Что люди вокруг – отражение нас самих.
Мол, свет и любовь. Мол, вибрации первого звука.
Я пишу и читаю для слепых и глухих,
для глухих и слепых, сука.
Но вот я проснусь и в олдфэшн лед
из красного холодильника достану и брошу
в Ред Лэйбл, под ноги, и сяду под
окном провожать и встречать прохожих.
И они будут проходить и не знать ничего,
ни этот в «Лакосте», ни тот в «Лoнсдэйле»,
что поэзия создана лишь для того,
чтоб напиться в конце недели.
«Губительные губы пригубил…»
Губительные губы пригубил.
Рванул струну,
звенящую гитары.
Полночи я Россию пролюбил
под стуки сердца,
звуки стеклотары.
«Никогда не надевай шляпу!..»
Никогда не надевай шляпу!
Прошу тебя, серьезно,
не носи её вообще.
Заплети в волосы – розы, мимозы,
ходи хоть голой в плаще.
Но никогда не надевай шляпу.
Прошу тебя, серьезно,
забудь, что она есть.
Это худшая вещь из возможных.
Это худшая вещь.
«К лицу сегодня черное идет…»
К лицу сегодня черное идет.
Но слово к слову, словом, не идет.
Допустим, что у смерти белая слеза.
Твои ли это карие глаза?
Твои ли губы бледные вот-вот
мне что-то вознамерились шепнуть?
Из градусника вытекает ртуть, —
ты говоришь. Я знаю – это ложь.
Ты никогда на свете не умрешь.
Ты будешь тут. Ты вечно будешь тут.
Я буду тут. Но мучаться без сна.
Прохладно-прозаичная весна,
как правило не соблюдает ритм
любви, не докатившейся до рифм,
до лживости, которая честна.
До крайности. От неба до земли.
Не верю, что спасают фонари,
сверкающие вроде маяка.
Скажи, но не снимая с языка,
свои слова моей к тебе любви.
И что-нибудь хорошее забудь.
Из градусника вытекает ртуть, —
ты говоришь. Я верю – это так.
Мешает спам-звонками Альфа банк
и спертый воздух забивает грудь.
«Влюбилась, как дурочка…»
Влюбилась, как дурочка,
ей-богу, как девочка,
стоишь и дрожишь в коридоре
январскою веточкой.
Песня «Монеточки»
играет на старом смартфоне.
И платьице с кружевом,
отныне ненужное,
пылится в корзине «Озона».
«Ты самая лучшая» —
самое худшее
превью для второго сезона.
О господи, с ужасом
кружатся-кружатся
хмельные постельные сцены.
Мы снова подружимся,
нет, не подружимся.
Мы злы, мы горды, мы бесценны.
«Сиреневый мальчик не вернется домой…»
Сиреневый мальчик не вернется домой.
Найк Борзов спел последнюю песню.
Я намеренно здесь зарифмую на боль,
потому что любовь неуместна.
В этой строчке, но в жизни я был поражен
тем, что сердце твое вообще неподвластно.
Мне мерещилось часто, что музу нашел,
и блестели щенячие глазки.
Обладать недоступным хотя бы вот так —
издевательство вроде сродни мазохизма.
Парадоксы любви и сознательный брак,
бессознательный зов альтруизма.
Это вроде болезни, но чаша пуста
и щенячие глазки давно как собачьи.
Музы кончились – каждая муза не та,
вот и ты непременно заплачешь.
А сиреневый мальчик вернется домой
и в сиреневом свете сиреневой лампы
ненамеренно вновь зарифмует на боль,
поджимая собачьи лапы.