- -
- 100%
- +
Переводчик Александр Муцко
Редактор Мария Мельникова
© Пенелопа Дельта, 2025
© Александр Муцко, перевод, 2025
ISBN 978-5-0062-9664-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Π. Σ. Δ Ε Λ Τ Α
Τ Ρ Ε Λ Α Ν Τ Ω Ν Η Σ
Моим внукам, Лене и Аргини Занна
1. Шарики
Каким же вздорным и непослушным мальчиком был Антóнис! Он постоянно попадал в неприятности. Не проходило и дня, чтобы ему не прилетало по два-три нагоняя, когда от тети, когда от кухарки, когда от учительницы английского, а иногда и от горничной. Дяде то и дело приходилось вмешиваться.
Как только дядя приходил с улицы и слышал о новой проделке Антониса, он, обычно добрый, делал нарочно специальное суровое лицо, хмурил белые брови и, качая седой головой, строго говорил: «Антонис, я снова слышу, что ты шалишь! Боюсь, добром это не кончится!»
Дело принимало серьезный оборот. Александра – старшая сестра – слушала дядю и краснела за брата. Слушала и Пулудья́, младшая сестра, и ее сердце от волнения стучало, как барабанчик. Самый младший их брат, Александр, тоже слушал, сидя на полу с пальцем в рту, и размышлял про себя, что не хотел бы быть таким плохим мальчиком, как Антонис.
Но отставать от старшего брата ему тоже не хотелось. Ведь Антонис умел делать множество таких сложных трюков! Он мог крутить сальто три раза подряд и говорил, что смог бы и четыре, будь комната пошире, а то ноги об стену бьются. Он залезал на акацию во дворе, садился верхом на перила лестницы и съезжал вниз; как-то раз он пропрыгал на одной ноге три раза вокруг двора, не касаясь стен. Каждое утро он шел на море, окунал голову в воду и долго так держался с закрытым ртом и открытыми глазами, и ни разу не захлебнулся. И много чего еще умел делать Антонис.
Карманы его всегда полнились сокровищами. Чего там только было не найти! Гвозди, шарики, камешки, веревочки, один раз попался кусок жеванной мастики, но ценнее всего было треугольное стеклышко, что выпало из церковного паникадила – какими красивыми цветами оно переливалось на солнце! Карманы Антониса просто ломились от богатств.
Родители Антониса жили в Египте. Они не смогли поехать с детьми в Грецию в то лето, и он, его брат и сестры приехали в Пирей* с дядей Жоржи́сом и тетей Марье́той, у которых у самих не было детей. Они поселились в одном из циллеровских домов*.
Домов Циллера было всего семь, они стояли друг за другом: первый, самый большой – с тройным фасадом, остальные поменьше и попроще. У всех домов была веранда с видом на море и внутренний задний двор с видом на холм Кастела*.
В первом большом доме проживал сам король* с семьей, во втором – одна русская дама, придворная фрейлина королевы, в третьем – Антонис с братом, сестрами, дядей и тетей, а в остальных жили разные другие люди. Все они, как и король, переехали сюда из Афин, чтобы провести жаркие летние месяцы у моря.
Каждый день, когда Антонис с братом и сестрами шли на прогулку вместе с их учительницей английского, они проходили мимо большого дома, где жил король. Король держал больших охотничьих собак. Антонис слышал, как они лают и гремят цепями, запертые в обнесенном стеной дворе, и всякий раз этот грохот и лай действовали на него как великое искушение.
Вся четверка хорошо знала этих собак и особенно одного пса по кличке Дон. Собак часто видели с королем, он водил их с собой на прогулку свободно, без поводка.
Как магнит притягивали Антониса эти собаки. Каждый раз, проходя мимо с учительницей английского, он задерживался, совершал маневры, находил различные предлоги, чтобы приблизиться к двери во двор, на всякий случай – вдруг она полуоткрыта или вдруг найдется какая-нибудь щелка, через которую он мог бы увидеть Дона – большущего темно-рыжего пса, с чудными глазами: один глаз голубой, а другой зеленый.
Но куда ему было деться от надзора англичанки! Вот она резко обернулась, в тот самый миг, когда он уже подумал, что сбежал, метнула в него грозный взгляд и забрала его, угрюмого, но покоренного, назад, в группку из трех послушных.
– Злая, противная… – бормотал Антонис, хлеща веткой с оборванными листьями по камням мостовой (такая ветка всегда оказывалась у него под рукой, как часть его сокровищ, к великому восхищению Александра), – ворчливая курица…
– Кто? – спросил Александр, отворачиваясь от учительницы – та крепко держала его за руку – чтобы получше расслышать слова, которые вырвались у Антониса.
Англичанка не понимала по-гречески. Она тут же одернула малыша и вернула в строй.
– Спик инглиш! – скомандовала она своим самым строгим тоном.
С гордой осанкой, плотно сжав губы, все четверо, снова в сборе, шли за учительницей. Они больше не заводили разговоров, тем самым показывая ей свое неодобрение. И вот так, молча, они обошли скалу и поднялись на холм, подальше от проезжей дороги.
Там, вдали от всех, среди булыжников и сухого кустарника, дети сели рядком; они сдвинули ноги, прилежно скрестили перед собой руки и принялись всматриваться с высоты – вдали в открытом море сновали лодочки под парусами; поближе, в глубине, внизу – скалы и камни выступали из прозрачных голубых вод у подножья Кастелы.
Вскоре учительница поднялась, сделала вид, что поправляет платье, а сама незаметно вынула что-то из кармана. Затем она раскрыла книгу и села к детям спиной.
Она делала вид, что читает. Но они-то знали, что она вовсе не читает! Потому что Антонис видел пару раз, как она тайком вытаскивает бутылочку с чем-то цвета корицы, отпивает из нее и снова поспешно прячет ее под полами юбки.*
Тут и настало прекрасное время для Антониса, его брата и сестер. Они могли делать, что захочется. Учительница больше не смотрела на них. Антонис подал сигнал, и они один за другим молча встали и пошли прочь.
Началось всеобщее ликование. Они бегали, прыгали, спускались на дорогу, взбирались на камни, падали, вновь вставали, кричали, дрались, ссорились и вместе смеялись, ныряли в пыль, ловили кузнечиков, собирали гальку, бросались камнями – учительница уже ничего не видела и не слышала. Уткнувшись в свою книгу, украдкой потягивая из бутылки, она предоставила детям свободу.
Какой же чудесной была та свобода на скалах Кастелы! Нигде пыль не была такой мелкой, кустарник – сухим, ветки – ломкими, нигде не было камней в таком количестве и не было земли столь богатой сокровищами.
Чего там только не найдешь! Зеленые и голубые стеклышки, иногда еще белые; ржавые жестяные банки, крышки от коробок – круглые, как колеса без осей: Антонис говорил, что им легко приделать ось из гвоздя, если продырявить посередине. Иногда какие-то железные колокольчики без язычка, что тоже исправлялось, уверял Антонис, большой бусиной Александры, если подвесить бусину на нитку – только Александра, у которой было пять таких бусин, не давала ни одной. Иногда попадались какие-то веревки, обрывки каната, проволока, но чаще всего камешки: любых форм и размеров, с дымчатыми, порфирными, розовыми или черными прожилками.
Однажды Пулудья нашла настоящее сокровище: шарики, множество шариков – черных, разбросанных по земле, маленьких и совершенно круглых. Она смотрела на них в изумлении, потеряв дар речи от радости. Первой ее мыслью было не звать ребят – шарики мог забрать себе Антонис; он как-то заявил, что нечего девочкам играть в шарики, у них, мол, есть куклы и им этого достаточно. Но разбросанных шариков было так много, хватило бы всем, даже Александру, который так жаждал их, а Антонис никогда не давал ему свои.
Так что все-таки она позвала остальных.
– Шарики! Шарики! Смотрите, сколько! – крикнула она, собирая их в горстку.
Александр сел на корточки рядом с ней и, вне себя от радости, стал собирать шарики один за другим и перекатывать в ладонях. Но Антонис засунул руки в карманы брюк – он считал недостойным для мальчика восхищаться девчоночьими находками. И высказал свысока:
– А мои больше!
Александра – она всегда повторяла за Антонисом, – прибавила:
– И раз их выбросили тут, значит, они негодные!
Разочарованный, Александр раскрыл ладони, и его шарики рассыпались по земле. Но Пулудья не сдавалась.
– Откуда ты знаешь, что их выбросили? – спросила она. – Может, они были в кармане у какого-то мальчика, а карман порвался, и они попадали, пока он шел. Смотри, они везде, и здесь, и там, и вон там, внизу! Мальчик бежал, а шарики сыпались…
– Пффф… – перебил ее Антонис. Ему сильно хотелось заграбастать часть сокровищ сестры, но раз он не снизошел до них, то оставалось только обсмеять. – Много ты знаешь про мальчиков!
Добродушная Пулудья, уязвленная презрительным безразличием братьев и сестры, наполнила шариками карман и сказала:
– Ну и ладно. Вот попросите завтра мои шарики, а я вам их не дам!
Она обиделась и не захотела кидать камни вниз на берег с остальными.
Это была их любимая игра. Грустно стоя в стороне, Пулудья смотрела, как братья и сестра бросают камни, как камни прыгают по скалам, подпрыгивают снова и снова и плюхаются в воду.
Сам «плюх» не был слышен – ребята стояли слишком высоко, а вода была далеко внизу. Но Антонис говорил им, что всегда докидывает камень до воды, а если Антонис так говорил, значит, это правда. Потому что Антонис никогда не врал.
И дядя всегда это говорил: «Антонис – озорник, но никогда не врет». И тетушка так говорила, хотя и часто лупила его. И кухарка кера Рина* – когда у нее болела голова, она повязывала лоб платком с ломтиками картофеля или лимона на висках, – ругала его сквозь зубы и говорила: «Ох уж этот баловник Антонис, Антонис-чертенис… Сохрани его от зла, ибо лгать он не умеет!»
Им вторила горничная Афродита – она была настолько же доброй, насколько страшной на лицо. Она пыталась скрыть проделки Антониса от тети, но он потом сам же в них и признавался.
Он признавался во всем, что ни спросят. И порой трясли его девочки: не рассказывай хотя бы о наших шалостях, не выдавай наши девичьи секреты.
И в тот же день, когда Пулудья нашла сокровища, ее постигло великое разочарование.
2. Козы
Дети с учительницей английского вернулись домой. Учительница сказала им, что нехорошо себя чувствует и поднялась в свою комнату.
Братья и сестры остались во дворе. Еще стоял день, но ни у кого не было настроения для игр, потому что Александр на обратном пути поставил всех в неловкое положение.
– Как он мог! – воскликнула Александра, сцепив обе руки под подбородком.
Виновник сидел на крыльце задней двери дома, опираясь руками на камни, растянув свою белую вышитую юбку-фустанеллу, глаза его опухли от слез, нос покраснел, губы были плотно сжаты, чтобы сдержать подкатывающие рыдания. Он смотрел то на старшую сестру – она, казалось, была оглушена тем горем, что свалилось ей на голову, то на Антониса – тот свесился с натянутой бельевой веревки и от негодования даже забыл по привычке повертеться волчком на каблуке, то на Пулудью, на свою неразлучную спутницу – но и она склонила голову от позора, постигшего их семью.
– Представляешь, если бы мама узнала, что он сказал: «Эй ты» военному офицеру! – проговорил Антонис, медленно цедя слова.
– И замахнулся кулаком! – прибавила Александра.
– И выставил ногу вперед, как будто выхватывает саблю! – добавил Антонис.
– И на кого? На офицера! – сказала Александра.
На этом ужасном воспоминании Александр вновь разрыдался.
– Но я не знал, что это офицер! – проговорил он, всхлипывая.
– Как это ты не знал? Не видел, что он в белой форме с золотыми галунами на шляпе? – строго спросил Антонис.
– Видел… но уже после того, как сказал!
– А разве ты не слышал, что за нами идет его лошадь?
– Слышал. Но я думал, это Барбая́ннис Каната́с!*
Антонис немного помолчал, обдумывая и взвешивая эту версию. Но нашел ее необоснованной.
– Так мог решить только такой малыш, как ты! – строго сказал он. – Может быть, ты слышал стук кувшинов Барбаянниса Канатаса (цики-цаки!), когда бежит его ослик?
– Нееет… – тихо признался Александр.
– И разве ты не слышал, что «цок-цок, цок-цок, цок-цок» лошади совсем не похоже на «так-так-так», когда бежит осел?
– Да… слышал… – еще тише ответил Александр.
– А как насчет «звяк-звяк» сабли об седло? – поднажала Александра, не отставая в наблюдениях и деталях.
При напоминании об офицерской сабле у Александра опять потекли слезы. И старшая сестра принялась заново вспоминать эту драму:
– Ехал себе офицер с Кастелы… Спешил домой… Думал, что повстречал благовоспитанных детей. И вдруг самый младший поворачивается, делает резкий шаг вперед…
– Как будто решил напасть! – возмущенно перебил ее Антонис.
– Да, как будто он решил напасть! – повторила Александра. – И с поднятым кулаком кричит: «Эй ты!» И кому? Военному офицеру!
Александр снова ударился в рев.
– Но офицер этот совсем не рассердился, – сокрушенно сказала Пулудья, качая головой – стыд за брата давил ей на плечи, – и он не ругался… а только засмеялся!
– Да, представь себе! Засмеялся! – в отчаянии повторила старшая сестра.
На этом Александр сломался. Зарыв голову в коленях, он давился слезами и рыданиями, орошая свою белую вышитую юбку-фустанеллу. Александра и Антонис неподвижно смотрели на него со всей суровостью, которую заслуживал проступок брата. Но Пулудья – может быть, из-за того, что она была младше и сама легко пускалась в плач, может быть, потому что Александр в ссорах всегда был на ее стороне – Пулудья вдруг почувствовала, что и ее глаза наполняются слезами и что-то удушливо подступает к горлу. Склонившись над каменными плитками двора, она достала из кармана шарики и начала играть одна, открыв глаза как можно шире, чтобы слезы высохли и не начали капать снова.
В эту минуту послышался тетушкин голос:
– Александра! Антонис!.. Где все дети? И где мисс Райс?
Четверо ребят поднялись. Пулудья побросала свои шарики и отряхнула пыльные руки, Александра подбежала к Александру, одернула и расправила его мятую юбку, и торопливо привела в порядок его взлохмаченные светлые кудри, Антонис, отпустив веревку, на которой вис, засунул руки в карманы и уставился на горшок с раскидистым базиликом, как будто впервые его увидел.
А тетушка, невысокая, кругленькая, полная, но верткая, как резиновый мячик, вышла во двор. Она только что пришла с улицы, на ней еще были шляпа и перчатки.
Она окинула быстрым взглядом всех четверых разом и спросила:
– Вы одни? А где мисс Райс?
– Она пошла в свою комнату… – начала было Александра.
Но тетя перебила ее:
– Почему?
– Она заболела и…
– Она не гуляла с вами? – снова перебила ее тетя.
– Нет, мы гуляли. Но когда мы вернулись, она сказала, что заболела…
Изнутри дома послышались шаги и из дверей вышел дядя Жоржис, невысокий, круглый, тоже в теле. Несмотря на пепельно-седые волосы и белые брови, его добрая улыбка придавала ему молодой вид.
– Мисс Райс снова заболела, – сказала тетушка, поворачиваясь к нему
– Заболела? Вот беда! Привет вам, ребята! Пойдемте на веранду, там тетя Арги́ни с Яннисом…
Но тетин голос прервал его:
– Так, а что это? Что это за дрянь у нас во дворе? Кто загнал сюда коз?
Все обернулись в недоумении.
Наклонившись вперед, подняв юбки обеими руками, на цыпочках, как будто боясь испачкаться, переступая своими толстенькими ножками, тетушка с любопытством и отвращением разглядывала сокровища Пулудьи, разбросанные по плиткам.
– Кто привел сюда коз? – повторила она. И крикнула:
– Ирина!
В кухонном окне появилась голова поварихи в косынке.
– Да, госпожа!
– Кто привел коз к нам во двор?
– Коз?
Она наклонилась посмотреть, куда указывал безжалостный тетин палец.
– Ну и ну! – сказала она. И подозрительно добавила:
– А это не Антонис подложил?
– Я? Нет! – испуганно произнес Антонис. – Но где сами козы?
– Ах ты глупый! – сказал дядя, смеясь. – Козы ушли и оставили после себя свои… следы! – выдавил он с новым приступом смеха.
Тут же появилась Ирина с метелкой и совком. Бормоча и ворча: «Какая грязь, ну и ну… что за гадость, на наших чистеньких плитках…» она шустро собрала все шарики Пулудьи в совок.
Но Пулудья не стала дожидаться конца этой истории. При первых же словах дяди, поняв, откуда ее «сокровище», она испуганно посмотрела на братьев и сестру. Ее встретили презрительный взгляд Александры, насмешливо поднятые брови Антониса, удивленное, вопросительное личико Александра, и она, поникнув под тяжестью стыда, мысленно умоляя, чтобы ее поглотила земля, вся сжавшись, потихоньку скрылась в дверном проеме. Она проскользнула мимо дяди, побежала к лестнице, поднялась наверх, перепрыгивая через две ступеньки, нырнула в комнату, что служила общей детской и спальней, и спряталась за москитной сеткой.
Сердце ее грохотало, уже не как барабанчик, а как большой барабан. Сейчас тетя начнет расспрашивать. И Антонис, который никогда не врет, ответит: «Эту дрянь принесла Пулудья!» И дело было не только в этом, а ведь еще он добавит: «Она приняла это за шарики для игры!» И все будут над ней смеяться. Какой ужас, все будут смеяться!
Она держала их в руках, эти… Фу! Какая гадость! И тетя будет ее ругать… и, может быть, даже отшлепает ее… Однако не шлепка страшилась она – толстенькая тетина ручка била не больно, – но позора, позора! И сейчас они обсуждают ее внизу. Там еще тетя Аргини и кузен Яннис! И Яннис будет отпускать свои шуточки…
Это было больше, чем она могла вынести. Как и до нее Александр, она ударилась в слезы.
Она плакала так громко, что не услышала, как Антонис поднялся и зашел в комнату.
Он услышал ее, отодвинул москитную сетку и увидел, что сестра съежилась в уголке.
– Чего плачешь? – презрительно спросил он.
Антонис глубоко презирал девчонок из-за того, что они, дескать, плачут по любому поводу. Он, мальчик, никогда не плакал, как бы сильно ни ударялся, как бы больно ему ни было. И даже когда он упал с лестницы на веранду и разбил голову, и лилась кровь, а дядя заклеивал его пластырем, он все равно не плакал.
Его сестер это приводило в огромное восхищение. Из некоего уважения, так сказать, им было неловко плакать при нем. И теперь, когда он застукал сестру в слезах, она еще больше смутилась. Но не показала этого, а встала, не ответив.
А Антонис сказал ей:
– Дура! Пачкаешь наш двор, а потом еще и плачешь!
– Я не из-за этого плачу, – сказала уязвленная Пулудья.
– А почему тогда?
– Потому что… – Она остановилась в раздумьях, какую бы причину предпочесть. И решила: – Потому что меня тетя отругает и даст шлепка!
– Трусиха! – сказал брат.
Пулудья воспряла.
– Я не боюсь! – запротестовала она. – Тебе первому известно, что тетиной рукой не больно!
– А что тогда?
– А то! Я просто не люблю, когда меня шлепают!
Антонис пожал плечами, вышел на балкон, схватился за перила и принялся пинать деревянную балюстрадку.
– Вы, девчонки, по любому поводу плачете, – заявил он презрительно. – И сейчас ты нашла повод, будто тетя тебя накажет, а сама ничего не знаешь.
– Так я же знаю, что она меня накажет! – сказала Пулудья. Она вышла за ним на балкон, схватилась за перила и тоже стала пинать деревянную балюстрадку.
– Ничего ты не знаешь! С чего ей тебя наказывать?
– Но ты разве не сказал ей, что это я принесла шарики… ну то есть эти… – проговорила она с отвращением.
– Конечно нет, она меня и не спрашивала.
В замешательстве Пулудья прекратила пинки. Радость и облегчение затопили ее. Ей хотелось расцеловать Антониса. Но она удержалась. И даже спасибо ему не сказала, а только равнодушно заметила:
– А, ну, если так…
Но Антонис все понял: голос сестры уже не был плаксивым. Он глянул на нее сверху вниз через плечо и сказал:
– Тетя Аргини послала меня за тобой. Но у тебя такое чумазое лицо, просто отвратительно… ты вытирала глаза грязными руками, которыми хваталась за свои шарики… фу! какая гадость!
– Нисколечко! – возмущенно воскликнула Пулудья.
– Что нисколечко? Посмотри на себя в зеркало!
Разъяренная, Пулудья подошла к умывальнику, налила воду в тазик и, избегая смотреть в зеркало перед собой, торопливо намылила руки и лицо.
Антонис потопал за ней. С ехидной гримасой он показал пальцем на черные клочья мыльной пены в тазу.
– Все эти смывки, – сказал он, – это смывки от шариков одной юной особы…
Шлепок мокрой руки «юной особы» не дал ему договорить. Антонис обернулся и схватил сестру за растрепанные кудрявые волосы. Разыгралась жестокая, но молчаливая схватка: со стиснутыми зубами, беззвучная, чтобы не услышала учительница в соседней комнате, не подошла и не вмешалась. Ссоры между детьми разрешались самостоятельно, без участия старших. Каждый раз, когда вмешивались взрослые, все делалось только хуже, и после драки братья и сестры по-прежнему оставались в раздоре. Только когда они доходили до конца сами, как только битва заканчивалась, небо над ними вновь прояснялось.
Никто не вмешивался в эту ужасную схватку. И тогда, борясь с братом и чувствуя, что старший ее побеждает, Пулудья яростно проговорила сквозь стиснутые зубы:
– Я все расскажу дяде, что ты меня за волосы тянул! Таким же тихим, сдавленным голосом Антонис ответил ей:
– А я скажу тете, что это ты привела коз к нам во двор!
Пулудья тут же прекратила драку.
– Если ты так скажешь, то ты доносчик! – сказала она.
– Это ты доносчица!
– Нисколечко! Я не доношу ничего!
– И я тоже не донесу, если ты не донесешь!
На этом ссора и закончилась. Без лишних слов брат с сестрой расцепились и с синяками, надутые, но помирившиеся, они спустились на веранду.
3. На холме Кастелы
Внизу на веранде, вокруг железного трехногого столика собрались все: тетя Марьета, как всегда, расположилась в своем черном кресле-качалке, дядя Жоржис мирно курил кальян, держа за руку Александра – тот задумчиво восседал на табурете с плетеным верхом. Старшая сестра Александра, стоя спиной к перилам крыльца, молчаливо посматривала на тетушку Аргини, прилегшую в глубоком плетеном кресле, и на Янниса – рослого двенадцатилетнего мальчика, своего кузена. Он стоял у стены, с руками за спиной, глазел на море, пренебрегая Александрой, и ни с кем не разговаривал.
Тетя Аргини хоть и приходилась сестрой тете Марьете, совсем не походила на нее. Высокая, стройная, с добрыми черными глазами, руками, мягкими, как шелк, она всегда улыбалась и никогда не хмурилась – двум братьям и двум сестрам она казалась настоящим венцом красоты.
На ней было коричневое платье с желтым воротником, открытое на шее, и соломенная шляпка с широкими полями, сбоку на шляпке примостился букетик полевых цветов. Она улыбалась то Александре, то Александру, ласково, как мать, уголком рта.
Тетя Марьета, уже без перчаток и шляпы, покачивалась в кресле и недобрым словом поминала дороговизну лавок, где ей в очередной раз пришлось покупать обувку этому рвачу ботиночному, Антонису – тот опять продырявил свои башмаки, а ведь еще и месяца не прошло.
Ботиночный рвач в это время как раз вышел на веранду, в предательски протертых на носках ботинках, и прежде, чем он успел отойти в сторону и обнаружить, что за ним крадется Пулудья, тетя Марьета схватила его за ногу и показала тете Аргини:
– Видишь? Таким коням нужны железные копыта!
Тетя Аргини слегка улыбнулась Пулудье, чтобы та осмелилась отклеиться от ручки стеклянной двери, одновременно она протянула руку, чтобы обнять Антониса, и ласково сказала ему:
– Конечно же нет, бедняжка! Просто скажи сапожнику приделать тебе железку на носок, как я делаю для своих мальчиков, особенно для Янниса, ведь он такой же рвач.
И она улыбнулась Яннису так, что Пулудье показалось, что слово «рвач» внезапно зазвучало ласково.
– Я вот, – говорила тем же вечером Александра братьям и сестре, – если бы у меня была мамой тетя Аргини, – всегда бы вела себя хорошо, чтобы ее не огорчать. А этот Яннис такой большой, а все время бедокурит.
– Откуда ты знаешь? – спросил Антонис, чувствуя, что престиж мальчишества находится в опасности.
– Я видела! – ответила Александра. – Сначала он порвал штаны и все время стоял у стены, чтобы никто не увидел, и чтобы мама его не заругала. Но я-то поняла. А когда он отошел от стены, я и увидела!