Дыхание Рифмы

– Раз – не смотри, два – молчи,

Три – не пой, а то взыщи, —

произнесла Лилла, не оборачиваясь.

Её голос звучал ровно и уверенно – так говорят люди, которые давно договорились с этим городом и точно знают, какие слова можно бросать ему в пасть, а какие лучше держать за зубами, не давая им шевелиться.

Риффтан сглотнул. Он попытался ответить. Честно попытался.

– Я… э-э… ступени… вниз…

Здесь, эм… темно… и… компромисс…

Он осёкся, потому что где-то совсем рядом – в толще стены, за кирпичами и трубами – что-то тонко, обиженно звякнуло, как струна, к которой прикоснулись без спроса.

Лилла резко остановилась и, не оборачиваясь, подняла руку.

– Стой. Ни слова. Ни слога. Ни звука.

Твоя рифма – как пьяная муха.

Она повернулась. Луч фонаря выхватил её лицо снизу – резкое, собранное, с усталой тенью под глазами, которую не прятал даже привычный прищур.

– Если труба уловит твой сбой,

Нас встретят не Глотт – а конвой.

Риффтан кивнул. Молча. Очень молча.

Это был навык, отточенный годами: молчать так, чтобы даже город не слышал, как ты думаешь.

Лестница уходила вниз узкой шахтой. Кирпичи по бокам были старыми, пористыми, испещрёнными клеймами давно исчезнувших строительных гильдий. Каждый отпечаток был знаком – не словом, но обещанием, что здесь уже кто-то ошибался до него. И, судя по толщине слоя пыли, не все ошибки были замечены сразу.

Ступени скрипели по-разному: одна отзывалась высоким, натянутым «и», другая – глухим, круглым «о», третья – нервным, кашляющим «кх», будто собиралась что-то сказать, но передумала.

И трубы… трубы действительно пели.

Не вслух.

Не словами.

А тем фоновым, навязчивым шёпотом, который возникает, когда слишком много механизмов слушают слишком внимательно и ещё не решили, что с тобой делать.

– Не бойся хора труб и стен,

Они поют, но ждут взамен, —

сказала Лилла, будто отвечая на его мысль, ещё не успевшую оформиться.

– Им нужен повод, нужен сбой.

Не дай им этого. Живой.

Риффтан снова кивнул.

На четыреста двадцать третьей ступени – или на той, которая казалась четыреста двадцать третьей, потому что здесь числа иногда скользили, – он споткнулся не телом, а мыслью. На одно короткое мгновение ему показалось, что одна из труб повторила его имя. Не рифмуя. Просто так.

Он замер, но Лилла не остановилась, и лестница потащила его дальше, не оставляя времени на сомнения.

Фойе подземелья открылось внезапно, как если бы пространство устало притворяться узким и решило наконец вздохнуть. Перед ними лежала огромная котельная – старая, тяжёлая, пропахшая металлом и временем, которое здесь не текло, а оседало слоями.

Здесь было тише. Не безопаснее – глуше. Как в помещении, которое система знает, но предпочитает не слушать слишком внимательно.

– Добро пожаловать в низы,

Где рифмы ржавы, но живы, —

проговорила Лилла тише, почти уважительно, словно входила не в помещение, а в чужую память.

Пол был неровным, уходил к центральной скважине – чёрному зеркалу застывшей воды. В нём отражались трубы над головой: переплетённые, искорёженные, похожие то ли на корни перевёрнутого дерева, то ли на кишки города, вывернутые наружу без всякой деликатности.

И среди всего этого – человек.

Он сидел за столом, собранным из поддонов и досок, как будто кто-то решил соорудить алтарь из отходов. Маленький, сутулый, с плечами, загибающимися внутрь, будто он всё время защищал что-то хрупкое внутри себя. Очки сползали по переносице, и он поправлял их с механической, почти ритуальной регулярностью.

Раз.

Два.

Три.

– Пришли. Опоздали. Не ждал.

Хотя ждал. Я всегда это знал, —

сказал он, не поднимаясь.

Это был Глотт.

Он посмотрел на Риффтана так, как смотрят на деталь, которая уже дала трещину, но всё ещё числится рабочей – в списке, в отчёте, в системе.

– Она сказала, зачем ты тут?

Или ты просто любитель… э-э… пут?

Ловушка была слышна в самом вопросе.

Риффтан вздрогнул и открыл рот.

– Я… я пришёл… чтобы… эм…

Научиться… петь… совсем… не тем…

Трубы над головой тихо, заинтересованно шевельнулись, будто кто-то подался вперёд, не желая пропустить начало.

– Достаточно, – отрезала Лилла.

– Его рифма – как ржавый гвоздь.

Ты звал нас, Глотт. Вот он. Гость.

Глотт кивнул – один раз, точно, словно это подтверждало давно сделанный расчёт.

– Хорошо. Тогда начнём без слов.

Точнее – со слов. Но без снов.

Он медленно поднялся. Спина его хрустнула, как старая книга, которую слишком долго не открывали и которая от этого забыла, что её вообще читают.

В дальнем углу котельной висела вывеска.

Поющая.

Медная, облепленная проводами, трубками и странными приспособлениями, словно кто-то пытался научить её дышать заново, после слишком долгого молчания.

Глотт указал на неё.

– Пой.

Но плохо.

С обидой.

С кривизной.

Так, чтобы город сказал: «Не со мной».

Риффтан посмотрел на вывеску. Потом – на Лиллу. Та едва заметно кивнула.

Где-то глубоко в стенах что-то щёлкнуло.

Город слушал.

Риффтан стоял перед вывеской так, как стоят перед экзаменом, казнью и первым свиданием одновременно. Медная поверхность слегка вибрировала, будто чувствовала приближение пищи – или угрозы. По краям корпуса бежали мягкие световые волны, складываясь в приветственный узор, слишком дружелюбный, чтобы быть честным.

– Добро пожаловать, добрый гость!

Исполни песню – сбрось свой хвост! —

пропела вывеска бодро, почти радостно, как утренний диктор, не знающий, что объявляет приговор.

Риффтан вздрогнул. Он знал эту мелодию. Благословение Начала Труда. Кодекс. Детство. Утро. Очереди. Одинаковые голоса, одинаковые улыбки, одинаково выверенные вдохи.

– Дыши ровней, считай до двух,

Пусть будет чист твой каждый звук, —

прошептала Лилла, отбивая метр каблуком по бетонному полу. Удар был точным, отмеренным, как сердце человека, давно научившегося не волноваться.

Глотт стоял сбоку, сложив руки за спиной.

– Начни как надо. Сломай потом.

Сначала дом. Потом – погром.

Риффтан закрыл глаза.

Он начал петь.

Первые строки вышли правильно. Тело помнило дорогу лучше, чем разум. Голос ложился в разрешённые интервалы, скользил по предписанным дугам, был безопасным, приемлемым, гладким до пустоты.

Вывеска довольно замурлыкала, вибрируя всем корпусом.

– Вот так! Вот так! Примерный тон!

Город доволен. Штраф – отменён!

И вот – третья строка.

Место, где всегда начинался страх.

В груди что-то сжалось, но на этот раз Риффтан не стал удерживать это усилие. Он позволил голосу упасть – не резко, а так, как падают вещи, которые слишком долго держали слишком высоко и забыли, зачем.

Он промахнулся мимо ноты. Намеренно. Чуть-чуть. С едва заметной издёвкой.

– …и да пребудет… э-э… свет…

Не там. Не так. Не тот куплет…

Рифма вышла уродливой. Слова – неуклюжими. Пауза растянулась слишком долго, как неловкий взгляд, от которого некуда деться.

Трубы над головой ахнули.

Вывеска дёрнулась.

– Ошибка! Сбой! Провал строки!

Зафиксированы… э-э… сроки…

Свет внутри неё замигал. Буквы расплылись, начали подменять друг друга, рифмуясь сами с собой, теряя форму.

– Нарушение семь… семь… бэ…

Штраф назначить… э-э… не тебе…

Вывеска заскрежетала, будто пыталась проглотить собственный язык.

Из нижней щели с треском полезла бумага. Квитанция. Но неуверенная, рваная, словно сомневающаяся в своём праве существовать.

«Нарушение кодекса 7.б – несоответствие —

штраф… не рассчитан —

обратитесь к… к… к…»

Бумага застряла, наполовину вывалившись наружу.

Вывеска издала звук, похожий на икоту, смешанную с предсмертным стоном, и погасла. Не аккуратно. Не по инструкции. А так, как гаснут вещи, которые больше не понимают, зачем им светиться.

Тишина ударила по ушам.

– Ох… – выдохнула Лилла.

– Вот это… было не по плану.

Но, чёрт возьми, было шикарно.

Глотт кивнул. Один раз. Точно.

– Работает, – сказал он просто.

– Не идеально. Но честно. И остро.

Он подошёл к вывеске, вытащил застрявшую квитанцию и аккуратно разгладил её пальцами, испачканными в радужных мелах.

– Смотри, Риффтан. Видишь, как дрожит?

Система знает, но не решит.

Лилла наклонилась ближе.

– Они услышали. Это факт.

Сетка теперь в режиме «контракт».

Она выпрямилась и посмотрела на них обоих.

– У нас есть час. Потом – беда.

Резонанс не прощает «иногда».

– Час мне хватит, – ответил Глотт.

– Я дам им шум. Я дам им флот

Из ложных данных, ложных сбоев,

Пусть тонут в собственном покое.

Он повернулся к Риффтану.

– А ты – садись. Пора понять,

Что ты умеешь разрушать.

Риффтан опустился на табуретку, чувствуя, как ноги подкашиваются. Горло саднило, словно он проглотил наждачную бумагу. Но внутри – под этим жжением – разливалось странное тепло. Не радость. Не страх. Что-то третье. Как если бы он впервые сделал не «как надо», а как получилось – и мир это услышал.

…

Глотт сел напротив. Очки снова сползли. Он поправил их.

Раз.

Два.

Три.

– Система, мальчик, не живая.

Она – конструкция кривая.

И я, увы, её отец.

Сейчас – убийца. Раньше – жнец.

Лилла откинулась к стене, скрестив руки.

– Расскажи ему. Пусть знает всё.

Без этого он – просто мёд.

Глотт вдохнул.

– Мы думали: контроль – спасенье.

А вышло – медленное тление.

Трубы слушали. Город слушал.

И где-то наверху, в тёплом, освещённом квартале один из датчиков уже начал задавать неудобные вопросы.

Глотт говорил так, словно читал инструкцию к устройству, которое давно взорвалось, но по бумагам всё ещё числилось рабочим. Его рифмы были сухими, инженерными, без украшений – как чертежи, превратившиеся в заклинания.

– Система – это не магия, нет.

Её питает холодный расчёт.

Частоты, трубы, допуски

И страх, разлитый по закоулкам.

Он поднялся и подошёл к одной из труб. Медной, покрытой зелёной окисью. Внутри неё что-то медленно двигалось, будто город переваривал услышанное, не зная, что с этим делать дальше.