Femina sapiens

© Данияр Касымов, 2025

ISBN 978-5-0067-1509-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Гатэя

Едва заметно остывала земля в преддверии сумерек угасающего летнего дня, дневной зной спадал. Змеей по задышавшей полной грудью земле полз крошечный караван всевозможных листьев, ягод, семян, личинок и останков павших в борьбе насекомых, уносимых непоколебимой волей существ, способных поспорить за звание сразу в двух, казалось бы, взаимоисключающих номинациях: «самые могучие» и «самые крохотные» создания на планете. Они спешили в свои муравейники; впрочем, как всегда. Редко кто наблюдал бесцельно слонявшегося муравья, да и тот едва ли слонялся бесцельно. Гонимая бесподобным коллективным разумом прорва душ объединена одной лишь мыслью – служить королеве, родительнице своей. Миллионы лет их существования, а лучше сказать, процветания, доказали состоятельность избранного ими пути. На службе у ее величества их вид повидал на своем пути множество лап, конечностей, копыт и ног существ, как давным-давно канувших в Лету, так и видоизменных в процессе эволюции. А они всё спешили.

Кроме земли, муравьев объединяло немногое с ногами, давившими их и босыми, и в обернутой шкуре животных, и в плетеных сандалиях, и еще черт знает в чем, а в последнее время и вовсе не всегда ступавшими на грешную землю. Но то немногое, что объединяло, сближало их необычайно. И те и другие были представителями социального вида с целой системой коммуникаций и высокоразвитой организацией взаимоотношений. И те и другие, пусть каждый по-своему, служили королеве – родительнице своей.

Мир всегда принадлежал женщинам.

Во всяком случае, с тех времен, когда можно отследить существование femina sapiens. Современные археологические находки уже не будоражат научные круги новизной в этом вопросе, лишь подтверждая в той или иной мере выводы, сделанные еще столетия назад учеными разных стран. И если в этом светлые умы и сходились, то причины, приведшие к доминированию женщины еще в первобытном обществе, часто их разъединяли. Вместе с тем абсолютное большинство сходилось во мнении, что именно репродуктивная роль женщины привела ее на гендерный пьедестал.

Природный инстинкт уберечь свое дитя толкнул первобытную женщину сделать все для его выживания, подчиняя все и вся вокруг себя служению этой цели, и начала она… с мужчины. На заре человеческого существования, в те далекие и темные времена не знанием она пришла к этому, но инстинктом, а то и слепой интуицией, подсказавшей, что первоочередная задача и главная война, которую нужно выиграть во имя рода человеческого, не за горами и лесами, а совсем рядом – на расстоянии вытянутой руки. И она ее выиграла. Не было, однако, ни крови, ни криков, ни грызни, но безмолвная победа. Поглаживанием головы чада своего, убаюкиванием и нашептыванием теплых материнских речей была достигнута она. Во взрослую жизнь мальчик вступал уже воспитанным матерью, отцом, да и всем окружением, – боготворить и служить женщине. Вся его физическая сила и неуемная энергия были направлены вовне: покорять внешний мир было его призванием, занятием и утехой, в этом находил он свое удовлетворение.

Таково было матриархальное начало, по мнению многих.

Эволюция терпеливо делала свое доброе дело, доведя человечество до нынешнего состояния. Течение истории сопровождалось стремительным по историческим меркам развитием сознания и мировоззрения, научными и географическими открытиями, техническим прогрессом и такими неотъемлемыми спутниками жизни человеческой, как эпидемии, природные и общественные катаклизмы, в том числе, разумеется, и войны. Войны были самые разные: за территорию, за власть, из гордости или мести, во имя любви и, наконец, войны ради самой войны.

Жизнь на планете Земля текла своим чередом.

Иной раз живой ум, не лишенный воображения, навещает шальная мысль: а если бы на земле царил патриархат, что было бы тогда? При одном слове «патриархат», столь непривычном слуху, девушку внутренне передергивает, невольная снисходительная улыбка причаливает к ее лицу, голова начинает вертеться, а воображение – рисовать мрачные сцены апокалипсиса. И со словами «Слава Матери, что все так, как есть!» она оставляет эту «поистине безрассудную фантазию», попутно оглядываясь на пекущее солнце и притрагиваясь к своей макушке, проверяя, не перегрелась ли она, что всякая несуразица лезет на ум…

Едва заметно остывала земля в преддверии сумерек угасающего летнего дня. Муравьи спешили, и, как нередко случается, цепочка их дружной колонны с отрегулированным двусторонним движением была вероломно прервана, но не поступью млекопитающего, а налетевшим мячом, покалечившим с дюжину муравьев. Следом послышался топот бегущей за мячом ребятни. Вдруг вся ватага резко свернула, удаляясь от траектории полета мяча, и гурьбой понеслась в другом направлении, стараясь при этом опередить друг друга.

– Я первый! – победоносно крикнул один, припав к земле, готовый уж было утолить жажду из маленького родника, как вдруг налетевший сзади второй, не справившись с инерцией, задел того так, что мальчик плюхнулся в этот самый родник, инстинктивно уперев в него руки и замутив кристально чистый источник поднявшимся со дна илом.

– Сакен! – взревел первый и, вытащив илистые руки из воды, пихнул в грудь незадачливого увальня, оставив на взмокшей от пота футболке грязные пятна. Негодование было столь велико, а жажда так мучительна, что юный Батыр, имя которого было прямо противоположно его телосложению, вечно получавший тумаки от крупного Сакена, не ожидал от себя такой реакции и даже не сразу понял, что он сделал. Да и изнывающий от жажды и сухости в горле Сакен, чувствуя себя виноватым и проклиная свою неуклюжесть, пропустил мимо эту дерзость, прикидывая, сколько же времени им придется ждать.

Подоспевшие ребята с разочарованием уставились в мутный родник, не спешивший вернуть свою хрустальную чистоту. Один из них, припав к земле, попробовал было испить со струйки, впадавшей в источник, но поток был столь мелок, что он тут же оставил эту идею, выплевывая попавшую в рот грязь.

Разумеется, никто не был в состоянии ждать, когда вода вновь станет кристально чистой, и по очереди, согласно негласной иерархии, стали пить чуть просветлевшую, но все еще мутную воду.

– Дамир, а ты что не пьешь, а? – спросил Сакен, причмокивая, пытаясь определить, насколько грязная была выпитая вода.

– Она еще грязная…

– Он у нас городской, неженка! – съязвил Батыр.

– Ну, никто тебя ждать не собирается, пей давай или пошли, – почти хором рявкнули другие.

– Вода как вода, она еще почище будет, чем из крана у вас в городе, – наставнически заметил Адиль. – Мама говорит, что в крановую воду добавляют всяких химикатов, чтобы очистить, а она от этого еще вреднее становится.

Но и это не убедило Дамира, нерешительно уставившегося в родник.

– Ладно, жди сам, а мы по домам! – сказал Асет, вечно торопивший всех вернуться в аул, так как жил на самой окраине и добирался до дома последним. – А вратарь ты что надо! Приехал бы пораньше, сыграл бы за нас против сауранских, мы бы тогда точно уделали их!

Все закивали в знак согласия, немного с досадой, так как сауранские теперь ходили и в округе всем хвастались, что обыграли местных второй раз кряду.

И вся гурьба поплелась в сторону аула.

– А где мяч? – вдруг вспомнил Дамир.

– В те кусты улетел, – вполоборота ответил Адиль.

Сакен, вспомнив о дерзости Батыра, на ходу отвесил тому сильного пинка под аккомпанемент смачной нецензурной брани.

Дамир же уныло поплелся в кусты, негодуя на то, что как поиграть в футбол, так те и припрутся домой, и позовут, и любезно попросят, а как поиграют – иди ищи свой мяч сам. Пусть подобное случалось часто, он каждый раз негодовал. Отыскав мяч, вернулся к роднику, взглянул на воду и, не став пить, бросился догонять ребят.

По пути мимолетом бросал взгляды на свои кроссовки, купленные накануне приезда сюда, теперь совсем чумазые, да и швы кое-где уже расходились. Вспомнилось, что поначалу старался ухаживать за ними, но после первой же игры в футбол на аульском поле, что и вовсе-то не поле, оставил это дело, поняв тщетность такого занятия и смирившись, что как прежде они уже не станут.

Придя домой, залпом опорожнил чайник воды, стоявший у водяной колонки, после чего совершил свой вечерний ритуал: окунулся в бочку с водой, набираемую для полива огорода, намылился абы как, опрокинул на себя пару ковшиков уже чистой, почти горячей воды из рядом стоявшего бидона, изрядно нагревавшегося от солнца, и, обтираясь огромным махровым полотенцем, забежал домой, где застал своих за ужином. Точнее, за чаем после ужина.

Так было на протяжении последних двух недель. Домашние уже не ждали его, усаживаясь вечером за стол, ибо знали, что убегал он играть с местными ребятами, и кто знает, в футбол ли пошли играть, на реку ли купаться или еще где-то носятся. Главное, с соседским Адилем шатался, а значит, не пропадет, вернется. Да и в ауле знали, чей он сын.

Не было только Айки за столом. Видимо, уже поела и ушла к себе, мелькнуло в голове Дамира. Потрогал казан.

– Еще горячий, – прошептала бабушка, погладив внука по спине.

Поковыряв стальной шумовкой по дну казана в поисках излюбленных пригоревших частей, он наложил себе плова, уселся за стол и принялся жадно есть, вполуха слушая беседу взрослых, обсуждавших разрушительное землетрясение, случившееся еще в конце прошлого года в Армении, сравнявшее с землей армянский город Спитак. Усердная работа челюстей мальчика привлекла всеобщее внимание, и на него посыпались вопросы, где он был и что делал. Особенно доставал расспросами дед, вечно подтрунивавший над внуком, что он-де городской, а здесь ребята аульские, спуску не дадут.

– Ну-у, крепыш, сколько голов забил?

– Три, – соврал Дамир, чтобы избежать ухмылок деда.

Тот как услышал, что первые дни внучок вратарем был, так все уши ему прожужжал, мол, дашь слабину, так все лето во вратарях и простоишь. Так, собственно, и было. Как бы он ни договаривался вначале, когда те приходили просить мяч, что вратарем он не будет, по ходу игры и сам не замечал, как оказывался в воротах. И даже щупленького Батыра не мог заставить сменить себя.

– О-о, молодец!

– А Айка уже поела?

– Она вообще не кушала, – ответила мать, – ей немного нездоровится… Может, потом поест.

– Съела что-то немытое, наверное, вот живот и заболел, – подхватил дед.

– Она немытое не ест, ата1. Все моет и меня заставляет, – возразил внук. – Хотя волосатые персики я люблю немытые. Мне нравится их кушать с ворсинками, так вкуснее и пахучее, а помоешь их – совсем другой фрукт получается.

Быстро поев и положив посуду в раковину, он направился было в сторону комнаты сестры, но мать его остановила.

– Может, ей что-нибудь нужно, – молвил Дамир.

– Нет, оставь ее. Я уже спрашивала, она просто хочет отлежаться. Садись пить чай.

По категоричной интонации мальчик понял, что вопрос не обсуждается. Слегка озадачился: даже если Айке сильно нездоровилось, обычно ему позволяли заходить и справляться о ней, даже поощряли, а сейчас – нельзя. Должно быть, совсем худо ей, решил он, протягивая руку за пиалой налитого чая.

Традиционно долгое вечернее чаепитие проходило в разговорах о том о сем, старшие щедро делились своими историями из далекого прошлого, когда они были молодыми, изо дня в день повторяя те или иные эпизоды по нескольку раз. Дамир столько раз их уже слышал, что мог не только пересказать, но и предугадать целые предложения, которые будут ими сказаны, порой дословно. И если поначалу внучок недовольно бурчал по поводу бесконечных повторений, то теперь не утруждал себя этим, понимая, что это ничего не изменит и слушать все равно придется; а в последнее время и вовсе находил в этом некое развлечение, стараясь угадать, какую же историю им суждено переслушать в этот раз.

Так заканчивался этот день – день за неделю до возвращения домой в преддверии начала нового школьного года.

Войдя в спальню, где Айгуль, сидя на кровати, готовилась ко сну, Икрам, присев рядом, молвил:

– Ну, выкладывай, что там, – тоном голоса давая понять, что он-де догадывается, что дочери не просто нездоровится.

Он заметил, что со вчерашнего дня та чаще закрывается у себя в комнате, ест меньше, да и в целом ведет себя необычно. Не ускользнуло от него и вдумчивое настроение жены.

Полдня у них не ладилось из-за мелкой ссоры, но чуткость мужа, проявлявшаяся в нужные моменты, обезоруживала ее. Не всегда расшифровывая настроение любимой, он тем не менее умудрялся безошибочно отличать ее простое, ничего не значащее молчание от иного – оглушительного молчания. Она притянула чуткого к себе и впилась в него поцелуем.

– У нее начались месячные, – прошептала она, просияв, – вч…

– Ух ты!

– Вчера. В не самое подходящее время, точнее, в не самом подходящем месте: дома ей было бы куда комфортнее эмоционально. Ну да ладно, все хорошо.

– Так рано, – выдохнул Икрам, поймав себя на мысли, что так отреагировал бы, пожалуй, и через год, и через два, и даже через три. По снисходительной улыбке жены понял, что и ее посетила та же мысль. – Но ты ведь ее… подготовила?

– Разумеется, давно… Но к этому невозможно быть вполне готовой: как ни объясняй заранее и ни успокаивай, в первый раз это застает тебя врасплох – как эмоционально, так и физически… Точно твое тело тебе больше не принадлежит, будто оно само по себе, а ты только наблюдаешь за ним со стороны; во всяком случае, у меня такие воспоминания остались.

Молчание прогулялось по комнате.

– Так что уже большая девочка наша, – бойко заключила она, похлопав мужа по ноге.

В этой фразе, в интонации и в этом легком, но многозначительном похлопывании Икрам уловил эдакую торжественность момента, словно невидимая черта разделяла его дочь надвое: ту, что он хорошо знал, и ту, что предстояло узнать. Так ему думалось.

Он вышел во двор, охваченный диким желанием закурить, хотя свою «одну сигарету в день» он сегодня уже выкурил (он бросал курить). Все это время в ауле он держался стойко, тогда как в городе в этом плане дисциплина хромала. Пару раз глубоко вдохнув вечернюю прохладу, сдержался-таки, забросив в рот жвачку, потом еще одну, и уселся на скамейку подышать, подумать.

Активно работая челюстями, дивился тому, насколько эта, по сути, житейская новость невольно меняет его отношение и восприятие своей дочери. Выскочи та сейчас во двор, он бы, наверное, растерялся, не зная, что сказать. Просидев чуть меньше часа, вернулся в спальню, не решившись по пути зайти в комнату Айки, чтобы пожелать спокойной ночи, как обычно это делал. Застал Айгуль спящей. Спать ему особо не хотелось, но, улегшись в постель, заснул скоро.

Неделя прошла быстро.

Все были рады вернуться домой, каждый к своей рутине, к своим делам и друзьям, особенно дети, истосковавшиеся по динамичной городской жизни; и все же проведенный месяц в ауле, вдали от городской суеты, пришелся всем по душе. И если поначалу Дамиру было нелегко без своих друзей, игровых приставок и компьютерных игр, которые родители запрещали брать в аул, то, втянувшись в аульскую рутину и бóльшую часть времени пропадая на улице с аульской ребятней, тосковал по друзьям и благам цивилизации редко. Что до Айгерим (она же Айка), то этой юной особе вольготно всюду, где есть книги, а бабушкин дом в этом плане сущий рай, книги везде: на полках, в шкафах, на подоконниках и даже в подвале, – поэтому месяц для нее пролетел так же стремительно, как она перелистывала страницы проглоченных ею романов.

Немного лишь расстроил всех инцидент, имевший место за пару дней до их отъезда из аула, когда Дамир вернулся с улицы подравшимся. Это не сразу обнаружилось и, возможно, так и прошло бы незамеченным, если бы не словоохотливые соседи. Дамир держал рот на замке, но соседский Адиль так оживленно рассказывал своему брату про драку против сауранских, с которыми местные тягались во всем, что возившаяся в саду Айка не могла не услышать столь увлеченное повествование. Отыскав братика возле курятника, склонившегося над тазиком с водой, она, присев и развернув того к себе, стала внимательно разглядывать его лицо, шею и руки, не произнеся при этом ни слова. Дамир не сопротивлялся, пробубнив лишь, что он-де в порядке, но вид имел явно подавленный. Сестра обнаружила остатки запекшейся крови в носу и, наказав ему оставаться на месте, поспешила домой и вернулась уже с ватой; помогла почистить нос и умыться, чтобы не было следов. По завершении конспиративной процедуры она звонко чмокнула братика в щеку, поощрительно потрепав по голове.

Ей было понятно без слов, что он не хотел, чтобы взрослые узнали; без слов понял и он, что сестра не выдаст. Несмотря на разницу в возрасте, они были по-своему близки.

Но скрыть не удалось.

На подходе к дому послышались встревоженные голоса родных, что-то бурно обсуждавших в прихожей: бабушка занесла новость в дом, прознав о драке от соседки. Все дернулись было выйти во двор, глянуть, в порядке ли их мальчик, но вошедшая дочь-внучка остановила их, объявив, что Дамир в полном порядке, и попросив не устраивать шумиху. Взрослые подчинились. Несмотря на юный возраст, Айгерим с легкостью удавалось влиять на домашних, особенно на прародителей, при этом ей не нужно было ухищряться, довольно было простых слов, сказанных своим размеренным, полудирективным тоном. Бабушка с дедом не уставали повторять, что этим внучка вся в свою мать.

Как оказалось, драка завязалась из-за Дамира, которого сауранские видели впервые. Новое лицо, к тому же городской, для аульских все равно что красная тряпка для быка. Новичка обычно стравливали с кем-нибудь, либо провоцируя конфликт, приводивший к драке один на один, либо испрашивая в лоб, готов ли тот драться с тем-то. С Дамиром использовали второй вариант. По подавленному состоянию мальчика можно было понять, что хвастаться ему нечем. Драки не получилось: она закончилась, едва начавшись. Сразу отхватив от сауранского мальчугана, что был и младше возрастом, и меньше ростом, но, как и все аульские, прочен и хлесток, как камча, Дамир тут же сник, схватившись за звенящий нос. Местные, не выдержав после очередного поражения в футбол еще и этого унижения, ведомые Сакеном, толпой набросились на сауранских, которые в обиду себя не давали. Проходившие мимо чабаны не особо спешили разнимать детвору.

После этого происшествия Дамир вообще не выходил на улицу, стыдясь показываться товарищам на глаза, ему не терпелось уехать.

Однако омрачило вовсе не то, что он подрался, а разговоры в доме после. Ссора произошла между взрослыми.

Мать мальчика бесилась и ругалась со своими родителями, имевшими неосторожность если и не прямо похвалить внука за инцидент, то недвусмысленно одобрить «мужской поступок», что в корне разнилось с позицией Айгуль, крайне негативно относившейся к мордобойной дрессировке мальчишек. До Дамира доносились пожилые голоса, что негоже мальчику расти нежным ребенком и что такие эпизоды воспитывают характер и стойкость духа, необходимые мужчине, апеллируя при этом к давним казахским обычаям, когда ребят воспитывали куда похлеще. Слышал слова бабушки: «…Хилым вырастет, кому он такой нужен будет, какая нормальная девушка его возьмет! Будет еще, не дай Мать родная, как Ертай: всю жизнь один, никому не нужный!» Дед поддакивал. Айгуль же, засучив рукава, решительно осадила обоих, не щадя метких, тяжелых слов.

Хорошенько досталось от нее и этим самым обычаям: «Традиции, обычаи! Что вы заладили про них, вы в каком веке живете?! Куда вы тащите свои средневековые обычаи?! Как будто в них заключена какая-то вселенская мудрость! Это ведь просто обычаи и ритуалы, имевшие практический характер в то или иное время, отражавшие сознание и нелегкий быт народа в конкретную эпоху его развития. Да, они важны, кто ж с этим спорит, но только как история, как нить, связывающая нас с нашим прошлым, чтобы мы помнили наши истоки, кто мы и откуда, но не как прикладные знания. В нашем-то веке!.. Вечно, чуть что, сразу возгласы: „Традиции! обычаи!..“ И вот все так: нечем бить или нечего возразить – тут же апеллируют к традициям, как козырной картой махают туда-сюда!..» В конце этого пылкого монолога вдруг обронила: «Мам, кстати, у Айки вот начались… так давайте окропим землю священной фертильной кровью, как делали наши предки!»

Эмоциональную тираду Айгуль венчал строгий наказ родителям воздерживаться от воспитания не своих детей, на что бабушка хотела было что-то пробурчать, но огнедышащий взор дочери заставил передумать. На этом все закончилось. Никто не любил связываться с Айгуль в гневе.

Икрам не вступал в словесную потасовку, предпочитая, чтобы жена сама разбиралась со своими родителями, тем более что она это умеет.

Дамир смутно помнил дядю Ертая, двоюродного брата мамы, упомянутого бабушкой, которого Айка называла «тихоней». Он видел-то того пару раз в жизни, последний раз на чьей-то свадьбе, где дядя Ертай одиноко сидел за столом и ни с кем не разговаривал, а может, с ним никто не разговаривал. Часто родственники вспоминали его в воспитании детей, не вдаваясь, однако, в пояснения, а попросту грозя: «Не будешь слушать родителей, станешь таким, как дядя Ертай!» По интонации и контексту дети, даже самые маленькие, смекали, что быть таким, как дядя Ертай, – это очень, очень плохо. Так делали многие, но только не мама Дамира. Мальчик видел, что мама была одной из немногих, что в тот день подсели к нему и перекинулись парой слов. Поговаривали, что у дяди не все дома: мол, странноватым стал после того, как в молодости девушка оставила его.

Услышанное Дамиром из той ссоры не прошло бесследно. На следующий же день он шепотом поинтересовался у отца: что это за священная плодотворная кровь, о которой говорила мама, и при чем тут Айка? Растерянный вид ребенка выдавал волнение – видимо, порядком переживал за сестру. Он ни слова не сказал Айке об услышанном, дабы не пугать, радуясь, что той не было дома, когда взрослые ругались. Икрам успокоил сына, заверив, что повода для беспокойства нет и что сестре ничто не угрожает, отправив, однако, за ответом к матери: «Она сможет лучше объяснить».

Выждав, пока Айка выйдет во двор, он начал описывать круги вокруг погруженной в чтение матери.

– Мам, хочу кое-что спросить у тебя, – начал он, наблюдая в окно за передвижениями сестры в саду.

– Что такое? – не отрываясь от книги, откликнулась мать.

– Мм, хочу кое-что спросить… – замялся.

Айгуль оторвалась от чтения и, бросив на сына пытливый взгляд, развернулась к нему, закрыв книгу. По блуждающе-растерянному виду поняла, что сына интересует нечто нетривиальное, ну или как минимум то, что потребует вдумчивых пояснений, а не простого ответа «да» или «нет».

– Да, солнце, спрашивай.

Тут он приблизился к ней вплотную и прошептал:

– А что это за священная кровь, которой нужно полить землю? И зачем?.. Ну, то, что ты апашке2 говорила вчера. Папа сказал у тебя спросить.

– А папа что уже тебе рассказал? – Устроилась поудобнее, сохраняя невозмутимость, чтобы мальчик не подумал, что затронул какую-то щекотливую тему.

Она была ярой сторонницей идеи, что для детей не должно быть вопросов-табу или запретных тем для разговора, поэтому старалась всегда и в полной мере удовлетворить любопытство своих детей вне зависимости от вопроса. «Пусть за ответами приходят к нам, а не ищут их на стороне», – повторяла она, призывая Икрама отвечать на любые вопросы их чад, не увиливая и не откладывая на потом.

– Ничего. Сказал, что ты лучше объяснишь. Это опять баранов резать, да? Но ты еще про Айку что-то говорила.

– Иди ко мне, садись, я тебе все объясню. – Усадила сына рядом и, немного помедлив, прикидывая, с чего же лучше начать, продолжила: – Раньше, много-много лет назад, когда люди многого еще не знали, они верили в самые разные вещи. Помнишь ведь истории из мифологии, которые мы с папой тебе рассказывали? – Мальчик кивнул. – Они, к примеру, верили, что восход солнца – это взмах руки Гатэи…

– Знаю! Это богиня, у которой руки всегда за спиной, и в левой руке у нее вместо ладони солнце, а в правой – луна. Захочет – вытащит солнце, а захочет – луну!

Гатэя особенно запомнилась Дамиру из-за отрывка стихотворения, выученного им в школе:

– Все верно, – ласково потрепала сына по голове, – они верили, что восход солнца и луны – это ее каприз. И даже когда были обычные тучи, скрывавшие солнце, они думали, что это она, гневаясь на людей, прячет левую руку за спиной. Поэтому все молились и делали подношения ей, ну, несли ей подарки, оставляя их на самой возвышенной точке округи, чтобы задобрить богиню. Они тогда не знали того, что знаем мы. Что солнце – это-о… – вопросительно протянула она.