- -
- 100%
- +
– Я не наркоманка, – сказала Марго тихо. – Просто за столько лет вены истончились. Они и колют аккуратно, но синяки остаются.
– Зачем колют?
– Кровь берут. Или препараты вводят. Но в последний месяц только физраствор капали. И витамины с питанием, – она одёрнула рукав. – Готовят, наверное.
– К чему?
– Не знаю. Но отцу я не нужна. У него недавно новый наследник появился. Значит, или болезнь, или несчастный случай. Уже недолго осталось.
– Почему?
Чтоб… всё-то пишется, но бусина сменная лишь одна, а передать информацию надо. Или сразу всё-таки вызвать? Но это, если не провал, то почти.
Инструкция чёткая. Но одно дело инструкция, и совсем другое – эта девчушка с огромными глазами.
– Так успокоительное давать перестали, иначе вы бы не добудились. И кровь вон брали. Наверняка, чтобы на остаточные следы проверить. Если чисто, то держать не станут. Здесь всё хорошо отработано.
– Уйти хочешь?
Решение было неправильным. Но… и оставлять эту девчушку здесь, в ожидании смерти, тоже было напрочь неправильным.
– Уйти? Отсюда невозможно уйти.
– Возможно. Давай. Сейчас мы тебя… осторожненько.
На ногах она еле держалась. А в коридоре встретил Женька.
– Спят все, – сказал он. – Так не встанут, надо бы будить…
– Не выйдет. Они под снотворными.
– Ну, сейчас племяшечка придёт и отольём. Вода любую муть уберет… а это кто у нас такая дохлая?
– Марго, – сказала Марго, щурясь. – А вы второй сумасшедший?
– Второй? Конечно, хотелось быть, если не единственным и неповторимым, то хотя бы первым, но ладно. Будем считать, что нумерация проходит в порядке личного знакомства. Так?
Марго кивнула.
– Твоя… племянница сможет девчонку забрать? Если не у себя оставить, то пусть институтским отвезёт. Её убить планируют.
– Вижу.
– В смысле?
Женька не ответил, но рукой махнул над головой девчушки. Вроде по воздуху, но в пальцах его воздух сгустился, а следом раздался тихий мерзкий скрип. Такое, то ли зубами по стеклу, то ли стеклом по зубам, Наума Егоровича прямо передёрнуло.
– Вещуха, – Женька поднял руку, показывая клок сизого тумана, который явно был живым. Туман дёргался, пытаясь выбраться из рук, и верещал. – Давно уж не встречал. Думал, что вовсе повывелись. Они больше в больничках обретаются. Силы тянут из недужных, из тех, которые к порогу близки. Если много соберётся, то и вовсе выпить способны. А ещё чуют, когда душа уходить изготавливается. Самоубийц вот очень любят. Когда человек принимает окончательное решение уйти, но с выполнением медлит, то они отовсюду слетаются…
Туман рассыпался пылью.
– Это… мне ведь показалось? – уточнила Марго.
– А то, – Женька вытер руку о штаны. – К институтским ей нельзя. Пусть у племяшки поживёт, там и девки, и мамка моя. Глядишь, и сообразят, чего делать. А у институтских она помрёт.
И сказано это было с такой уверенностью, что Наум Егорович только и кивнул.
– Дядь Же-е-ень! – донеслось из коридора. – Дядь Же-е-ень… а вы где?
– Тут мы! – крикнул Женька. – Ляль, ты давай, ходь сюда. И Ульку тащи, если приехала.
– Уф, у вас тут смердит, – из темноты первым выкатился рыжий шар, который превратился в шпица. То есть, сперва Наум Егорович принял существо за шпица, потом подумал, что у этого шпица с мордой чего-то не то.
А потом шпиц чихнул и, вытерши морду лапой, произнёс:
– Дурдом…
И Наум Егорович согласился, что натуральнейший, потому что говорящие шпицы ему прежде не встречались. Впрочем, как и мыши в форме.
И ведьмаки.
– А мне это тоже показалось? – шёпотом спросила Марго. – Если так, то хорошо… я всегда мечтала собаку завести… можно погладить?
– Можно, – разрешил шпиц, но тут же уточнил. – Руки, надеюсь, чистые?
– Чистые, чистые, – Женька ответил за девчушку. – В общем так, я, конечно, отдохнувши, морок ещё с полчаса продержу точно, но вам бы всё одно поторопиться. Уль, твоя помощь нужна. Чуешь тут людей?
Две девицы, вышедшие из полумрака, показались Науму Егоровичу знакомыми. Особенно та, которая с длинными волосами.
Он моргнул.
И узнал.
И рот закрыл, чтоб не ляпнуть ничего такого, лишнего. Только понадеялся, что девиц камера тоже возьмёт, а дальше уже – не его, Наума Егоровича, дело. Ему что было сказано?
Наблюдать.
– План такой, надобно всех, кто тут спит, пробудить и отправить прогуляться по территории…
– Я могу водой попробовать, на дюжину-другую силёнок хватит, – предложила та, что с длинными перламутровыми волосами.
– Если не выйдет, тогда и водой. Но я вот тут покумекал, что лучше бы иначе. А то пока отливать, пока вышёптывать – много времени уйдёт. Лучше уж ты, Уль, во сне их позови, гулять.
– В-во сне?
– А то. Во сне, небось, до любого достучаться проще. И чары твои лягут крепко.
– А как?
– Наум, проводи вон девоньку, передай там… Данька с тобой?
– И Данька, – вздохнула вторая, с тёмной косой. – И Василий. И Алексей ещё. Это брат Даньки… в общем, много кто.
– Ага. Тогда… Наум, ты, главное, Ваську не трогай. Помнишь? Гибче будь. А ты, Уль, сюда иди. Руки давай и закрой глаза, так оно получится легче.
Глава 7
О творческом подходе к спецоперациям и важности правильных сновидений
Я уже был в лесу, и натянул тетиву. Заметив зайца, и стрельнул в него. Но заяц во время увидел стрелу, и быстро ускакал.
Повесть о зайцах-мутантах.
Пальцы у дяди Жени тёплые.
Горячие даже. И в них ещё светляки живут. Ульяна глаза закрыла, а светляков всё равно видит. Или правильнее сказать, что ощущает? Про правильность она-то не очень, но вот ощущает же.
И дядю Женю.
И ещё других вот. И видит тоже.
– Ты не спеши, – голос у него мягкий, спокойный. – Сперва вдыхай и выдыхай.
Ульяна послушно вдыхает.
А потом выдыхает. И её сила, прятавшаяся внутри, – оказывается, внутри Ульяны столько места, что можно спрятать много-много силы, – вырывается с выдохами. Она не растворяется в окружающем пространстве, скорее уж прорастает в него.
Быстро.
Даже стремительно.
– Постарайся отыскать людей.
Людей?
Их много.
Разных. Какие-то ближе. И Ульяна слышит, как стучат их сердца. Этот стук по-своему завораживает, и она в какой-то момент теряется, потому что люди разные, а сердца стучат одинаково.
Неправильно.
Но…
– Не спеши, – голос дяди Жени не позволяет потеряться. – У тебя всё получается. Надо только пожелать…
– Чего?
– Сначала, чтобы они уснули. Они и без того спят, но ты постарайся сделать, чтобы сон их стал спокойным, глубоким. Чтобы тревоги отступили…
Ульяна постаралась.
Если слушать дядю Женю, то и легко получается. Вспомнилось вдруг мягчайшее одеяло, которое привёз отец. И пододеяльник в розовые кошачьи лапки. И запах свежего постельного белья. Молоко тёплое. Прикосновение родной руки.
– Спи, принцесса…
Тогда она уснула. Взяла вот и уснула. И всю ночь видела чудесные сны, как и положено, с единорогами, принцессами и сахарными замками. И сейчас это воспоминание смешалось с силой, разлетелось, расплелось, спеша коснуться каждого.
Делиться? Почему бы и нет.
– А вот теперь пожелай им увидеть такой сон, чтобы они поднялись и вышли…
Куда?
Так ли важно. У каждого ведь есть своё место. И люди, спавшие до того, вдруг очнулись там, во снах, заволновались, забеспокоились. Нет, беспокойство – это лишнее. Пусть они увидят то, чего очень хотят.
Такое маленькое вот чудо.
Кто сказал, что ведьма не способна на чудеса?
А сила всё уходит. Это место, оно какое-то… неправильное, что ли? И лес здесь молчит. Там, за забором, он шумел, трещал птичьими голосами, ворчал скрипом старых деревьев и звенел, и вовсе был полон звуков и жизни.
Тут же…
Тут лес смолк.
Он тоже спит? Похоже, на то…
– Разбудить лес? – Ульяна вдруг поняла, что способна и это сделать.
– Нет. Не надо. Лес пока не трожь. Хрупко здесь всю. А вот людей подтолкни, пожалуйста, чтобы они встали и вышли, отсюда. Чтобы разбрелись по территории… все, до кого дотянешься. Если выйдет и с охраной, то и её давай.
– Чтобы тоже разбрелась?
– Да.
– Я постараюсь, – Ульяна открыла глаза. Надо же, не ошиблась. Светляки есть. Они вон забрались в дядю Женю и поэтому он сияет.
Зря бабушка боялась.
Он никому и никогда не сделал бы плохо. Это невозможно. Не для человека, в котором поселились светляки. Впрочем, Ульяне надо думать не об этом.
– Сон станет крепче, такой, чтоб ни звук, ни запах, ничего не помешало. Да будет так, – сказала она, и сила выплеснулась вместе со словом.
Правильно.
В начале было слово.
– А теперь – гулять… – лёгкое то ли прикосновение, то ли побуждение.
– Так, Уля, ты не совсем, чтобы все… – дядя Женя тряхнул головой. – Чтоб… давай, нащупай наших и вытаскивай. И это… меня тоже. Пока не уснул.
– Наших? – Ульяна обернулась. – Ой…
У стенки сидела Ляля.
И Данька тоже вон сползал на бок. Она сама не поняла, как дотянулась, убирая липкую паутину заклятья. И до Ляли.
И до… да, она и Никитку нашла, стоило только подумать, и вот, виден же. Лёшка. Тоже спит. Рядом с девушкой какой-то, в которой клубок темноты спрятался. Девушка пусть спит. Ей это нужно. А Лёшку подтолкнуть. Раз уж взялся носить девиц, то пускай носит.
Василий вот не спал.
Стоял, держал на руках сонную Эльку и оглядывался. Эльку Ульяна разбудила, а демону шепнула:
– Извини. Я не нарочно…
Тот кивнул.
Услышал? И не удивился.
– Спят усталые игрушки, – проворчал дядя Женя. – Ну в тебе и силы, племяшка…
– Я… не виновата.
– Конечно, нет. Это я не ругаюсь. Это я ворчу. Ты напарничка моего тоже освободи, пусть поработает человек, а то ж неудобно получится. У него дело. Ещё отругают потом. А он вроде ничего. Служивый.
Да. Пожалуй.
И снова вышло легко.
Но сила растекалась, а с нею и сон. Вот он коснулся других людей, которых порой было много и вместе, а порой – понемногу и отдельно, группами. Вот он заглянул в окна странного дома, от которого тоже тянуло силой. И силу эту впитал в себя.
Неприятная.
Как будто Ульяна хлебнула кофе, в который вместо сахара соли бухнули и так, от всей души. Она аж вздрогнула, до того гадостным показалось. И собственная её сила тоже вздрогнула. А та, другая, чуждая, откликнулась, чтобы тоже уснуть.
– …книжки спят, – дядя Женя потёр переносицу. – А теперь, Уль, уходи. И поспеши. Чую, вы его разбередили.
– Того, кто прячется? Нет. Он тоже уснул.
– Это он пока уснул. Тут что-то такое… не пойму. Но дразнить его – плохая идея.
– Может, тогда… – Ульяна прикусила губу. Что тогда? Убаюкать его вовек? А если он не виноват? Если там тоже кто-то живой, кому нужна помощь? И его вот заперли?
– Нет. Сперва разобраться надо бы, что тут вообще происходит.
– Это ведь опасно.
Уходить и бросать дядю Женю не хотелось.
– Ничего, племяшка. Справимся. Ты… передай там маме, что у меня всё хорошо. Отлично даже.
Ульяна кивнула.
Наум Егорович очнулся, когда из рук его вытащили девушку. Причём вытаскивал вихрастый парень слегка разбойного вида. Правда, парень при том отчаянно зевал и тряс головой, и Наум Егорович подумал, что выглядит он странно.
Потом подумал, что сам он выглядит ещё более странно.
И девицу отдал.
– Марго! – воскликнул кто-то.
И Наум Егорович повернулся, увидев престранную парочку: очередную девицу в сарафане с голубыми незабудками и тощего белесого парня с портфелем.
Белым.
И в костюме. Тоже белом.
Белыми были и остроносые туфли, что почему-то особенно возмутило.
– Вы кто? – поинтересовался Наум Егорович для порядку.
– Василий, – ответил парень, моргнув. Ресницы у него тоже точно мукой посыпанные.
– Марго! – девица подскочила к другой, спящей. – Она… что с ней?
– Понятия не имею, – Наум Егорович решил, что непонятностью больше, непонятностью меньше – это ерунда, если так-то. Начальство умное, вон даже очки носит. Пусть оно и разбирается. – Но здесь ей оставаться нельзя.
– Ясно. Лёша, неси её в автобус… Вась? Вась, что с тобой?
Глаза белобрысого налились краснотой, и сама его фигура слегка поплыла, будто плавясь под лунным светом. Впрочем, длилось это доли секунды. Парень моргнул. Тряхнул башкой и сказал:
– Кажется, мне стоит выйти за пределы действия данного энергетического поля во избежание ситуации локального конфликта.
Наум Егорович мало что понял, но рукой махнул.
– Идите, – он с трудом подавил зевок.
Спать… а он спал? Похоже… надо возвращаться, пока никто не прибежал и не начал задавать вопросы.
– Вась, у тебя глаза красным светятся…
– Это… визуальное проявление душевной нестабильности…
Если сон, то хороший.
Продуманный. Такой вот, настоящий, который порой случается, когда проснувшись, долго пытаешься понять, в каком из миров ты застрял. И не понимаешь. А если так, то возвращаться смысла нет. И вообще воздух вон какой чистый.
Сосны в небеса устремились.
Небо чёрное. Звёзды белые. Такой ночью только гулять и читать стихи о любви. Наум Егорович честно попытался вспомнить что-то, но в голове крутилось лишь дурацкое: Таракан сидит в стакане[1]…
А Наум Егорович вот на лавочку присел. И сидел, глядя на звёзды. Когда-то он вот такою ночью супругу свою, тогда ещё будущую, выгуливать изволил. И стихи читал. Не про таракана даже. Что-то вдохновенное такое, специально учил.
Но сбился.
И получилось так, что лучше б про таракана. А она только посмеялась и сказала, что стихи – это не его. Он же согласился и ляпнул, что раз уж она стала свидетельницей его позора, то обязана замуж выйти.
Давно это было…
– Сидишь? – рядом плюхнулся Женька.
– Сижу.
– И хорошо. Тут нас сразу найдут.
– А в палату разве не надо возвращаться?
– Хочешь?
– Не-а… тут дышится свежо, – сказал и засопел. – Уехали?
– Ага.
– Нашли, кого хотели?
– Нашли. Тоже замороченный. Тут детей травят, – сказал Женька и пирожок протянул. – Будешь?
– Буду. Привезли?
– Ага. Мама передала. Всё волнуется, что недоедаю… – он вздохнул о чём-то своём. А Наум Егорович спрашивать не стал. Вцепился в румяный пирожковый бок, удивляясь тому, что тот ещё тёплый. Повидло и вовсе горячее.
– Я вас лю-у-у-бил… – донеслось откуда-то слева.
Причём басом так донеслось.
Прочувствованным.
– Это… чего?
– Поёт человек. Может, на сцене себя видит. Может, под балконом у кого. Я-то так в голову не полезу, но славно получилось… ты это, доедай и пойдём бродить, пока не развеялось.
– Это магия? Ментальная?
– Хуже. Ведьмовская, – Женька поднялся. – Племяшка у меня постаралась. Сперва в настоящий сон всех отправила, чтоб без химии. А потом вот и помогла его сотворить. Или их? В общем… спят они.
На дорожке и вправду свернулся охранник, обнявши столб, который он время от времени покрывал поцелуями, хрипловато что-то то ли обещая, то ли в вечной любви клянясь. Мимо на одной ножке весело пропрыгала пухлая женщина в больничном халате.
– Я мышь! – выскочил на дорожку парень, распахивая больничное покрывало. – У!
– Я кот, – ответил ему Женька. И парень, обернувшись, с визгом унёсся в ночь.
– Не сочти за критику, но… – Наум Егорович надеялся, что камера засняла и парня, и двух девиц, что шли по тропинке, крепко держась за руки. – Тайные операции я представлял себе немного иначе.
– Это ты просто придираешься.
– Я?
– Не я же. На от лучше пирожок съешь.
Отказываться Наум Егорович не стал.
– И это величайшее открытие перевернет все представления о классической маагии! – голос Льва Евгеньевича прорезал ночную тишину. – Да что там, оно перевернёт весь мир!
Учёный остановился и, оглядевшись, решительно шагнул на лавочку. Встал, расправил плечи и, вытянув руки, продолжил:
– Моё имя отныне и навсегда войдёт в историю…
Войдёт.
Наум Егорович был готов подтвердить.
А что история будет в рамках закрытого уголовного процесса, так это детали.
Витюгин видел сон. Он знал, что спит, и это уже само по себе было странно, но при этом знание ничуть не мешало сну.
Чудесному.
В нём лазоревое море дрожало, ластилось к ногам. И воздух дышал свежестью. А на белоснежном песке возвышался замок. И Настасья, выглядывая из-за него, махала рукой.
– Иди ко мне! – звала она.
И Витюгин, нелепо улыбнувшись, пошёл.
Он шёл и шёл.
И даже бежал, и ноги чуть проваливались в песок, и воздух был, как это случается во снах, кисельно-тягучим, но всё одно это ничуть не портило радости.
Настасья!
Живая!
И настоящая. Она сама шагнула навстречу и, обняв, коснулась губами щеки.
– Ты…
Здоровая. Ни впалых щёк, ни серой кожи, и волосы её, чудесные, на месте. Он вдруг вспомнил, как плакал, обрезая их. А Настасья улыбалась и говорила, что отрастут. Потом. Как она поправится. А с волосами ей тяжело. И вообще, выпадают. Но это из-за химии.
Она обязательно поправится.
Он ведь клинику нашёл.
Деньги нашёл.
Подписал контракт этот, понимая, что не будут платить такие деньги просто за техническое сопровождение и создание сети. А ещё и вперёд. Чуял ведь, что вляпывается. Но деньги были нужны. А как заработать? Он, конечно, спец хороший, но не настолько, чтоб вот так сходу и пару миллионов… а они вот…
Помогли устроить Настасью в хорошую клинику.
И не их вина, что было слишком поздно. Агрессивная форма…
– Глупый ты, – Настасья погладила по щеке. – Во что влез?
В дерьмо.
И Витюгин знал, что живым его не выпустят. Там, во внешке, другое дело. Охранники знают не так и много, а вот он, который сеть внутреннюю наладил, который уже третий год ковыряется, работая то ли сисадмином, то ли компьютерщиком на все руки, он по самую макушку заляпался. И что контракт того и гляди закончится, так… в лучшем случае новый подсунут.
А Витюгин подпишет.
Потому что всё-таки хочет жить.
– Конечно, – Настасья поглядела серьёзно. – Все хотят жить. Но иногда есть вещи важнее.
– Ты сердишься?
– Нет, конечно. Я боюсь. За тебя.
– Не надо.
Странно понимать, что это вот всё – сон. А значит, не настоящее оно. И Настасья тоже не настоящая. Но в то же время, как она может быть не настоящей, если он чувствует тепло её? И запах? И дело не столько в них, сколько в понимании, что она – взаправду.
Есть.
– Скоро свидимся, – Витюгин позволил себе обнять ей, осторожно, опасаясь, что если не осторожно, то он проснётся. Сколько уже раз было, что просыпался и лежал, пялясь в потолок, маясь невозможностью вернуться туда, в правильный момент?
Пусть даже те, предыдущие сны, были блёклыми и пустыми по сравнению с нынешним.
– Не говори так.
– Это правда. Я ж никогда тебе не врал.
– Кроме одного раза.
– Я верил, что ты поправишься. Что… знаешь, я ни о чём не жалею. Я хотя бы попытался. А потом… у всего есть цена. И у моей глупости тоже. Хотя это не глупость. Это отчаяние. Но я бы ничего не стал менять, если бы вдруг вернулся. Понимаешь? Да и сейчас… я бы душу продал, чтобы тебя вернуть.
– Ты её и продал.
– Но вернуть тебя не получилось. А так… да. Наверное. Предчувствие такое… скоро меня уберут. Всех тут… этот сон, он ведь неспроста, верно?
Хорошо, что сон. Можно говорить спокойно, не опасаясь, что служба безопасности разговор запишет.
– И значит, эксперименты пошли не так, как им хотелось. И значит, скоро всю эту богадельню свернут. И тех, кто ставит опыты. И тех, на ком… я стал сволочью, Насть.
– Стал.
– И ты меня больше не любишь?
– Дурак ты, Витюгин.
– Дурак… теперь понимаю… дурак. Надо было что-то сделать, наверное… только сперва я думал, что ты вылечишься. Потом… потом всё не мог поверить, что тебя нет. Это ведь нечестно!
– Не кричи, – Настасья прижала палец к его губам.
– Я как-то… завис, что ли. Вроде и понимаешь, а принять никак не получается. И такая тоска, что… я тот год почти и не помню. Даже больше, чем год, если так-то… туман. Мне говорят. Я делаю. А что делаю. Для чего. И где? Какая разница? Тебя ведь нет, а остальные…
Настасья всегда умела слушать. И сейчас гладит по волосам, утешая, хотя с чего бы. Это она умерла. А он вот жив. И плачется, жалуется на жизнь.
– А там… отходить начал. Соображать… и толку? Замазан ведь по самое не балуй… и куда? Как соваться? Они словно почуяли. Меня в город выпускать перестали. Хотя я и не особо стремился. Здесь жильё неплохое. Мне… впрочем, ерунда это всё. Скажи, Насть, что мне делать? А? вот сейчас? Я могу, наверное… диверсию не устрою, всё же умения не те. И знания тоже не те. Но что-то же могу?
– Я в тебя верю…
Ещё бы ему самому в себя поверить.
– Я трус.
– Трус, – согласилась Настасья.
– И сволочь, если в этом всём участвовал. Ничего ведь не пытался сделать…
– А врать ты так и не научился.
– Но…
Она поцеловала его. Нежно, прощаясь.
– Не уходи, – Витюгин поймал её за руки. – Пожалуйста, не бросай меня… пожалуйста.
– Мы встретимся, – Настасья коснулась лица и от её пальцев стало горячо. – Обязательно… я буду ждать. Даже если вечность.
Он открыл глаза, ничуть не удивившись, что даже наяву продолжает ощущать её прикосновение. Бухало в груди сердце. Во рту пересохло. А ещё… ещё не отпускало чувство, что сон – это не совсем сон.
– Витюгин! – дверь распахнулась. – Ты тут?
– Чего… – он с трудом сел. Голова тотчас разорвалась болью, и та была столь сильной, что его скрутило, вывернуло на ковёр. – Что за…
– Живой, – крикнул Пешняков. – Так, давай… опирайся. И пошли, потихоньку…
– Что тут…
– А кто его знает, что тут… мы приехали, а тут… небось, умники опять где-то что-то недокрутили и накрыло…
Умники?
О да, умники… отчёты шли по внутренней сети, которую Витюгин сам и настраивал. И отчёты он поглядывал, и записи там, где поле позволяло камерам худо-бедно работать. И отправлял дальше. И копию зачем-то оставлял. Тогда ещё не понимая, зачем.
Просто вот. По привычке.
Работа…
Работа-работа…
Снаружи приплясывал рыжий Владик, которого взяли полгода тому, якобы в помощь, но скорее всего смену готовили. Владик был молод и голоден, и хотел красивой жизни, которую ему обещали. Вот только пока он не настолько увяз, чтобы допускать его к местным секретам.
Дело времени.
– Охренеть… ну у тебя и видон, – Владик подставил плечо. – У тебя кровь идёт!
– Да? – Витюгин потрогал нос. И вправду кровил. – Ничего. Это… не помню ничего.
– Ха, никто ничего не помнит. Пошли к доктору.
– Да нет. Сейчас перестанет.
– Всех велено. Ты это…
– Погоди, – Витюгин запнулся и едва устоял на ногах. – Сейчас. Продышусь… сидел… смотрел… камеры писали. На третьем участке… пошла… рябь пошла… сбой.
– На третьем? – рядом с Владиком возник Вахряков, ещё более злой, чем обычно. Вообще Витюгин вдруг подумал, что никогда-то не видел Вахрякова не то, чтобы радостным, но даже спокойным. И теперь тот щурился, вглядываясь в глаза, будто пытаясь высмотреть что-то этакое…
– На третьем. Сперва. Потом… внутренние… голова, извините, болит. Я вдруг… я не хотел, а потом уснул. Не знаю, почему… и вот… я…
В голове зашумело и, кажется, Витюгин отключился, если перед глазами вдруг появились начищенные ботинки.
– И этот… – Вахряков наклонился. – Так… тащите его к доктору. Ты, рыжий… записи поднять сумеешь?
– Постараюсь. Если система не легла, то…
– Постарайся. А ты давай, очухивайся… чтоб вас всех… ну, Евгеньевич, падла, только приди в себя, я тебе сам яйца откручу… экспериментатор хренов.
Странно это.
Очень странно.
Глава 8
Где речь о мыслях, действиях и подростковой дури
Лошади спотыкались, но не сбавляли темпа.
О тяжкой жизни лошадей в литературе.
Ульяна посмотрела на Стасика.
И на девушку, которую уложили на соседнюю кровать, в очередной раз произведя перестановку в доме.
– Марго… она… она такая… – Элька заломила руки. – Ей, наверное, в больницу надо.
И Стасик, и Марго выглядели так себе. Но если Стасик казался просто приболевшим, то Марго производила впечатления человека, который вплотную подобрался к черте. Она даже не исхудала, словно истаяла изнутри, сделавшись какою-то полупрозрачной.
– Нельзя ей в больницу, – произнесла бабушка. – Иди-ка, детонька. Тут уж наше дело. Ляль, принеси воды. А ты, Улечка, давай. Не устала?
– Не знаю.
Наверное, устала. Она помнила, как творила магию, которая была очень странной и нелогичной, не поддающейся расчётам, хотя всегда говорили, что главное в магии – это расчёт и точность. А Ульяна просто пожелала… и потом она ещё немного пожелала, чтоб сны не были злыми.