Побег из Салалы. 2025

© Данис Лапкин, 2025

ISBN 978-5-0067-9975-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Kage no itami utau

DANISE LAPKIN

2025

Глава I: Сон и Воронежский Привет

Корсар проснулся от того, что в его ухе копошился палец. Не

просто палец – тонкий, грязный, с обгрызенным ногтем, словно

его владелец пытался выковырять из слухового прохода какую-то

государственную тайну, но неосторожно, оставив острые

заусенцы. Боль была не резкой, а назойливой, как долгий зимний

вечер в коммуналке, где сосед за стеной учит играть на баяне.

Он открыл глаза.

Перед ним сидел пацан. Лицо – карта нищеты, зубы – как

развалины Вердена, глаза – два уголька, выпавших из печки

истории.

– Оу фа… это я, я… Воронежский Привет… – пробормотал пацан.

Голос его звучал так, будто его склеили из вчерашних пельменей

– холодных, липких, слегка подтаявших по краям.

Корсар вскочил с койки с той же резкостью, с какой когда-то

покидал тонущие корабли. Рука сама выписала дугу – сочный, звонкий лещ. Воронежский Привет отлетел к двери в сортир и

бесшумно осел на кафель, как мешок с костями.

– Вставай! – рявкнул Корсар. В голосе не было злости, лишь

усталое удовлетворение от действия, как у человека, который

давно привык бить первым.

Пацан прижался щекой к холодной плитке, судорожно втягивая

воздух. Ловил запах? Казачьей вольницы? Или просто аромат

козьих катышков, закатившихся под раковину?

– Нефочу мне туфа форофо… – выдохнул он, стеная.

Корсар потер ухо, пытаясь выскрести остатки сна и этого

абсурдного вторжения. Рыгнул – автоматически, для очистки

совести. Взгляд стал жестким, сфокусированным.

– Кто ты такой?

Ответ пришел не звуком, а бумагой. Серой, жесткой, отмеренной

рулоном в общественных нужниках. На ней дрожащей рукой было

выведено:

«Воронежский Привет»

– Воронежский… Привет? – Корсар перечитал, будто не веря

глазам.

– О фа фа, я Воронежский Привет… – подтвердил пацан, расширяя границы нелепости до размеров Вселенной.

Корсар замер. Секундная пауза наполнилась дымом дешевой

папиросы и тяжестью непонимания. Потом, отрезано:

– Имя – как вчерашний суп. Даже тараканы в углах не станут его

обсуждать. Позорно.

– У фебя не луфе, – тонко парировал Воронежский Привет. И

пукнул. Случайно, но с убийственной точностью попадания в

диссонанс момента.

Метафизическая наглость этого жеста переполнила чашу. Корсар

вцепился в облезлую, когда-то белую, а ныне уриново-желтую

рубашонку и швырнул пацана на койку. Тот упал, свернулся

калачиком и мгновенно уснул. Просто. Без вопросов. Как будто его

миссия – быть разбуженным и назваться Воронежским Приветом

– была выполнена.

Корсар сел на край койки, уставился в потолок, покрытый

трещинами и пятнами сырости.

«Ни черта не понял, – подумал он. – Но, наверное, никто бы не

понял. В этой проклятой жизни редко что имеет смысл.»

Глава II: Аэропорт, Пес и Карамелька

Шереметьево.

Гул, как в улье перед бурей. Люди неслись куда-то с

остервенением загнанных зверей. Корсар стоял посреди этого ада, чувствуя себя выброшенным на берег после долгого, пьяного

рейса.

Рядом, на поводке, нервно топтался розовый пудель невероятных

размеров по кличке фон вайсберг. На плече Корсара сидела

крошечная, ярко-желтая карамелька в виде птички – Карамелька

Первая. Его «страховка». Его абсурдный багаж.

Именно вокруг этого багажа разгорелся скандал у стойки

регистрации.

Агентша с лицом, как у бульдога, раздавленного катком, тыкала

пальцем в правила.

– Животные требуют оформления! Страховки! Ветеринарных

сертификатов! Особенно экзотические!

– Страховка? – Корсар хрипло рассмеялся, выпуская клуб дыма.

– Вот она! – Он похлопал по потертому рюкзаку за спиной. —

Гречка. Первосортная. Лучшая страховка в мире. От голода, от

радиации, от дурацких вопросов.

– Это не страховка, это крупа!

– А вы попробуйте голодать без нее. Тогда поймете, что

настоящая страховка – это не бумажка, а полный желудок.

Агентша замерла, словно ее мозг не мог вместить такой уровень

циничного прагматизма.

В этот момент к стойке подошел человек.

Глава III: Появление Ржевского и Баэля

Высокий, подтянутый, в безупречном, хоть и слегка поношенном, френче поручика царской армии. Усы – эталон щегольства. Глаза

– холодные, как февральская Нева.

Поручик Ржевский.

Он оценивающе окинул взглядом сцену, Корсара, розового пса, карамельку и мешок гречи.

– Проблемы с грузом, капитан? – голос у него был бархатистый, с

легкой хрипотцой.

– Страхуют тут, – буркнул Корсар. – От жизни. Глупо.

Ржевский усмехнулся уголком губ.

– Согласен. Но иногда бумажка, даже дурацкая, открывает двери.

Тень легла на них. Не от колонны или рекламного щита. Тень была

плотной, холодной, словно вырезанной из куска арктической

ночи. Они обернулись.

Человек? Почти. Одежда – дорогой, но вневременной крой. Лицо

– необычайно правильное, но лишенное возраста. Глаза – два

куска обсидиана, в которых горел холодный, нечеловеческий

огонь. Мессир Баэль. Он парил над суетой аэропорта, как ястреб

над курятником.

– Интересное общество, – произнес он. Голос был тихим, но

прорезал гул терминала, как лезвие по шелку. – Пират времен

упадка. Аристократ без королевства. Звери… в не своей шкуре. И

гречневая крупа как философия выживания. Поэтично. В своем

роде.

Он подошел ближе. От него веяло запахом старых книг, пыльных

дорог и чего-то горького, как полынь. Его взгляд скользнул по

Корсару, задержался на Ржевском, с легким презрением коснулся

розового пса и Карамельки

– Корсар, – произнес Баэль, обращаясь к нему напрямую. И в

этом имени прозвучало нечто большее, чем просто кличка.

Звучало признание. И предупреждение. – Имя, за которым

тянется шлейф… неудобных вопросов. Пиратство – занятие

рискованное. Особенно когда законы меняются быстрее, чем

ветер в парусах. Особенно когда везешь… необычный груз. – Его

взгляд скользнул к зверям и мешку.

Ржевский насторожился. Он почуял опасность, исходящую от этого

холодного совершенства. Пес заскулил. Карамелька спрятала клюв

под крыло.

– Законы? – Корсар плюнул на сияющий пол. – Для таких, как я, закон – это кильватерный след. Остается позади. А груз… груз

всегда необычный. Иначе зачем его везти?

Баэль медленно кивнул, будто ожидал именно такого ответа.

– Берегите гречку, господа, – сказал он загадочно. – Времена

грядут голодные. И не только на хлеб. – Он сделал паузу, его

черные глаза впились в Корсара. – И помните: корсары редко

заканчивают путь в гавани. Чаще – на рифах. Или на виселицах. Это

закон жанра. Жанра жизни.

– Интересное общество, – произнес он.

Глава IV: Диалог о Страховке и Морали

– Гречка, – сказал Корсар, – надежнее любой страховки.

– Но гречку можно отнять, – заметил Ржевский.

– А страховку – оспорить.

– Значит, все бессмысленно?

– Нет. Значит, единственная страховка – это готовность ко всему.

Баэль наблюдал за ними, как за игрой в шахматы, где фигуры

двигались сами по себе.

Эпилог: Ария Баэля и Ржевского

Когда они скрылись в самолете, Баэль заговорил:

«Hört, ihr Getier, vom Rand der Zeit…»

Ржевский усмехнулся.

– Ну и ну. Даже демоны теперь стихи читают.

– А что, поручик, вам больше нравятся анекдоты?

– Конечно. Вот, например.

Приходит мужик в магазин, спрашивает: «У вас гречка есть?»

«Нет», – отвечает продавец.

«А страховка есть?»

«Есть».

«Ну тогда гречка есть».

Корсар фыркнул.

Гречка осталась с ними.

Как и Воронежский Привет.

Как и абсурд.

Объявили посадку. Последний акт терминальной драмы. Корсар, отбившись от назойливых агентов с помощью нахрапа, цинизма и

демонстративного поедания горсти сырой гречи, двинулся к

выходу на посадку. Ржевский шел рядом, держа в руках поводок

(пес неожиданно привязался к поручику). Карамелька сидела на

плече Корсара, как желтое напоминание об абсурдности всего

предприятия.

Мессир Баэль наблюдал за ними со стороны, слившись с тенью у

огромного окна, за которым ревели стальные птицы. Его лицо

было непроницаемо.

– Пират, – пробормотал Ржевский, глядя на Корсара впереди. —

И вправду пират. Видно за версту. И не в ладах ни с каким

законом, кроме своего. Интересно, куда он нас ведет? И зачем

этим зверям гречка?

Корсар не оглядывался. Он шел к самолету, к новому рейду, к

новым неизвестным водам этого безумного мира. Мешок с

гречкой надежно давил на плечо. Лучшая страховка. Гораздо

надежнее бумажек с печатями. Надежнее законов. Надежнее

всего, кроме собственной шкуры и удачи.

Он чувствовал на себе взгляд Баэля. Холодный, всевидящий.

Взгляд, знающий конец истории еще до ее начала. Но Корсар

привык плыть против течения. Против ветра. Против законов и

предсказаний. Даже демонов.

Эпилог: Поэма у Взлетной Полосы

Когда они скрылись в тесном чреве лайнера, Мессир Баэль, все

еще стоявший у окна, тихо заговорил. Не по-русски. На языке Гёте, Шиллера и Фауста. Слова лились размеренно и торжественно, как

стихи в старой книге, но несли в себе ледяное предостережение:

«Hört, ihr Getier, vom Rand der Zeit,

Ein Warnung spricht der Dämon heut: Der Korsar, den ihr glaubt zu kennen,

Trägt Ketten, die man nicht verbrennt.

Sein Schiff fährt nicht auf klaren Wogen, Dort, wo die Meuterei gesogen

Das Licht der Sonne. Schatten segeln

Mit ihm. Sein Herz? Ein hartes Siegel.

Er ist ein Freibeuter der Nacht,

Dem Recht und Ordnung nichts vermacht.

Sein Weg endet nicht im Hafen,

Doch an des Schafotts schwarzen Stufen.

Nehmt eure Körner, kleine Brut,

Doch hütet euch vor seiner Flut!

Denn seine Seele, kalt und frei,

Ist wie das Eis auf wildem See —

Sie trägt, bis sie zerbricht.»

(Слушайте, звери, с края времен,

Предупреждение демон шлет ныне:

Корсар, которого вы знаете,

Носит цепи, что не сжечь в огне.

Его корабль не по ясным волнам идет,

Там, где мятеж глотнул

Солнечный свет. Паруса теней,

Плывут с ним. Сердце его? Твердая печать.

Он – флибустьер ночи,

Кому закон и порядок – ничто.

Путь его не кончится в гавани,

Но у черных ступеней эшафота.

Берите свои зерна, малая поросль,

Но берегитесь его потопа!

Ибо душа его, холодна и вольна,

Как лед на диком озере

Держит, пока не сломается.»)

Стихи отзвучали, растворившись в грохоте взлетающего Боинга.

Мессир Баэль повернулся и медленно пошел прочь, его фигура

таяла в толпе, как призрак. Оставив лишь эхо предупреждения и

горьковатый запах полыни над сияющим, бессмысленным полем

аэропорта. Звери были предупреждены. Но самолет уже набирал

высоту, унося пирата, аристократа, розовую нелепость и желтую

крошку в небо, навстречу новым, непредсказуемым водам. С

мешком гречи как якорем и талисманом в этом безумном, летящем в пропасть мире.

Глава V Рюкзак и Куклы

Рюкзак лежал на коленях у Корсара, как труп. Тяжелый, набитый

до отказа, с потертыми лямками, которые впивались в плечи, словно напоминая: ты везешь не просто груз – ты везешь

историю.

Внутри – куклы.

Не обычные. Не те, что дарят детям на Новый год. Эти куклы были

особенными. Слишком реалистичными. Слишком… живыми. Их

стеклянные глаза смотрели сквозь ткань рюкзака, будто знали что-то, чего не знал даже Корсар.

– Вы что, в куклы играете? – пробормотал сосед, толстый

мужчина в костюме, от которого пахло дешевым одеколоном и

страхом перед полетом.

Корсар посмотрел на него, не мигая.

– Это не куклы. Это страховка.

Мужчина замер, потом фыркнул и отвернулся к иллюминатору.

Самолет гудел, как улей перед грозой. Воздух внутри был густым, пропитанным запахами:

– Синтетический ковер – старый, въевшийся, как память о тысячах

ног.

– Антисептик – резкий, навязчивый, словно попытка стереть следы

всех, кто здесь был до них.

– Курица с пюре – единственное блюдо, которое подавали на

этом рейсе. Оно пахло тоской.

Корсар ковырял вилкой в безвкусной массе.

– Это не курица, – сказал он вслух. – Это метафора.

– Что? – сосед снова обернулся.

– Ничего.

Рюкзак на его коленях слегка дрогнул.

В Дубае их встретила жара. Густая, как сироп, обволакивающая, как одеяло из песка.

А еще – она.

Барабанщица.

Высокая, в кожаном жилете, с барабаном, который висел у нее на

ремне, как оружие.

– Корсар? – спросила она, не улыбаясь.

Он кивнул.

– У тебя есть то, за чем я пришла.

– У меня много чего есть.

– Я говорю о страховке.

Корсар потрогал рюкзак.

– Она у меня.

Барабанщица ударила в барабан. Один раз. Громко.

– Тогда начнем.

Они стояли на крыше небоскреба. Внизу – город, сверкающий, как расколотый алмаз.

– Зачем тебе куклы? – спросил Корсар.

– Они не куклы, – ответила Барабанщица. – Они – души.

– Чьи?

– Тех, кто потерял страховку.

Корсар засмеялся.

– Значит, я вез мертвецов в рюкзаке?

– Нет. Ты вез их шанс вернуться.

Она снова ударила в барабан.

Рюкзак на плече Корсара вдруг стал легче.

Эпилог:

«Hør min sang, du som vandrer i skyggene, (Hør min fortelling om ryggsekken og dukkene.) De hadde ingen forsikring,

(Bare et håp om å bli husket.)

Nå danser de i Dubai,

(Mens trommeslageren spiller for dem.)

Og ryggsekken?

(Den er tom.)»

(«Услышь мою песню, ты, кто бродит в тенях, (Услышь мою сагу о рюкзаке и куклах.)

У них не было страховки,

(Только надежда быть помянутыми.)

Теперь они танцуют в Дубае,

(Пока барабанщица играет для них.)

А рюкзак?

(Он пуст.»)

Корсар стоял на краю крыши, слушая, как ветер уносит последние

слова.

Рюкзак был пуст.

Но где-то внизу, среди огней Дубая, куклы наконец-то танцевали.

И барабан бил в такт.

Глава VI

Рюкзак и его немой укор

Рюкзак лежал на кровати, как старый пес, который знает, что его

вот-вот бросят. Его швы растянулись от тяжести не столько вещей, сколько воспоминаний. Лямки обвисли, как руки пьяницы на

рассвете, а молния – та самая, что когда-то блестела новизной, —

теперь заедала на середине, словно отказываясь открывать то, что

внутри.

Корсар сидел напротив, курил и смотрел на него сквозь сизый

дым.

– Ну что, – сказал он наконец, – опять везешь дерьмо?

Рюкзак молчал. Но его молчание было красноречивым. Оно

говорило: Да. И ты это знаешь.

– Опять эти куклы?

Молчание.

– Они воняют, – продолжил Корсар, прищурившись. – Ты

чувствуешь? Они пахнут старыми похоронами. Теми, на которых

никто не плачет, потому что все уже выплакали глаза.

Рюкзак слегка пошевелился, будто хотел возразить.

– Не спорь. Я знаю запахи. Я знаю запах гниющих надежд, и у этих

кукол он есть.

Рюкзак сдался. Он лежал, покорный, как мешок с песком перед

волной.

– Хорошо, – вздохнул Корсар, с силой затягиваясь. – Но если

опять начнут шевелиться – выброшу.

Карамелька Калдиночка лежала на столе, завернутая в

промасленную бумагу от бутербродов, которые никто не ел. Она

была липкой, чуть подтаявшей по краям, и от нее исходил

сладковатый запах, который смешивался с запахом меда и старых

книг – тех самых, что давно никто не открывал.

Корсар развернул ее, поднес к свету.

– Ты тоже часть этой страховки, да?

Калдиночка не ответила. Но в ее сахарных глазах было что-то

знающее.

Она была из Санкт-Петербурга. Не просто карамелька, а питерская

карамелька – с историей, с претензией, с легким налетом

декадентства. Она помнила набережные, туманы, поэтов, которые

когда-то рассуждали о вечном, а теперь продавали носки на

рынке.

Вдруг – барабанная дробь.

Негромкая, но отчетливая. Как будто кто-то бил в барабан где-то

за стеной, в соседней комнате, где уже три года никто не жил.

Корсар замер.

– Опять?

Калдиночка молчала. Но ее липкая поверхность вдруг стала чуть

теплее.

Барабанная дробь – это была ее подруга. Невидимая, но верная.

Они вместе устраивали забастовки, когда страховка отсутствовала.

– Вы что, опять бастуете? – спросил Корсар, сжимая карамельку

в руке.

Калдиночка слегка подтаяла – это был ее способ улыбнуться.

Барабан застучал громче…

Ржевский сидел в баре, пил что-то крепкое и смотрел на Корсара с

тем выражением, с каким смотрят на человека, который вот-вот

наступит на гранату.

– Ты везешь кукол?

– Да.

– Опять?

– Да.

Ржевский вздохнул, достал из кармана монету. Старую, потертую, с почти стертым профилем какого-то забытого короля.

– Возьми.

– Зачем?

– Это монета моего отца. Она приносит удачу.

– У твоего отца удачи не было.

– Потому что он ее потерял.

Корсар взял монету. Она была холодной, как память.

– Если куклы начнут шевелиться, – сказал Ржевский, – брось ее.

– И что?

– И беги.

Ржевский откинулся на спинку стула, закурил.

– А лучше вообще не везешь их.

– Деньги уже взял.

– Какие деньги?

– Те, что дали за страховку.

– А страховки нет?

– Нет.

Ржевский закатил глаза.

– Ну, тогда хотя бы выпей.

Он махнул официанту, и тот принес две рюмки и бутылку чего-то

мутного…

Куклы лежали в рюкзаке.

Их было шесть.

Одна – с лицом старухи, вторая – с лицом ребенка, третья – с

лицом солдата, четвертая – с лицом пьяницы, пятая – с лицом

женщины, которая когда-то пела в кабаках, шестая – без лица

вообще.

Корсар разложил их на столе.

– Ну что, – сказал он, – кто из вас застрахован?

Куклы молчали.

Но безликая слегка пошевелила рукой.

Корсар посмотрел на монету Ржевского.

– Черт.

Барабанная дробь за стеной усилилась.

Калдиночка растаяла еще сильнее.

Розовый пес сидел в углу и смотрел на Мессира Баэля.

– Ты знаешь, что они делают? – спросил пес.

– Знаю, – ответил Баэль.

– И что?

– Ничего.

– Почему?

– Потому что страховки нет.

Пес задумался.

– А если бы была?

– Тогда все было бы иначе.

– Но ее нет.

– Нет.

Пес вздохнул.

– Жаль.

Ржевский налил шампанского в бокал и поставил его перед

группой карамелек.

– Пейте, – сказал он.

Карамельки зашевелились.

– Мы не пьем, – сказала одна.

– Почему?

– У нас нет страховки.

Ржевский рассмеялся.

– Какая разница?

– Мы можем раствориться.

– А без шампанского?

– Тоже.

– Тогда пейте.

Карамельки задумались, а потом начали медленно таять в бокале.

Эпилог:

В конце все собрались в кругу.

Корсар, Ржевский, Баэль, розовый пес, карамельки и даже куклы.

И запели:

«La vie est courte,

La vodka est forte,

Les poupées dansent,

Et le chien rit!»

(«Жизнь коротка,

Водка крепка,

Куклы танцуют,

А пес смеется!»)

Безликая кукла протянула руку к Корсару.

Монета упала на пол.

Барабанная дробь стихла.

Калдиночка исчезла.

А рюкзак лежал на полу, как старый пес, который знает, что его

все-таки бросили…

Книга вторая: Барабанная дробь в Салале

Глава VII

День I. Автобус и «Конюшни»

Автобус не приезжал.

Солнце Омана, тяжелое и жирное, как расплавленный свинец, висело в небе, выжигая последние следы тени. Асфальт плавился, превращаясь в черную, липкую пасту, вязкую, как смола. Воздух

дрожал, насыщенный запахом моря – не свежего, нет, а старого, застоявшегося, словно вода в забытом ведре рыбака.

Корсар стоял, прислонившись к выцветшей рекламе соков, чьи

краски давно выцвели под натиском солнца и времени. Он курил, выпуская дым тонкими струйками, наблюдая, как он смешивается

с испарениями раскаленного асфальта. Сигарета была дешевой, отдавала бумагой и химией, но он затягивался глубоко, будто

пытался втянуть в себя весь этот мир – грязный, жаркий, безнадежный.

– Где этот проклятый автобус? – раздался голос сзади.

Корсар не обернулся. Он знал, что ответа нет. Вместо этого он

хрипло пробормотал:

– Утонул в «страховке».

Страховка. Это слово висело в воздухе, как насмешка. Оно значило

здесь все и ничего. Обещание, которое никто не собирался

выполнять.

Когда автобус наконец приехал, он походил на раненого зверя, вырвавшегося из ловушки. Ржавые бока, выбитые стекла, скрип

тормозов, напоминающий предсмертный хрип. Водитель, человек

с лицом, на котором застыло выражение вечного утомления, смотрел сквозь них, будто видел что-то за горизонтом – что-то, чего они не могли разглядеть.

Ехали молча.

Дорога вилась вдоль океана, где волны бились о скалы с яростью

заключенных, рвущих цепи. Вода сверкала, как разбитое стекло, ослепительно и опасно.

Дом, в который их привезли, был бетонной коробкой, серой и

безликой, как все временные жилища для тех, кого здесь

называли «гостями», но кто на самом деле был лишь дешевой

рабочей силой. Комнаты – клетки по пять человек. Теснота, духота, запах пота, дешевого мыла и чего-то еще – чего-то

кислого, отчаянного.

– Как скот, – пробормотал Ржевский, швыряя рюкзак на койку.

Корсар усмехнулся, разглядывая потолок, покрытый трещинами, словно паутиной.

– У нас в Москве кладовки больше.

Из угла раздался голос:

– А страховка?

Корсар медленно повернул голову.

– Страховка? Это когда тебя похоронят за чужой счет.

На ужин принесли две булки и пакетик сока. Булки были

резиновые, безвкусные, словно их слепили из опилок и клея. Сок

– кислый, как слеза ребенка, который только что понял, что его

обманули.

– Даже голодный пес такое есть не станет, – сказал Ржевский, отодвигая тарелку.

Корсар разломил булку пополам.

– Привыкай. Это и есть наша «страховка».

Ночью ударила барабанная дробь.

Где-то за стеной, в темноте, кто-то бил в барабан – резко, ритмично, безжалостно. Звук проникал сквозь стены, наполняя

комнату, как пульс какого-то огромного, невидимого существа.

Корсар лежал с открытыми глазами, слушая.