Путешествие кота Бони, или за веткой сирени

ПУТЕШЕСТВИЕ КОТА БОНИ, ИЛИ ЗА ВЕТКОЙ СИРЕНИ

повесть

Была весна, солнце грело землю. Его тепло разливалось по всему Василисиному двору, разнося душистый аромат сирени. Он исходил от большого цветущего куста, который закрывал собою наклонившийся и почерневший от времени дощатый забор с провалившимися планками.

Пахучие розовые соцветия сирени свечками устремлялись вверх и, искрясь, ловили солнечные лучи, привлекая своей яркостью и запахом не менее красочных разноцветных бабочек.

Бабочки то вились над кустом, то виртуозно планировали между соцветий к самой высокой ветке, на которой огненно-рыжий двухмесячный котенок с белым пятнышком на лбу, опасно балансируя на задних лапках и вытянув передние, пытался поймать их.

Бабочки, не принимая его за что-то серьезное, дразня, пролетали у мордочки, чуть не касаясь крылышками его розового носика. Котенок потешно махал лапкой, а ветка раскачивалась под ним. Бабочки ускоряли свой лет, а котенок становился еще игривее.

Его ореховые глазки с узкими щелочками зрачков зорко следили за их хороводом, но бабочки были значительно увертливее, чем движения лапок котенка. Он махал ими в воздухе, а солнце высвечивало мягкие белые подушечки с уже острыми коготками. Но сейчас коготки были втянуты в подушечки и не представляли для бабочек никакой опасности.

Когда разыгравшийся котенок высоко поднимал передние лапки, то был виден его белоснежный «фартучек», охватывающий часть животика, грудку и подбородочек. Белый пушок фартучка выходил и на лапки, где прятался под рыжей шерсткой, четко очерчивая котячьи «сапожки». По ним, как и по всему его маленькому тельцу и гибкому хвостику шли тигровые разводы. Увеличь этого котенка в сотни две-три раз и из него получился бы прекрасный тигр.

Котенок балансировал на ветке, а бабочки весело порхали вокруг.

Наконец эта игра им надоела и они, сделав прощальный круг, улетели.

Котенок, застыл с протянутой лапкой, и с сожалением смотрел им вслед, питая надежду на их возвращение.

Жужжа, прилетела большая пчела. Не обращая внимания на котенка, она деловито уселась на цветок, воткнула в его венчик длинный хоботок и с наслаждением стала втягивать в себя сладкий нектар.

Склонив головку, котенок, не опуская лапку, с интересом смотрел на нее. Затем дотянулся до цветка и легонько коснулся цветка белой подушечкой лапки.

Но пчела, оставаясь на месте, не спеша продолжала втягивать в себя цветочную сладость. И только после того, как в цветке совсем не осталось нектара, она перелезла на другой цветок. Пчела вела себя так, будто котенка не было на ветке, и все цветы принадлежали ей.

Пытаясь показать, кто здесь хозяин, котенок ударил лапкой по цветку.

Пчела не удержалась на пышной шапке цветов и недовольно жужжа, стала падать вниз.

Котенок проследил за ее падением. Успокоившись, лизнул лапку шершавым языком, и словно умываясь, потер ею о белую шерстку лобика, затем в удовольствии провел по коротким усикам, торчащим в стороны под маслянистыми глазами и розовой пуговкой носика. После чего коснулся раздвоенной верхней губки и застыл: пчела, громко жужжа, опять прилетела.

Она вызывающе, как казалось котенку, села совсем рядом на пышный пахучий бутон.

Котенок с удивлением уставился на нее.

Пчела, не замечая его, деловито обхаживала цветок. Протянув лапку, котенок зацепил бутон и с силою потянул на себя. Ветка, на которой висел сиреневый бутон, изогнулась, как лук, а котенок, не спуская взгляда с пчелы, все тянул ее на себя.

Почувствовав опасность, пчела зашевелила брюшком, вылезая из цветка.

Котенок продолжал тянуть ветку, рискуя сорваться вниз. Наконец, бутон с пчелою сравнялся с носиком котенка. Ему следовало бы воспользоваться второй лапкой, но в таком случае его положение на ветке стало бы крайне неустойчивым. К тому же он не мог дотянуться до пчелы ртом и схватить ее. Для этого ему следовало немного пододвинуться к бутону самому, удерживаясь задними лапами и одной передней за ветку, на которой стоял.

Наклоненная ветка тянула его к себе, а котенок все еще находился в нерешительности. Стоило ему отпустить ветку, как пчела тут же была бы «выстреляна» ею, как стрела из лука. Но котенок, растягиваемый двумя ветками, упрямо придвигал сиреневый бутон с пчелою к себе. Его белая грудка была напряжена, а лапка крепко удерживала пахучую ветку. Глазенки не отрывали взгляда от пчелы, до которой оставалось всего несколько сантиметров. Он видел ее серое брюшко, состоящее из сегментов, оно сжималось и разжималось в такт видимых глоточков, которые делала она.

Для котенка теперь весь свет сошелся на цветке с пчелой сосущей нектар. Он открыл рот, чтобы схватить серую пчелку, нарушительницу его территории, но пчелка то ли, заметив опасность, то ли, наконец, насытившись нектаром, жужжа, снялась с цветка перед самым его носом. Котенок с недоумением проследил за ее тяжелым полетом и отпустил ветку. При этом опасно закачался, замечая, как на подворье из-за белого сарайчика, в котором хрюкала большая свинья, солнечными зайчиками высыпали пухнастые цыплята.

Пестрая дородная черно-белая наседка-хохлатка, с рыжим пухом на крепких красных лапах, гордо шествовала посреди этого светло-желтого пятна, кудахча птенцам, которые отстали. Строгостью голоса она не позволяла разбежаться им.

Эта пернатая семейка уже была знакома котенку. Он, качнувшись несколько раз на ветке, изогнувшись в спине дугою, ловко спрыгнул на землю, заставив вздрогнуть в испуге за него большую огненно-рыжую кошку, греющуюся на солнце рядом с хозяйским крыльцом, под которым был виден темный лаз.

У матери-кошки был такой же белый «фартук» на груди, как и у котенка, а по всему упругому короткошерстному телу шли четкие тигровые разводы. Кошке показалось, что ее детеныш упал: она резко вспрыгнула на лапы.

Но котенок удачно перевернулся в воздухе и приземлился на четыре лапы. По молодости своей, он, неуклюже двигая задком, пытался прошмыгнуть мимо борющихся в траве двух рыжих котят, но те, прекратив свое занятие, валко погнались за ним, выглядя со стороны, потешными неуклюжими комочками.

Все это происходило под пристальным взглядом кошки-матери и развалившегося на солнышке у будки длинношерстного черного, как ночь Шарика начинающего линять после зимы.

Пес был привязан цепью к колу, вбитому рядом с покосившейся будкою. Он лениво, как давний старожил двора, лежа, помахивал пушистым хвостом, на который нацеплялось множество травинок. Глаза его были полузакрыты. Похоже, он видел дивный сон из своего детства, когда был такой же маленький и неповоротливый, как и этот шаловливый огненно рыжий котенок.

Кошка была крупная. Она многое видела на своем веку. Знала и о коротком материнском веке. Двоих ее котят уже забрали, потому у нее вызывало опасение появление на Василисином дворе незнакомого мужчины. Он был высокий и держал в руках кошелку плетеную из лозы, в какой вчера увезли ее сыночка. От кошки не укрылась усталость в его лице и затаенная боль в глазах. Он был еще не стар, но на его высокий лоб уже спадала густая седая прядь.

Василиса пригласила его в дом.

Кощка видела как по другую стороны ограды на ветку села сорока и тут же застрекотала. Месяц назад она украла ее месячную дочку. Кошка до сих пор не могла спокойно слышать ее раздражающий стрекот. Теперь она зорко наблюдала и за небом и всем, что происходило на подворье, ни на миг, не упуская из виду котят, которые малочисленной чередою семенили к куриному выводку. Кошке захотелось настичь их и увести за собою в укромное место, что было под дощатым крыльцом. Но котята с разгону влетели в цыплячью стайку, и те солнечными зайчиками рассыпались в стороны.

Наседка грозно подскочила к котятам, но, признав в них своих по подворью, сконфужено взглянула в сторону кошки и, опустив чубастую голову к земле, громко закудахтала, созывая своих птенцов и разгребая для них мощными лапами место под собою.

Беспрерывно цверинькая, цыплята обступили котят и пытались клювиками дотянуться до их мордочек, касались лапок, дергали за хвостики.

Кошка, опустив книзу хвост, свидетельствуя свое миролюбие, степенно подошла к наседке, которая была похожа на строгую купчиху.

В ответ наседка склонила набок свою чубастую голову, и, заприметив в своей стайке желторотиков и разыгравшегося шалунишку, пытающегося больно клюнуть белогрудого котенка в глаз, тут же оказалась в средине играющих малышей, проворно уводя крылом в сторону возбужденного птенца.

Кошка, видя ее справедливый подход на игровом поле, коснулась своим гибким полосатым телом пестрого бока хохлатки и позволила птенцам поклевать у своих лап.

Котята были поболее цыплят, но их было меньше в количестве. Каждому цыпленку, похожему на пушистый комочек на тонких красных лапках, хотелось поиграть с ними. И, если спереди у мордочки котенка место было занято, другие подступали к их рыжим тельцам сбоку и щекотали клювиками, третьи тянули котят за хвостики.

Котята, включаясь в игру, переворачивались на спинки, подставляя попискивающим цыплятам животики и пушистые хвостики.

На Белогрудке сидело сразу несколько желторотиков. Лежа на спине, он шевелил лапками и хвостиком, за которым несколько цыплят гонялись, сталкиваясь один с другим. Один желтенький пухнастик находился у самой мордочки Белогрудки. Он поворачивал головку и глазками-маковками попеременно смотрел на млеющего котенка, забывшего обо всем на свете, кроме игры.

Неожиданно Белогрудка захватил зазевавшегося птенца лапками и перекатился с ним со спинки на животик.

Цыпленок пронзительно запищал, трепыхая малюсенькими крылышками, и задергал в воздухе тонюсенькими лапками, так как Белогрудка стал на задние лапки, удерживал птенца на весу.

Кошка-мать внимательно следила за игрою котенка, готовая в любой момент в прыжке подправить возможную неловкость своего дитяти с пуховичком-цыпленком.

Со стороны, казалось, что все было хорошо, но появление мужчины и его долгое нахождение в доме Василисы все более настораживало кошку. Что-то подсказывало ей, что нужно срочно уводить в укромное место свое немногочисленное неуклюжее потомство.

Что касалось наседки-матери, то игровая идиллия на залитом солнцем дворе, по которому пробивалась изумрудной россыпью апрельская трава, то она до трогательности размягчала куриное сердце. Наседка-мать крутила головою в разные стороны и в удовольствии одобрительно негромко кудахтала, напоминая шмыгающим у ее ног птенцам о том, что она рядом – все видит и не допустит недружественных действий по отношению котят окруженных попискивающими цыплятами.

Время шло, и напряжение росло внутри кошки. Ей хотелось захватить за загривок каждого из разыгравшихся котят и быстро, от беды подальше, унести их под крыльцо, где она вывела свое потомство, и где они были бы, как ей казалось, в безопасности. Но как прервешь без осуждения то, что по нраву не только своему семейству, но и дружелюбному соседскому.

Кошка непроизвольно вздрогнула, когда отворилась дверь дома и во двор вслед за дородной Василисою с белым лицом, на котором выделялись темными полумесяцами брови и голубые, как небо, что висело над двором, добрые глаза.

Василиса заговорила, обращаясь к мужчине с уставшим лицом, своим ласковым, неспешно журчащим грудным голосом:

– Им всего по два месяца, Леня. Выбирай любого. Вон тот, белогруденький, самый игривый. Он понравится моей племяннице.

Страшные слова Василисы ударили кошку-мать страшнее стрекота ненавистной разбойницы белохвостой сороки и грома небесного вместе взятыми. Все похолодело в ее кошачьей груди, а родимые котятки, не чувствуя близкой беды, вовсю игрались с золотистой куриною порослью. И всех беззащитнее был теперь ее Белогрудка, безмятежно кувыркающийся вместе с беспрерывно цивкающими желтыми пятнышками.

Тень высокого незнакомца с седой прядью волос угрожающе упала на ее котенка.

Кошка не выдержала. Быстрее солнечного луча она метнулась к беспечно разыгравшемуся с цыплятами Белогрудке. Схватила свое любимое чадо за загривок и теперь уже, не обращая внимания на курино-кошачий этикет, потащила его к лазу под крыльцо. Обида на Василису, поднималась в ней. Она искоса бросала взгляды на нее и ненавистного ей мужчину, при этом больше на его плетеную корзину, которая пугала ее.

Кошка-мать спешно уносила дитя от греха подальше. Вместе с обидою на Василису и страхом за котенка она чувствовала острое желание, махнувши хвостом, в три прыжка перескочить подворье и оказаться со своей драгоценной ношею в темном спасительном подполье. Но семенящие позади два других чада заставляли ее то и дело останавливаться. Она оглядывалась на них и видела две большие угрожающие тени двигавшиеся рядом с ними. Сначала ей показалось, что это тени от куста сирени, но чем ближе она была с неуклюжими котятами к крыльцу – уже видно было и темное отверстие желанного лаза – тем плотнее тени накрывали семенящих позади нее котят. Кошка вздрагивала и поднимала голову, каждый раз убеждаясь, что это не куст сирени, а все тот же ненавистный мужчина. Сам мужчина был не страшный, даже добрый с лица, но его корзина внушала кошке неимоверный страх. Временами, у нее появлялась тлеющая надежда, что Василиса все же не позволит мужчине взять кого-то из ее беззащитных котят переваливающихся в беге. Они спешили из последних сил, а кошке казалось, что они не по возрасту медлительны и совсем не понимают той беды, которая нависла над ними.

Остановившись, мать-кошка опустила Белогрудку на траву и кинулась, к двоим безнадежно отставшим рыжим комочкам. При этом она не упускала из виду оценивающие взгляды незнакомца направленные на ее валкое потомство. Кровь остановилась в ее сердце, холодеющем от страха за своих детей.

Василиса же вместо того, чтобы увести опасного незнакомца от ее котят раздражающих своей медлительностью, напротив, расхваливала их, называя, как и цыплят, солнечными зайчиками.

До желанного крыльца оставалось несколько длинных метров казавшихся ей бесконечными, а незнакомец был всего в каком-то метре от котят.

Котята выбивались из последних сил. Кошка стала подталкивать их поочередно носом, чтобы убыстрить передвижение. Она со страхом сознавала, что при всем своем материнском желании не успеет отвести от них нависшую угрозу. Вся надежда была на Василису. Кошка прислушивалась к ее голосу и с содроганьем понимала, что хозяйка вовсю расхваливала белогрудого любимца.

– Леня, – говорила она, – смотри, какой умненький и шаловливый этот котеночек. И росточком более других. Он непременно понравится Машеньке.

– Хороший котенок, – слышался голос мужчины. – Жалко, конечно, в таком возрасте отнимать его от матери, но ничего, молочка найдем ему и в городе. Доченька моя, будет очень рада вашему подарку, Василиса Васильевна. Ей сейчас очень трудно после той трагедии, когда на нее и мать наехал автомобиль, которым управлял пьяный сын народного депутата Варнакова. Жена погибла, на месте, а Машенька уже больше месяца лежит в гипсе с головы до ног и с переломами позвоночника в двоих местах. Даже повернуться, бедненькая, не может, только белый потолок ей и виден.

– Господи, помоги выздороветь ей, – запричитала Василиса и приложила к глазам уголок фартука. – Жалко мне и Катю, царство небесное ей на том свете. Вижу, что ты сам пережил. Все, Леня, на твоей поседевшей головушке написано. По вине, какого-то выродка мажора дочь стала калекою и осталась без матери, а ты без жены. И ничего уже изменить нельзя, – послышалось ее всхлипывание. – Навсегда ушла Катя, сестричка моя ненаглядная, от маеты жизненной. И никто не знает, кто больше осиротел – ты, Леня, с доченькой своей Машенькою или ее одинокая душа, отлетевшая в холодную, безмолвную и бесконечную вечность. Господи, как же ты допустил такое? Какой грех против тебя мог сотворить двенадцатилетний ребенок? Василиса опять всхлипнула, – рождаемся не по своей воле и умираем по большей части тоже не по своей. А жить надо, Леня. Растить детей надо. Добро делать людям и всему живому надобно. Тогда и жизнь станет добрее.

– Где же сил набраться, Вася, чтобы горе такое перенести? – сдавленным от спазмы голосом, наполненным до краев печалью, произнес мужчина.

– Господь всем нам велел терпеть, – с ласкою и теплотою в голосе произнесла Василиса.

Две густые тени угрожающе скользнули по траве к котятам.

Кошка видела все и слышала. Считанные метры отделяли ее от дощатого крыльца, под которым темнело заветное, спасительное отверстие. Она по очереди толкала к нему своих неповоротливых чад, боясь, даже на мгновение оставить их одних. При этом с ужасом видела, как бестолковый Белогрудка, вместо того, чтобы скрыться под крыльцом, лег на спину и стал вилять хвостиком из стороны в сторону. Он вел себя так, будто бы рядом не было той опасности, которую чувствовала она, разрываясь в стремлении спасти детей своих. «Говорите, говорите, говорите!» – билась в ее голове надежда на спасение. Она видела, что до спасительного подполья оставалось всего с метр, но ее жалкенькое потомство, казалось, ни куда не торопилось.

Василиса, словно воспринимая безмолвную мольбу кошачьего материнского сердца, участливо спросила у мужчины:

– Что говорят врачи. Есть ли надежда на выздоровление?

– При таких переломах позвоночника только один человек из многих миллионов выживает, – произнес мужчина.

– Дай-то Господи, ей поправиться. Стосковалась, небось, за матерью. Плачет. Только такое маленькое, теплое, ласковое и пушистое средство ей и надобно, чтобы сама со своими мыслями не оставалась.

На что мужчина отвечал:

– Врачи не решаются операцию в нашем городке делать, а в областную больницу вести мне не на что. Я хотя и директор большой средней школы, но уже полгода зарплату не получаю. Продаю по дешевке то, что в квартире. На то и живем. – В голосе мужчины слышалась боль, и горечь от душевного волнения.

Сердце кошки екнуло: большая тень от Василисы качнулась над играющимся со своим хвостиком Белогрудкой, а мгновением позже его уже не было на зеленой траве.

Замерев на месте, кошка с невыносимой болью в сердце наблюдала, как Василиса передавала мужчине напуганного и притихшего Белогрудку.

– Хороший мой, – говорил мужчина и гладил ее сыночка по головке. – Никто тебя у нас не обидит. Жалко, конечно, без мамки оставаться, но такая уж жизнь: никогда не знаешь, что потеряешь, а что найдешь.

Мужчина говорил и не видел той немой боли, которая застыла в молящих ореховых глазах кошки-матери. Было видно, что она навеки прощалась со своим дитем, не ведая того, что в человеческом обществе горе-матери за деньги продают своих детей на «запасные органы» в богатые страны. Что чувствуют при этом эти горе-матери и их несчастные дети? Как встретятся потом на Всевышнем судилище ребенок лишенный своих органов и его бывшая мать?

Кошка-мать в последний раз, перед тем, как увести в подполье поредевшее потомство, с болью взглянула на своего притихшего котеночка жалким комочком сидевшего на большой руке седого человека. Ей очень хотелось, чтобы Белогрудка, сгруппировался и спрыгнул с руки на землю, как он делал это с ветки сирени, но Белогрудка, закрыв глаза, беспечно лежал на широкой ладони чужого ему человека. «Может, налюбовавшись ее дитем, мужчина все же отпустит его?» – билась в ней надежда. Кошка подошла к ноге мужчины и стала тереться боком, оставляя на штанине несколько рыжих волосинок.

– Чует материнское сердце близкую утрату, – с сочувствием в голосе произнес мужчина. – И откуда люди только взяли, что животные не переживают и не думают. Пятнадцать лет назад я закончил историко-биологический факультет университета. Столько же преподаю эти предметы в школе и ни как не могу согласиться с тем утверждением, что животные не думают, а живут только инстинктами, как учили нас по Чарльзу Дарвину. При этом никто из ученых не оспаривает, что их органы чувств во многих случаях значительно совершеннее человеческих. Но почему-то мало кто из ученых пытается отгадать тайну преданности животного, его привязанность и любовь как к человеку, так и себе подобным. Вот посмотри, Вася, этот котенок еще очень мал и потому совсем не чувствует всей серьезности для себя настоящего момента. Он пригретый солнышком улегся на моей ладони и, похоже, уже спит, а его мать – кошка чует беду. Материнское сердце подсказывает ей, что она может лишиться своего дитяти. Вот она и лащится в надежде на то, что я оставлю его ей. Если бы она могла сказать, то поведала бы нам об этом. И потому я больше чем уверен в том, что животные во многих случаях понимают нас. А вот мы, самые, как нам кажется, разумные на Земле не всегда, если не в большинстве случаев, не понимаем их. Но я уверен в том, что когда-то человек научится это делать, тем самым намного обогатит свои знания не только о животном мире, но и в целом о жизни на нашей планете. Если, конечно, не сделает по своей глупости так, что сам себя угробит, как вид, своим бездумным и вредным отношением к природе и самому себе. Сейчас на эту тему идут одни бесплодные и ничего не значащие разговоры на уровне кухни или обеспокоенными учеными, а правительства всех стан молчат. Обидно, что человечество не видит вредных конечных результатов своей деятельности в отношении природы, породившей его.

– Дай-то всем нам Бог разобраться в себе, – тихо произнесла Василиса. – Жива душа потемки. Порою животное ни в век не сделает того, что делает в ущерб себе и другому человек. Многое им неправильно делается – то по выгоде, то в усладу себе, то от скуки, то по не доброте своей и жестокости, то по зависти черной, а то и по сговору общему.

Гулко отозвался поезд гудком со стороны станции.

Заслышав, уже знакомые ему звуки Белогрудка приподнял головку и повернул ее в сторону, откуда исходил звук. Его взгляд натолкнулся на большой освещенный солнцем цветущий куст сирени. Медовой сладостью шел от него запах, который навсегда оставался в его памяти. Недавно расцветшая сирень – была лучшее из всего, что видел Белогрудка в своей жизни, не считая, конечно, материнского молока, ее тепла и ласки. Любы были ему и его разлюбезные братья, но теперь ему было не до них, так как его стали укладывать в корзину.

Белогрудка сначала испугался, но, учуяв, знакомый запах сирени успокоился. Он вытянул из корзины лапку с белой подушечкой, как бы прощаясь со всеми, кто был на Василисином дворе.

Это было последнее, что увидела кошка-мать от своего любимого крошки-сыночка. Подняв голову к корзине, она жалобно стала звать его, но котенок уже не видел ее.

Всю дорогу до железнодорожной станции котенок с любопытством выглядывал из корзины, забывая о матери и братиках.

Навстречу им попадались люди, они были похожи на Василису и мужчину, который нес его в корзинке.

Котенок не боялся людей, он принимал их за своих из кошачьего рода. Не испугался он и громко урчащего большого чудища, которое, дымя, отвратительными газами пронеслись мимо, обдавая их пылью. Такие урчащие чудища не раз проезжали у Василисиного двора, и он хорошо видел их со своего заветного куста сирени, освещенного солнышком.

– Не бойся, маленький мой, – произнес мужчина, предполагая, какое страшное впечатление может произвести на котенка необычное для него творение рук человеческих. – Это грузовой автомобиль, – с лаской в голосе знакомил он котенка с урчащим чудищем.

Но в позе котенка, стоявшего на задних лапках и высунувшего головку наружу, страха не было.

– Молодец, – похвалил его мужчина, – не всего и не всегда следует бояться того, что большое. А это лошадь с телегою, – пояснял он, беря его на руку и, указывая другою на огромное четырехногое грязно-коричневое существо с большой головою, спутанной черной гривою и таким же неухоженным помахивающим черным хвостом.

Существо тащило за собою стучащий на ухабинах дороги дощатый ящик на колесах. Спереди в ящике сидел мужчина с дымящейся папиросою в зубах и со сдвинутой на бок шапкою.

Белогрудка вспомнил, что примерно такое существо с ящиком уже было у их двора – тогда мужчина забирал его братика.

Пугающе длинным был поезд, встретивший их знакомым гудком. Котенок, волнуясь, глядел на него.

Поезд тронулся. За окном все смешалось и поплыло под звуки стукающих колес.

Сирень…сирень…сирень, – выговаривали о рельсы невидимые колеса поезда, а котенку все еще чудился исцеляющий изумительный запах, исходящий от куста. И только, когда поезд остановился на конечной для них станции, котенок понял, откуда исходил этот чудный запах – по обе стороны железнодорожных путей шли посадки с высокими деревьями, между которыми, как украшение просыпающейся от зимней спячки природы, были видны в большом количестве раскидистые кусты розовой сирени.

Заметив родное и близкое соцветие, котенок рванулся с рук мужчины.