Ничего особенного

Ничего особенного

Натали Деген

Александр Иванович Славников сидел на кухне, сосредоточенно уставившись в тарелку с борщом.

–Ещё будешь? – спросила с надеждой Таня.

Если он скажет "да", тогда после второй тарелки, вероятнее всего, захочет прилечь. Вытянется на диване в гостиной и будет щёлкать пультом, переключая каналы до тех пор, пока монoтонный голос диктора новостей, гладкий и незапоминающийся, такой же, как её внешность, не убаюкает его. Проснётся же потом не раньше десяти.

А сейчас только шесть вечера, другими словами, ещё четыре часа он будет принадлежать только ей. Ей мало нужно было для счастья: одно только слово "да", ещё одна полная тарелка дышащего тёртым чесноком борща и усталое тело любимого мужчины, хоть и не сливается с твоим, но находится следующие несколько часов рядом, греет своим теплом твой диван, забывая на твоих подушках свой желанный мужской запах.

–Нет. Не хочу,– ответил он.

Тонкая ниточка малого счастья, соединяющая тарелку борща, диван в гостиной, телевозор и Сашу, оборвалась в Таниной груди в самом начале.

Он не хочет второй тарелки борща, а значит, не хочет её дивана, её телевизора и четырёх часов в её квартире. А хочет ли он вообще её?..

Почему? Хотела спросить Таня.

–Ты меня любишь?..– зачем-то вырвалось у неё.

– Ну что ты опять, – прозвучало в ответ.

Он ничего не имел против Тани, её борща, её образцового порядка в доме и её любви. Ей было уже тридцать пять лет, из которых последние пять она безвозмездно отдавала ему себя всю. И ему ничего не хотелось бы в этом менять и ни отчего отказываться.

– Саш, а давай малыша заведём?..– робко, будто одалживая у приятеля, спросила она.

Малыш не входил в Сашины планы, он не вписывался, по его мнению, ни в этот уютный вечер, ни в прошлые, ни во все будущие. Ему было сорок шесть лет, зачем ему малыш? Спрашивал он себя. Он просто хотел быть с Таней, приходить в эту убранную квартиру, сидеть на кухне на правах хозяина, есть приготовленный только для него одного суп, лежать на продавленном им же диване. И раздражённо хлопать за собой дверью, когда Таню минут на двадцать привязывала к телефону подруга, и она, закрывая ладонью трубку, жалобно закатывала глаза кверху и шёпотом молила его подождать, ещё хотя бы минутку.

–Тань, старый я уже, ну какой мне малыш?

Он не помнил, в который раз ему приходилось произносить эту фразу, но Таня всё спрашивала, видимо, каждый раз надеясь, что он ответит что-нибудь новое. Подсознательно он понимал, если бы инстинкт материнства вскипел в Тане до такой степени, что, как горящая лава, подкатился бы к горлу и не давал ей ни жить, ни дышать, ни произносить ни одного слова, не имеющего какого-либо отношения к детям, то она забеременела бы, не спрашивая его разрешения. А раз всё ещё спрашивала – значит, боялась его потерять. Значит, он был для неё даже в её тридцать пять важнее ребёнка.

Сознание собственной значительности и надобности, отражающееся в Таниных глазах, льстило ему. Это было словно собственное отражение в кривом зеркале, в которое он смотрелся ребёнком в появлявшимся раз в году Лунa-парке, дружественной, тогда ещё социалистической Чехословакии. Во всей этой заграничной пестроте ни карусели, призывно манящие сотнями красно-зелёных лампочек, ни комнаты страха с резиновыми масками оскалившихся чудищ, ни тир с обещанным за меткий выстрел огромным плюшевым тигром с печальным пластмассовым взглядом не привлекали его так, как кривые зеркала. Сладкие капли тающего мороженого падали то на новую майку, то на любимые шорты, мать тащила его за руку, а он всё никак не мог оторвать взгляд от себя, тo от длинного и тощего, как Дон Кихот, то от маленького и толстого, как Сaнчо Пансa. В кривом зеркале Таниных глаз было всё наоборот, в них он, стареющий и ленивый, видел себя тридцатипятилетним, подтянутым, значимым и желанным.

Когда-то, ещё при Советском Союзе, он получил своё архитекторское образование, по молодости мечтал перевернуть мир: выстроить что-нибудь только из стекла, лёгкое и воздушное, готовое вот-вот оторваться и взмыть ввысь, как забытый на земле инопланетный корабль. Но эксперименты тогда не приветствовались, и он кроил, как и все, под линейку свои пятиэтажки. Ни шага влево, ни шага вправо, не надо инициативы, если не хочешь наказания. Однокурсник Лёнька Мыльников освоился в новой жизни раньше других, выкорабкался из-под обломков перестройки. Торговал несколько лет какими-то майками на базаре, потом какими-то пластмассовыми мисками. Всем вокруг было стыдно за него, а ему нет. А когда он открыл свою строительную фирму, то именно те, кто за него краснел, первыми потянулись к неприступной двери его начальственного кабинета, образовывая витиеватую муравьиную очередь из желающих услужить. Саша Славников не хотел услуживать и не хотел просить. Вот ему-то Лёнька и позвонил и дал шанс работать по специальности, что было в те года редкостью. Ютились они тогда ещё в паре кабинетов, занимая часть одного из этажей высотки. За стеной бурлила другая жизнь, там на стареньком компьютeре строчила что-то Таня для новомодной в те времена газетёнки. Они часто сталкивались в коридоре, Александр Иванович рассматривал её безотрывно и пристально, как карту чужеземного государства, а высокая и статная Таня, торопливо пробегая мимо, каждый раз чуть не ошпаривала его своим чаем, не обращая на него никакого внимания. И заговори он с ней тогда, так она бы удивилась тому, что здесь кроме неё есть ещё кто-то, настолько он ей казался неприметным. Познакомились они банально: застряли в лифте, как в низкопробном фильме с заезженным сюжетом. Но именно там, на этом клочке метр на метр, она и узнала его, и ей действильно показалось, что она видит его впервые. А Александр Иванович считал, что он знает о ней всё. То, что все оттенки коричневого – её любимые цвета, то, что чай она пьёт только сладким, потому что неосторожно расплёсканный ею в коридоре, он застывал на полу липкими каплями. То, что молодой и высокий парень приезжает за ней всегда чуть позже шести, но недавно она с ним поругалась, потому что кто-то из её подруг, всегда готовых помочь в подобных ситуациях, кричал ему вчера из окна: "Кончай сигналить! Её здесь нет и больше никогда не будет!" Они сидели в зависшем лифте в тот вечер уже уже около часа, а Александр Иванович не уставал рассказывать. Если бы он видел и слышал себя со стороны, то совершенно справедливо засомневался бы в занимательности своей беседы или привлекательности своей внешности. Но он не видел и не слышал себя, отключился от мира и увлекал собеседника в свой, затягивал, как паук жертву. Тараторил что-то o балках, масштабах и новом взгляде на многоэтажные строения и растворялся в Танином внимании. Получается, жизнь обошлась с ней несправедливо: сначала она его не замечала и поэтому не рассматривала. А когда у него появилась возможность заговорить, то раскрыв рот, он быстро и с лёгкостью очаровал её, она тут же нацепила те самые "розовые очки",так и не успев рассмотреть его незачарованным взглядом.

-Тань, я пойду. Мне ещё сегодня к Михалычу заскочить, это ж целый круг по объездной.

Саша встал из-за стола, виновато сполоснул свою тарелку в раковине и, будто боясь лишних расспросов, торопливо вышел в прихожую, стал наскоро и неловко завязывать длинные шнурки начищенных Таней ботинок.

–Ну всё, до скорого…

Наспех чмокнув Танину щёку, он вырвался на площадку, не задумываясь о том, что она, в сущности, не сказала ему ни слова на прощанье.

Он врал про Михалыча, ему должна была позвонить девчонка. Именно девчонка, который было-то лет двадцать пять. Пару месяцев назад её угораздило ловить машину именно в такую погоду, в которую и собаку не выпустят. Александр Иванович возвращался с работы, мечущиеся дворники его лобового стекла не справлялись с метелью, снег валил, будто из какой-то безотказно работающей машины. На улице – темно, метель и собачий холод. У него в машине – сухо и тепло, да ещё и кем-то подаренные мелодии восьмидесятых бубнят что-то о мельницах и утерянных чувствах. Ленка стояла на краю дороги в короткой курточке и узких джинсах, модно начинающихся не от пояса, а где-то гораздо ниже талии. И когда она, голосуя, поднимала руку, резинка куртки задиралась ещё выше, нещадно оголяя полоску живота.

Он не искал приключений, остановился из жалости, Ленка плюхнулась на сиденье, вытащила ноги из ботинок и, растирая замёзшие пальцы, залилась благодарной трелью. В этот вечер ей нужно было срочно заехать "к сволочи Серёге" и раз и навсегда забрать свои вещи. Ну не ходить же ей в том, что на ней в такую погоду? После этого отвезти всё своё барахло к Светке. Ну не оставит же он её с вещами, на дороге? Саша всего лишь не хотел отказывать, остаться равнодушным к чужим переломам в судьбе, бросать девчoнку со всем багажом прямо на снегу, другими словами, оказаться сволочью, видимо, не лучше того Серёги.

Александр Иванович едва успел открыть дверцу своей машины, когда ожидаемый звонок заставил его кинуться на поиски телефона.

–Санёк, ты готов? Заезжай, я у Светки! – скомандовала Ленка.

–Скоро буду, – послушался Александр Иванович.

Она звала его "Санёк". И ему это нравилось. Когда он был с Таней, он не был Александром Ивановичем, а был Сашей, ему не было сорока шести, а было всего-то тридцать пять. Рядом с Ленкой он был даже не Сашей, a Саньком, и ему не было ещё тридцати. Ленка закружила его в вихре своей молодости, компанейскости и безалаберности. Близость случилась как-то сама собой, видимо, для Ленки это было естественным продолжением знакомства. После каждой встречи Александру Ивановичу казалось, будто он нaпился чистой, ледяной воды у какого-то живительного горного источника. Ему вновь хотелось переворачивать горы или, как когда-то, выстроить что-нибудь громадное из стекла, не умещающееся ни в какие рамки, ломающее все стерeотипы, как их странная пара: он и Ленка.

Ленка подпрыгивала у края дороги, делая вид, что голосует, Александр Иванович резко затормозил, чуть не заехав на бордюр тротуара.

–Привет, Санёк! Ты езжай щас за нами, в кино едем. Я со Светкой и Диманом в машине поеду, он дороги не знает. Только не отставай, Саня! – распорядилась Ленка.

–Здор´ово, – нехотя поздоровалась из-за Лениного плеча Света.

Сзади кто-то нетерпeливо засигналил. "Вот он, гад!" – обрадовалась Ленка и побежала к свету чужих фар.

Александр Иванович послушно последовал за машиной, рискуя либо за бесконечные нарушения вызвать за собой погоню гаишников, либо вляпаться в аварию. Потому что Диман то гнал, что было мочи, то, когда этого от него совсем не ждали, с визгом притормаживал у киосков в поисках его любимой марки сигарет.

Когда трое хохочущих молодых людей в одинаково рваных джинсах ввалились в вестибюль кинотеатра, со стороны могло показаться, что строго одетый мужчина, следующий за компанией, если не папа, то наверняка дядя, совершенно случайно оказавшийся в неподходящем ему обществе приятелей племянника или племянницы.

–В животе бурлит. В Мак Дональдс идём! – объявила Ленка.

Александр Иванович предположил, что дамы сядут, сделав мужчинам заказ, но Диман в обществе Александра Ивановича, почему-то тоже чувствовал себя дамой и тоже сделал заказ.

Александру Ивановичу справедливо казалось, что его здесь не любят, и он безотказно встал в очередь у кассы с робкой надеждой парой чизбургеров и колой подкупить симпатию влияющей на Ленку компании. Чисбургер был резиновый и так и жевался – как резина. Ему вдруг совершенно не вовремя вспомнился Танин борщ, но звонок, оповещающий начало сеанса, заставил всю жующую клиентуру Мак Дональдса соскочить и ринуться в зал. Толпа понесла Александра Ивановича с собой, не давая возможности отвлечься на неподходящие ко времeни и месту раздумья.

Фильм был даже не дурацким, а просто идиотским, Александру Ивановичу было не смешно, а даже отчего-то грустно. Он чувствовал себя не в том месте, не с теми людьми, а главное, не в том времени. Не в своём времени. Ленка хохотала, рассыпая попкорн, над не веселящими его, кажущимися полудетскими шутками. Ему стало скучно смотреть на экран, и он решил наблюдать за её лицом, оно освещалось то рябью, то полоской, то чужой тенью. В этот момент ему казалось – ей никогда не исполнится сорок шесть, она всегда останется двадцатипятилетней. Ему больше всего на свете захотелось повернуть время вспять, начать новую жизнь с этой бесшабашной Ленкой, нaпиться энергии её юности. И, если никогда не постaреет она, то и ты останешься с ней таким же молодым, заморозишься во времени. Он не любил попкорн, но, набрав полную горсть из Ленкиного бумажного пакета, стал ссыпать его себе в рот, будто это было чудодейственное средство, возвращающее молодость и беззаботность.

-Санёк, меня Светка с Диманом подбросят, ладно? – спросила Ленка у машины, хотя его ответ её абсолютно не интересовал. -Я тебе на неделе звякну, – пообещала она и скользнула по его щеке поцелуем.

Александр Иванович остался стоять один возле машины и удивился, обнаружив в своей руке бумажный пaкет с недоеденным Ленкой попкорном. Он вдруг вспомнил, что так же, вскользь, он сегодня попрощался с Таней, потому что торопился к Ленке.

А может, и Ленка торопится? Может, Серёга, хоть и сволочь, но всё равно свой?..

Городские улицы опустели, как зал кинотеатра после сеанса, снег, будто в ярости, рвался в машину, но разбивался о неприступное лобовое стекло. Александр Иванович ехал по вечернему городу, чувствуя себя заблудшим путником, невидящим правильнoй дороги. Он был уверен в одном: он хочет изменить свою жизнь, начать всё заново, вернуться к развилке. Он не знал лишь, с какой точки отсчёта ему милее начать?.. Если он начнёт новую жизнь с Таней – ему опять тридцать пять. Впереди карьера, ребёнок, перспективы, приправленные изрядной порцией оптимизма. Если он стaртует в небытиё с Ленкой, то ему снова нет и тридцати. Господи, сколько же всего он ждал от жизни, когда ему не было ещё и тридцати!

Он поднимался вверх по ступеням в подъезде и с каждой ступенью понимал всё чётче, что ему всё страшно надоело и он ненавидит всё вокруг. Его жизнь представилась ему даже не прочитанной книгой, а давно замусоленной брошюркой, зазубренной вдоль и поперёк, тысячу раз разгаданным кроссвордом, в который не впишешь ничего нового, все ответы уже известны, все клеточки заняты. Мысль о том, что ничего неожиданного его уже не ждёт, будто вырвалась из подсознания и приняла образ хохочущей, юродивой старухи, пристроившейся на перилах.

Он открыл теперь ненавистным ему ключом раздражающую его самим её существованием дверь.

На кухне работал телевизор и шкворчала рыба.

– Шура, это ты? – спросила жена.

Она звала его Шурой. И ему это не нравилось. Это имя казалось ему женским, с ним он не чувствовал себя мужиком, а, как он считал, по-бабски обмякал, едва услышав такое обращение. Он всю жизнь мечтал сказать ей об этом, но почему-то всегда откладывал.

–Это не Шура! А Саша, Саня, Санёк, Александр Иванович, в конце концов! – неожиданно крикнул он с порога.

Жена выглянула из кухни, показавшись только по пояс, будто стоящий за стеной танцор, исполняя одну из фигур танго, осторожно наклонил её, держа за спину.

–Я чищу рыбу и не могу отойти,– пояснила она. – Что-то случилось?

– Мне нужно с тобой поговорить…– прозвучало более сдержанно из коридора.

–Шура, прoсти, Александр Иванович, прежде чем я забуду: к нам зайдёт Людмила Борисовна, со второго этажа. Они там опять на что-то собирают, не то на цветы, не то на веники. Ты же их знаешь! Как что собрать, так они тут, как тут! А когда в прошлом году стекло в подъезде выбили, так они два месяца всё ждали, когда этот стекольщик выйдет из запоя! Будто кроме него других нет. Незаменимых людей нет! Какая разница, кто его вставит? Главное, чтобы больше не дуло. Мой руки и садись быстрее, у меня тут и сковородка горит!– добавила она.

Александр Иванович задумался. Больше всего на свете он обожал жареную рыбу, но не хоть бы как подкинутую на сковородке, а бережно обваленную в муке, в меру приправленую молотыми белым перцем и сухим корнем сельдерея, осторожно позолочёную по бокам и хорошо прожаренную по середине до того светло-коричневого цвета чая, темнее которого уже не вкусно, не нужно – не то. Другими словами, так умела только Галина. Резиновый чизбургер катался из стороны в сторону по дну опустевшего желудка. Александр Иванович изо всех сил старался пересилить навязчивый голод, понимая, что за ужином или сразу после него не заводят разговора о разводе. Сознавая, что если он разуется, пройдёт, вымоет руки, сядет на кухню и пододвинет к себе тарелку с жареным, он не сможет уже сказать: Я от тебя ухожу. Ему просто станет лень, и он отложит разговор на завтра. А он должен сказать это во чтобы то ни стало прямо сейчас. Иначе юродивая старуха появится вновь, пристроится на подоконнике и будет хохоча наблюдать, как вся его кипящая ненависть к повседневности мгновенно разбилась о тарелку с жареной рыбой.

-Галя, послушай меня… Я должен тебе что-то сказать. Это очень важно,– медленно начал Александр Иванович, но его тут же оборвал нетерпеливый звонок в дверь.

–Открой, пожалуйста! Это она. И если у тебя есть мелочь, приготовь сразу, а тo она не уйдёт! – взмолилась Галина.

–Славниковы, здравствуйте! Александр Иванович, вы одеты? Так поздно и вы уходите? Или только пришли? Мы собираем на краску! – продолжила без остановки соседка. – Вы за какой цвет подъезда? У нас с семнадцатой по двадцать вторую за серый, с двадцать третьей по двадцать девятую за бордовый, тридцать первая за "нежный сиреневый", чёрте что! Дай людям волю – так они и в розовый выкрасят. Вот я говорю: и спрашивать нечего. Какую купим – такой и покрасим. Выборы тут нашли! Двадцать лет жили с зелёными стенами, когда их красили, нас не спрашивали. Ничего, ужились! Человек ко всему привыкает. Правда, Александр Инановч? Вы согласны? – поинтересовалась Людмила Борисовна, взглянув снизу вверх.

–Не согласен! Я не согласен! – взорвался Славников. – Я не хочу привыкать к тому, что мне навяжут! Я хочу сам и единолично принимать решения. Я вижу эти стены каждый день, когда ухожу из дома и когда возвращаюсь. Мне не безразличен их цвет. Я хочу, чтобы он меня радовал! Вселял хорошее настроение. А он раздражает меня! Вы понимаете? Раз-дра-жа-ет! Как и всё вокруг!

–Галочка, что с ним? – испуганно спросила Людмила Борисовна, не отрывая взгляда от разъярённых глаз соседа.

–Не знаю… Наверное, уволили, – виновато пожала плечами жена.

–Ну ладно…– нерешительно начала соседка. – Вы тут сами как-нибудь разберитесь. А я лучше в другой раз зайду, – добавила она и юркнула на площадку, быстро прикрыв за собою дверь.

–Что с тобой? – вопросительно посмотрела на него жена.

–Ничего. Я просто…– начал Александр Иванович, но его тут же прервал телефонный звонок. Они смотрели друг на друга безотрывно. Ему хотелось сказать ей всё мысленно, перенести всю мешанину его мечущихся как дикие звери в запертых клетках чувств телепатически. Так, чтобы не было нужды произносить всё, что он думает вслух.

Ей больше всего на свете хотелось сейчас заглянуть внутрь него. И понять оттуда, изнутри: что же с ним происходит?..

Они кололи друг друга взглядом, а телефонный звонок равнодушно трезвонил на всю квартиру, не желая копаться в чужих мыслях, а лишь нагло разрывая их ход.

– Ну, теперь бери трубку, – вздохнул он.

–Да,– отрешённо ответила жена, будто её мечта сбылась и она только что побывала внутри Александра Ивановича, но ничего хорошего там не увидела. – Алё? – равнодушно повторила она. – Дашка?– обрадовалась Галина. – Да ты что?! Ты уверена?.. Не может быть! То есть, конечно, может, может! И должно! Но как-то неожиданно! Папе? Сейчас скажу! Ты ещё перезвонишь?..

–Шура, Шурочка! – опустила трубку Галина. – Она нас поздравляет! Ты станешь дедом, Шура! Дашка беременна! А я бабкой, ты это себе представляешь?!.. Ну что же ты здесь стоишь?..

Галина кинулась к нему и стала обжигать поцелуями его лицо, шею страстно, стремительно, словно боясь, что кто-то чужой и равнодушный к их счастью войдёт в их дом и разрушит колдовство этой минуты, принадлежащей только им двоим. Её тело так сильно загорелось желанием, будто они не виделись целую вечность. Она срывала с него шарф, стягивала пальто, волнительные движения её рук едва успевали за её мыслями. В этот момент ей было не сорок шесть, а только девятнадцать!

Она была без памяти влюблённой студенткой из архитектурного, как когда-то, лет двадцать семь назад, и никто бы не мог с этим поспорить.

Они очнулись на полу в прихожей, среди беспорядочно разбросанных вещей. Им не хотелось подниматься.

–Шура!– вскрикнула Галина. – У нас же с тобой рыбы жареной две полные тарелки. А мы тут валяемся…

–Она подождёт,– вздохнул Александр Иванович, не открывая глаз.

–Шур, – помедлила жена. – Ты сказать что-то хотел? Весь вечер. Что?.. – вспомнила она.

Александр Иванович открыл глаза, приподнялся на локте, внимательно, как карту неизведанного мира, оглядел лицо жены и осторожно убрал сo лба влажную прядь её тёмных волос.

-Да так…Ничего особенного, – ответил он.

И улыбнулся.

https://vk.com/natalie.degen.writer

https://www.facebook.com/Natalie-Degen-Writer-1507867092874926/