Перевернутая карта палача

Оксана Борисовна Демченко Иллюстратор

Борис Федорович Демченко Корректор

© Оксана Демченко, 2018

© Оксана Борисовна Демченко, иллюстрации, 2018

ISBN 978-5-4490-2839-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Бес. Город у моря

Главная площадь Корфа звенела сияющей полуденной тишиной. Общее внимание настороженной, озлобленной толпы было нацелено в спину одиночки, замершего перед статуей основателя города. Еще бы! На медного князя-основателя Корфа, покойного уже две сотни лет, глядит его убийца, живой и поныне – багряный бес Рэкст. Так его звали, не забывая добавлять титул «граф», поклон и помимо воли – порцию страха. Как иначе? Ведь о Рэксте надежно ведомо лишь одно: он не человек, его жизни нет предела, как, пожалуй, и его силе.

Людская масса безмолвно бурлила, готовая вскипеть многоголосыми проклятиями… но бес вроде бы находился на иной площади, где нет острой ненависти, обращенной к нему. Ненависти совершенно бессильной, парализованной.

Страшен Рэкст! Страшен не лицом, а деяниями – явными и тайными. На вид же, если кто-то осмелился бы взглянуть прямо, он обычный человек. Рослый, выглядит лет на тридцать или чуть менее, одет не для боя или праздника – для дороги. Темная рубаха без вышивки, штаны мягкой кожи, изрядно ношенные сапоги… Никаких украшений, из оружия – лишь короткий нож, и тот мирно дремлет при поясе, в ножнах.

Бес подставил лицо солнцу и жмурился сытым зверем.

Бес жевал травинку, лениво созерцая медный лик покойного.

Бес не уделял внимания бледному во всех смыслах подобию памятника – живому потомку основателя города, правящему ныне.

– Скучно, – Рэкст сплюнул травинку и зевнул.

Бес свойски подмигнул медному князю, единственному на площади, кто прямо и гордо глядел на своего убийцу, совсем как при жизни… Рэкст даже слегка поклонился ему – то ли отдавал дань уважения, то ли еще раз отметил свою давнюю победу. Покончив с приветствиями и раздумьями, бес, наконец, развернулся к живому потомку князя, окруженному пышной и бесполезной свитой.

Бес обернулся… и острые копья людских взглядов вмиг оказались опущены, будто мостовая их притянула.

Темные глаза беса, спрятанные в тени коротких густых ресниц, с презрительным безразличием щурились, пока его взгляд скользил по дорогим одеждам свиты, по гербам… Рыжий, чуть светящийся блеск интереса отметил лишь алых нобов,

стоящих чуть в стороне от князя и свиты. Бес усмехнулся: он, конечно, знал о том, что глашатаи княжества кричали пять дней по всем площадям Корфа о неправде беса и бое чести, что прежде гонцы развезли письма в поместья алых нобов по всему приморскому княжеству Нэйво… И после таких приготовлений лишь двое откликнулись на призыв правителя к голубокровной знати.

Темно-каштановые волосы беса, довольно длинные, достигающие плеч, были распущены. Солнце ложилось на них спокойными золотистыми бликами, четче прорисовывало легкую волнистость – и не более того. Бес прищурился, изучая младшего из бойцов. По смугловатому от летнего загара лицу Рэкста пробежала едва заметная усмешка – как тень ветра по глади морской… пробежала и сгинула.

Ближний к бесу алый ноб, широкоплечий рослый воин, был в лучшем возрасте: неполные тридцать, значит, при нем и богатый опыт, и нерастраченная молодость. Ноб облачился для боя в превосходный доспех, его фамильный клинок сберегали дорогие ножны. У основания клинка блестел, поймав луч солнца, герб славного и древнего рода.

Ноб уверенно выдержал взгляд беса. Нарочито торжественно извлек оружие, подтверждая вызов на поединок чести.

– Скучно, – скривился Рэкст, будто отведал кислого.

Чуть наклонив голову, он уделил внимание второму бойцу, невысокому, сутулому и почти старому. Этот явился в драной рубахе и застиранных, много раз латаных штанах, годных разве что нищему. Да и стоял криво, опираясь на длинный двуручник, как на палку… На вид старый боец был – насмешка над значимостью поединка чести. Ведь прямо теперь зрело решение: править потомку основателя города или сегодня же уступить власть безродному прихлебателю беса, как того пожелал еще в зиму Рэкст и как передал через своего гонца.

Молчаливая толпа заранее презирала старого бойца, не ожидая от него ни красивой схватки, ни даже смерти, о какой можно сложить легенды…

Волосы беса шевельнулись, будто их тронул неощутимый ветерок, по самым кончикам с треском пробежали багряные искры. Бес обнажил в усмешке клыки… то есть все их увидели, у страха ведь глаза зорки на то, чего нет в яви. Клыки, стоит ли сомневаться, завсегдатаи трактиров еще не один год будут друг другу описывать в подробностях, хотя каждый рассказчик и слушатель знает: внешность Рэкста неотличима от людской, пока он пребывает в покое. А, утратив покой, бес убивает так быстро, что увидеть его в гневе никто не успевает…

Предвкушение боя и азарт игры с князем и его подданными придали волосам Рэкста мрачный блеск багряного огня. Во взгляде внятнее проступила хищная желтизна.

– Какая встреча… Людишки забыли, а вот я помню, кто отстоял порт в споре с южанами. Теперь ты староват, – шепнул бес. Принюхался по-звериному, шумно фыркнул. – Но беда не в возрасте… Ты истинный алый, в сердце твоем ярко горит честь. Ты готов убить неправого любой ценой! Но, одарённый дурак, загляни в душу свою и ответь: есть ли правда в нынешнем поединке? Я говорю о высшей справедливости. И признаю, она дарует алым призрачный шанс на победу, даже когда их противник – я, багряный бес. Но сегодня ты вышел защищать всего лишь потного вора, которого я желаю заменить на другого вора, пока не вспотевшего. Ведь он еще не получил ключ от казны.

Бес запрокинул голову и рассмеялся. Площадь вздохнула разок – и снова принялась синеть от нехватки воздуха и избытка впечатлений: старый боец дрогнул, ссутулился… и поник головой. Полуседые пряди закрыли морщинистое лицо. Обладатель двуручника смотрел на мрамор постамента, по которому уже два века куда-то шагал первый князь. Он, как утверждают летописи, был тот еще непоседа, он, даже медный, не застыл в горделивой позе властителя, а бежал, весь в делах.

– Жаль, ты не родился, когда я убивал его, – кивнув в сторону памятника, промурлыкал бес. – В нем была правда, пусть и негодная мне. Жаль… тогда за его спиной не нашлось ни одного алого твоей силы дара и, – бес кивнул на молодого бойца, – его возраста. Тогда тоже было скучно. Эй, ты решил? Жизнь, отданная за вора – это честь или позор?

Голова нищего ноба дернулась, будто он получил увесистую пощечину. Сивые волосы окончательно спрятали лицо, вмиг сделав воина – стариком. Медленно, ужасающе медленно, пожилой боец кивнул. Слепо развернулся и побрел прочь, спотыкаясь…

И тут, наконец, толпа взорвалась проклятиями, заготовленными для беса и безнаказанно отсылаемыми теперь в спину человека. Откуда-то возникли в единый миг комья грязи и навоза, увесистыми плюхами позора они полетели, пятная и без того убогую одежду ноба, отказавшегося от боя… А бес – хохотал.

Оборвав смех, он резко повернулся к молодому бойцу. Из взгляда ушла желтизна, с волос стекли искры багрянца.

– Служить законному князю – честь, – красивым низким голосом сообщил мужественный защитник города.

– Так начинай уже убивать меня, – посоветовал бес. – Один трёп. Скучно.

Алый ноб воздел меч в приветственном жесте, из высшей точки сразу атаковал, отвлекая обманным движением кинжала…

Вспышка багрянца мелькнула и угасла там, где стоял бес! Фигура Рэкста вроде бы смазалась, и клинок алого, нацеленный врагу в сердце, дернулся, выпал из переломленной руки ноба. Стало понятно: рука эта не просто изуродована, она буквально лишена локтя!

Бес взрыкнул, по-звериному принюхался, осмотрел свою окровавленную ладонь… Никто на площади не видел атакующего движения нелюдя. Никто и подумать не мог, что бес голой рукой прорубит доспех и размозжит локоть противника. Никто пока еще не знал, что бес успел нанести второй удар, по почкам, изуродовав каждый день оставшейся жизни ноба болезненной немочью.

В сокрушительное тишине мгновенный бой иссяк. Бес прищурился, слизнул с ладони несколько капель крови. Просмаковал, сглотнул, облизнулся.

Лишь затем Рэкст перевернул ладонь, подав знак слугам. В руку Рэкста немедленно лег платок, рядом оказался серебряный таз с водой для омовения. Бес как раз вытирал пальцы, когда в толпе надрывно завизжала женщина. Кого-то вырвало. Пошла гулять ветерком разномастная невнятная ругань, первая неосознанная реакция на увиденное…

– Скучно, – бес закинул голову и отослал ввысь тоскливый вой, вмиг заткнувший все людские глотки. – Эй, князь… готовь золото, сам знаешь, во что я оценил твое право извороваться и все же выжить. Гордись, ты не дешевка. Эй, новый вор, потей, уже пора. Когда я вернусь по твою гнилую душу, старик снова откажется от боя… Ах, да, – бес бросил испачканный платок. Он уже шагнул прочь от статуи основателя города, но на миг задержался. – Тут кричали проклятия и бросали камни… Учтите: старик задолжал мне бой и жизнь. Если кто-то хочет взять на себя его долг, то может и изуродовать старика.

Много, очень много камней и комков навоза, еще не брошенных в спину пожилого бойца, оказались поспешно спрятаны или обронены… кто же посмеет записаться в должники к Рэксту?

Само собой, бес знал заранее, как отзовется его слово. Слушая стук камней и стонущие вздохи слабаков, он фыркнул смешком. Зевнул… Прямо теперь Рэкст одержал еще одну победу над людишками. Увял скоротечный интерес, потускнели волосы, потемнел взгляд. Бес опять страдал от худшей из болезней бессмертного – от тоски… Всё кругом слишком привычно. Удручающе обыкновенно. До отвращения предсказуемо.

Мир – убогая лубочная картинка, неизменная век от века. Вот доверенный конюх держит в поводу безупречного скакуна. Вот личная свита подобострастно гнет спины, сияет драгоценностями, потеет и страдает тем же страхом, что вся толпа. Поодаль на камнях корчится молодой ноб. Он жалко, тонко визжит… Он ничтожен, а ведь недавно казался непобедимым. И вон еще один фрагмент лубка: смещённый князь, серый от страха, щупает кружевной ворот, рвет его от шеи – драгоценный, удушающий…

Всё как всегда.

Бес взлетел в седло, не опираясь на стремя и не уделяя ни крохи внимания городу, который он уже мысленно покинул. Рэкст ладонью легонько хлопнул по конской шее, не трогая повод – и рыжий в багрянец скакун пошёл боком, пританцовывая, оттирая свиту. Плотная масса всадников свиты шарахнулась, сминая толпу… Площадь наполнилась гомоном, жалобами, истошными воплями. Эхо подхватило и преумножило панику.

– Вы непобедимы, – прошелестел с благоговением ближний из свиты беса, кланяясь ему. – Вы подарили врагу жизнь. Какое великодушие!

– Кто гадит кровью, быстро усваивает: выжить в подставном бою – отнюдь не благо, – бес скривился в подобии улыбки. – Заносчивых надо учить. И, если не я, то кто?

– Воистину… ух-аа…

Говорливый ближний беса начал было похвалу – и согнулся, мешком сполз из седла. Снова люди не разглядели удара.

– Постоянно учить, – вздохнул бес. – Ох, и морока с вами, людишки.

Бес покинул площадь, не оборачиваясь. Он и так знал совершенно всё. Даже то, что его усердный ставленник, получивший в полную власть земли Нэйво, сейчас рвет удавку воротника тем же в точности жестом, что и опальный князь… И что молодого ноба-бойца эти двое оплатили вскладчину. И что именно полумертвый льстец из свиты, тот, что пытался придержать хозяину-бесу стремя, переслал в Корф весточку: «У Рэкста нет свободного указа на умерщвление людей, а без такого он не убьет, если сам не оказался в бою под прямой угрозой гибели».

Людская жадность – тот еще гарнир к людской наглости, – полагал бес. Предают даже его! Предают всех, всегда. Однажды пожилой боец поймет это. И тогда он по-настоящему проиграет схватку, не состоявшуюся сегодня. Сильных убивает не оружие – их давит природа людишек, не достойных ни защиты, ни уважения…

– Хочу заполучить старого, – облизнулся Рэкст. Поморщился и нехотя добавил: – Еще не время. Пусть сам дозреет. Все дозревают. Хочу, чтобы однажды он оказал мне услугу. По доброй воле. Эй, проверьте, есть ли у старого семья.

– Устранить? – деловито прошелестел новый ближний. Он с наслаждением пронаблюдал падение и увечье своего предшественника и немедленно занял его место. И сам стал ближним, и уже учился свысока глядеть на прочих, уже торопил коня, чтобы ехать по правую руку от беса. Еще бы, он донес Рэксту на предателя – и награждён!

– Тупость людская… как же скучно, – Рэкст отрицательно мотнул головой. – Не устранить, а изучить и доложить. Если у него есть наследник, глянуть, что ценит выше – честь или золото. Если есть жена, проверить, насколько устала от безденежья и тяжкой работы. Если… почему надо объяснять в мелочах даже тебе, скользкому более слизня? Людишки… хуже кроликов. Вечно путаете цель и средства. Насилие – средство. Не единственное. Не первое в списке.

– Не первое, – забормотал «слизень», добыв из кармана сшивку листов и быстро царапая грифелем. – Осмелюсь спросить, а…

– А потому, что я всё уладил малой кровью, – зевнул бес, – уже завтра толпа назначит князя виновным в бедах города. Причиной же нынешнего позора людишек объявит старика, его ославит трусом и продажной шкурой… Слух о настоящих размерах княжеского воровства запущен?

– Да. Надежные люди работают.

– Значит, через пять дней я стану спасителем очередной никчемной страны, – усмехнулся бес. – Как же скучно… Если вернусь в ближайшие пять лет и удавлю еще одного вора, мне поставят памятник. Да: пусть присмотрят за старым. Как бы его не пришибли сгоряча. И слухи о нем… поумерь их тон.

– А зачем вам… – пискнул «слизень» и придержал коня, клонясь к гриве при звуке раздраженного рычания беса.

– С ним играть не так скучно, как с вами, слизнями! А играть надо, ведь жизнь бесконечна и отвратительна, – вздохнул Рэкст. Губы его исказила гримаса, то ли боль, то ли зевота… – Мой друг мертв, моя память вроде мешка с прорехой, а годный враг… он никогда уже не родится, пожалуй.

– Какой же вам угоден враг? – немедленно полюбопытствовал ближний, полагая, что следует подставить под стычку кого-то из молодых алых нобов.

– Враг… – бес мечтательно вздохнул. – Сильный. Опасный. Умный. Скучно играть в поддавки. Иногда тошно.

Глава 1. Сумерки накануне весны

«В юности я составил полную кущу древ нобских родов всех ветвей дара. Отнял у себя время, испортил зрение, растратил силы. Зачем? Чтобы избавиться от тщеславия, пожалуй. От такой-то обузы дешевле не отвязаться. Одолев гордыню, мой разум научился отличать подделку от подлинной ценности, пустяк от настоящей беды.

Начиная главные в жизни записи, я мечтал однажды одеть их в переплет. Не ради славы или внесения своего имени в историю. Мне противна идея бессмертия, не дающего отдыха ни больной голове, ни усталой, ветшающей душе, ни имени, истрепанному в пересудах…

Книги сильнее людей, им плыть сквозь штормы перемен и нести груз мыслей, надежно сохраненный в засолке слов, в приправах притч. Да, мысли доберутся до адресата иными по вкусу. В иное время, иные люди вскроют старую солонину и оценят по-своему, но все же утолят голод любопытства.

Пусть и те люди знают: нынешняя беда – всеобъемлюща… Мелеет, заиливается великая река знаний. Если так пойдет и дальше, бумажный кораблик моей книги не уплывет далеко. Я чую это… но отказываюсь жить хоть немного спокойнее, без мечты, без страха за её несбыточность.

Старикам свойственно видеть свет в прошлом и тень – в грядущем. Увы, природа моих страхов не такова! Худшая из бед мира – не морок. Я изучал все записи истории, какие мог найти. И всюду находил признаки одной и той же зловещей закономерности. Как волны прибоя, точат гранит миропорядка чьи-то умыслы. Раз за разом мир выдерживает удары рока, но невозвратно теряет по песчинке – память, знание, опыт… Если я прав, не найдется моей главной книге читателя и переписчика.

Вал бед уже растёт, скоро он обрушится, сметая на своем пути всё лучшее – хрупкое и трепетное, выращенное в душе, а не выкованное в стали. Что ж… мой дар не для боя, моё оружие – чернила и перо. Потому я неустанно пишу, пока душа, пусть и ветхая, сохраняет крохи тепла. Не желаю разучиться излагать мысли без страха и лжи.

Пока я жил, мой мир утратил много книг. Я – последний их читатель. Последний свидетель прошлого, ненадежный – но скоро не станет и такого. Я стараюсь успеть заново записать утраченное.

Мы с древности вкладывали в понятие «знать» исконный смысл: мы кланялись одаренным. Мы называли их нобами, отмечая и свое уважение, и их долг сильных – защищать и оберегать миропорядок. Мы жили в пестром многообразии, где каждый помнил свои сказки и свой язык. Соседи перенимали у соседей, а не принуждали их к подражанию. Да и как принудить, если война сводилась к ритуальному поединку нобов алой ветви, воинов чести? Их кровью пропитана наша земля. Их клинками нарезаны границы княжеств, не способных поглотить соседей…

Твердолобое упорство алых мешает миру развиваться? Так говорят все чаще. Но я полагаю, вес золота в чьей-то сокровищнице – не признак развития. Еще полвека назад мы были безмерно богаты! Кроме обычных книг могли прикоснуться к особенным, их называли книгами городов. В тех книгах был смысл, не обернутый в двусмысленность слов. Смысл по-разному открывался читающим, давая ответ на их личное и сокровенное. Может, из-за книг городов, оживляющих души, в нашем мире все еще не приживается слепое поклонение богам… Мы гнули спину не для униженной мольбы всесильным – мы склонялись, благоговейно черпая мудрость.

Увы, волны бедствий набегают снова и снова на берег мироздания. Вымывают золотой песок знаний… Мы утрачиваем память. Некто весьма упорен. Он желает сделать нас суеверными слепыми дикарями. Он уничтожает книги городов, он отравляет жизнь самых светлых носителей дара – белых лекарей. Он норовит превратить нобов в носителей гербов и привилегий, ничем не обязанных миру и его людям. Он лишает нас права читать и учиться. Он внедряет в безграмотные головы мысль: наш мир обычный, сами мы ничтожны, и править такими дурнями следует при помощи кнута. Еще нам требуются шоры… Для блага, конечно. Только так. Трусливым дурням шоры – благо. И удила благо, и крепкий сарай с каждодневной жвачкой сена – тоже благо…»

Ан Тэмон Зан, книга без переплета

Корзину прибило к берегу черной глухой ночью, когда тонут надежды и выплывают кошмары…

Зевая и кутаясь в вязаный платок, старуха Ула проковыляла к мосткам. Посидела молча, вздрагивая и вслушиваясь в свое одиночество, в безответность спящего селения… Ула слепо щурилась, наклонялась всё ниже к тихой воде, невидимой во тьме и текущей мимо холодно, безразлично. Ночная река выстуживала душу. И оставалось лишь выть, оглашать сумерки жалобами на бессонницу, чтобы тишина не стала непосильной. Чтобы ощущать себя – живой!

Кряхтя и причитая Ула нагибалась ниже к воде, не видя её, но понимая холод всей кожей, всей душой. Рука тянулась – то ли набрать влагу в горсть, то ли…

– А-ах… батюшки, да что ж такое-то? – шепнула старуха, вмиг очнувшись и оборвав ноющий плач.

Берега осенила тишина. Так, без плеска и шума, завязалось самое значимое событие сезона во всей деревеньке и даже, пожалуй, окрестностях.

Рука Улы наткнулась на корзинку, судорожно сжалась! Ребёнок в корзинке шевельнулся конвульсивно, слабо, но старуха вмиг разобрала, что именно принесла река – и запричитала в полный голос. Залаяли псы по берегу. Скрипнула дверь сарая, захлопал крыльями неурочно разбуженный петух… И только люди не проявили себя. Сперва никто не выглянул, зная привычку Улы рыдать без повода. Лишь голос и остался у лекарки от молодости и силы: визгливый, но зычный, вроде сигнального рожка. Такой не годен для музыки, зато оповестит о приказе целое войско, не оставив никого в неведении.

Сонная Заводь не войско, а всего лишь деревня у реки, но Ула не желала замечать разницы, старалась в полную силу, денно и нощно… Деревня настороженно внимала воплям – и ждала то ли их завершения, то ли подробностей происходящего.

– Вовсе свихнулась, – просипел лодочный мастер Коно.

Он-то слышал каждый всхлип Улы: проснулся первым в деревне, ведь его сарай у причалов, близехонько. Старый Коно сперва, как вся деревня, решил переждать шум и натянул одеяло до макушки, норовя заткнуть ухо. Не помогло…

– Не с кем словом перекинуться, так решила нас скопом извести, – отбросив одело, пробормотал Коно. – Без причины, вот чую!

– Скажет, мертвяк всплыл, – отозвался второй сын Коно. Он не унаследовал отцовской сноровки в починке лодок, зато умел не перечить и потому именовался наследником. Вот и теперь сидел среди ночи в сарае и стерег отцовский сон. Сам он твердил, что переживает о здоровье старого, но знающие люди полагали, что причина в ином. – Эх, кинуть нечем.

– Кинуть, – Коно то ли задумался, то ли насторожился. – Эй, а уважение к сединам?

– Так пойду и гляну, а ну как навредил ей кто, мальчишки всякие… кинут чем, – поправился наследник.

– Хотя такую и убить не грех, – продолжил Коно прежним тоном.

– И то, – сник наследник. На четвереньках подобрался к батюшкиной лежанке и подоткнул одеяло. – Вам не дует? Зябко с заката, будто зима возвращается.

– Сам гляну, ведь не утихает, – заинтересовался Коно.

Наследник так же на четвереньках доставил башмаки, потянулся и стряхнул с перекладины отцову кофту, такую старую, что родного цвета не рассмотреть в многочисленных латках и штопках. Кофту вязала первая жена Коно, памятная ему, это вынуждало беречь бестолковую вещь и настораживало: наследник происходил от второго брака. Морщась и помогая расправить кофту на больном левом плече, усердный сын приладился, нырнул отцу под руку и повёл старого к дверям.

Порог сарая – он и есть прямой ход на мостки над водой. Те самые мостки, где воет неуёмная Ула.

– Эй, не на похоронах, – Коно попробовал от двери урезонить травницу.

Дом лодочника по меркам Заводи богат, в два уровня, с отдельно устроенными клетями для птицы, с большим двором и просторным загоном для чужого скота. Иной раз лодки Коно перевозили груз под заказ аж в торговый Тосэн, где запруда, белокаменный замок владетеля земель и чиновная палата. В доме принимали разных гостей, говорят, ночевал как-то сборщик податей, сочтя постоялый двор убогим. И переписчики книг гостили у Коно, вроде бы даже были они кровные синие нобы, а не абы кто! Но старик почему-то не накопил в душе гордости за лучшее в Заводи строение. Он предпочитал, пока нет гостей, ютиться в сарае у воды.

Пусть тут пахнет дегтем, а пол завален соломенной трухой пополам с опилками и щепой, но эти стены помнят молодого мастера, – так кряхтел Коно, щупая борта рассохшихся лодок и жалуясь им, понятливым более людей…

– Эй, пустоголовая, – Коно прокашлялся и зашумел, пока сын налаживал масляный фонарь. – Эй! Стыда в тебе нет, до зари баламутишь, люд на ноги подымаешь.

– Дитя уморили! – оборвав похоронный вой, внятно сказала лучшая на всю Заводь плакальщица. – Погоди-ка, а твой-то сыночек небось расстарался, на утро батюшке молока припас? А тебе молоко-то во вред, во вред.

– Эй, крикуха, тебя послушать, так и дрова во вред, и добротные стены душат, и тугой кошель к земле гнет. Хотя молоко… Ладно же, молоко. Эй, иди найди, ты… – Коно оживился и захромал по мосткам, делая вид, что гоняет мух: – хэш-хэш…

Наследнику не первый раз намекали, что он настолько напоминает назойливую муху, что гордое звание стало прозвищем, а сдвоенное – и дразнилкой, известной всякому пацану в Заводи. Очередной раз выслушав «хэш-хэш» и снова подобострастно поклонившись на окрик без имени – «ты» – второй сын поставил фонарь и удалился, пыхтя от усердия.

Коно добрел до края мостков и сел, поджав больную ногу. С удаления в два коротких шага он хорошо видел находку Улы и все ж не становился ни соучастником, ни собеседником. Знал по опыту: сейчас самое то отделаться малой платой за любопытство – молоком. Иначе Ула не постыдится и попросит рыбку, чтоб следом пробормотать уж без передышки и прочее, о хворосте, дырявой крыше и даже разбитом корыте. Только кто виноват, что живёт одна? Сама травница и виновата! Заводь знает: Улу звали в дом лодочного мастера по смерти его первой жены. Вот тогда и надо было отвечать, как следует, проглотив глупую гордость. Мало ли, кто удумал, что она утопила соперницу? Не важно и то, что в доме лодочника кое-кто сгоряча поверил в сплетни, даже от себя разного добавил. Было да сплыло, пора сто раз забыть.

Кто гнёт спину и просит, тот и есть виноватый. Таков надёжный закон жизни. Вот и Коно не уклонился от него: раз позвал упрямую, а после приглашения не повторил.