- -
- 100%
- +
Наступила тишина. Вглядываясь в лица собеседников, Павел Максимович понял, что его речь не произвела на Струге и Пащенко должного впечатления. Антон Павлович равнодушно разглядывал на стене рекламные постеры «Битлз» начала семидесятых. Настоящие, не копии, они были взяты в рамки, под стекло, и для истинных ценителей являлись настоящим сокровищем. Именно по этой причине у входа сидел охранник и вяло рассматривал посетителей. Вяло, потому что сюда приходили лишь завсегдатаи, любящие спокойные компании, приглушенную музыку и предпочитающие пиво водке.
А Пащенко курил, и его взор был направлен в потолок.
– Вы знаете что-то, чего не знаю я? – отбросив сомнения, решился спросить Левенец.
– В общем, да, – сказал Струге. – Но это скорее не знания, а догадки.
– И в чем они состоят?
– В том, что правосудие идет не той дорогой. Наверное, заблудилось...
Левенец упер взгляд в судью.
– То есть?
Ему показалось, что кое-кто лезет в кое-какие не свои дела.
Наверное, Струге понял этот взгляд...
– Павел Максимович, давайте на этом пока остановимся. Это почти все, чем мы могли с вами поделиться. Складывается очень интересная ситуация. Вам нужно огласить законный приговор, а прокурору Пащенко необходимо, чтобы его следователи правильно расследовали свои дела и не поступили так, как с вами поступил следователь из районного отдела милиции, прислав в деле туфтовое обвинительное заключение. Что же касается меня... Скажу вам честно. Мне хочется помочь вам обоим, но по разным причинам. Вадим Андреевич мой друг детства, а вы ступили на опасную тропу.
Левенец шел по тротуару быстро потемневшей улицы и пытался разобраться в собственных чувствах. То ли кинули его сейчас на чем-то, то ли наградили? Кто знает... В голове смог, и непонятно, что явилось его причиной. То ли пиво, то ли разговор с двумя этими странными, но, безусловно, умными людьми. Кто знает...
– Что скажешь? – спросил Пащенко, едва за спиной Левенца закрылась дверь.
Антон пожал плечами:
– Трудно сейчас о чем-то говорить. У меня двойственные чувства. Я не знаю, как он поведет себя, если его начнут давить сверху. Вот тогда, Вадик, я на самом деле не знаю, как он поступит. Бесхребетник тут же определит Андрушевича на «строгач», и парень, пусть и не самый лучший в городе, будет мотать срок и звереть от несправедливости. Молодой судья со «стерженьком» будет распутывать дело в рамках следствия и предоставленных ментами данных, аккуратно лавируя между участниками процесса. В любом случае, друг Пащенко, Левенец сейчас «заряжен». Раз пришел к дому, значит, что-то в нем есть. Значит, есть и надежда...
В тот же вечер Яша Шебанин сидел в кресле и прижимал к груди искусанную руку. Раны гноились и ныли. Врачи в больнице сказали, что в пасти различного рода подобных тварей, которые иногда любят полакомиться мертвечинкой, скапливается трупный яд, что у них самих не вызывает даже кариеса. А вот их укус для человека может оказаться роковым. В качестве примера приводился дракон с острова Комодо. Черепашка, конечно, не дракон, однако весь ее вид указывал на то, что их основное меню составляют не одуванчики. Но кто знал, что она окажется настолько кровожадной?
Яша сидел в кресле, глотал кетанол и запивал его коньяком из расчета один стакан «Кишинэу» на одну таблетку. Боль не уходила так же упрямо, как и не приходило опьянение. Оставалось довольствоваться лишь тем, что высокая концентрация в крови спирта уничтожит последствия возможного проникновения туда же яда.
Каждые полчаса трещал телефон и Шебанин, яростно морщась, хватал трубку:
– Да?!
– Яш, пока тихо. Пацаны его нигде не нашли. Барыги с рынка его не знают, «шалашовки» с вокзала – тоже. Сейчас поехали по точкам сбыта «отравы».
– Ищите этого гада где хотите! – кричал Шебанин своим приближенным. – Если возникнут какие вопросы или с ментами нужно будет поболтать за информацию – я на телефоне. Не может быть, чтобы его никто не знал! Прозондируйте, у кого еще в Тернове могут тусоваться эти черепахи. Не ветром же эту тортиллу сюда занесло! Выходите на таможню! Короче, работайте, блин!..
Каждый новый разговор отличался от предыдущего лишь указанием мест, которые были проверены людьми Шебанина. И по окончании каждого такого разговора Яша чувствовал, как накипает ярость и усиливается боль.
Мариша наблюдала за действиями мужа сначала, как обычно, спокойно. Потом же, когда почувствовала перемену в его настроении, встревожилась. Она очень хорошо знала Яшин характер и боялась лишь одного – что муж сорвется и отправится на поиски сам. В этом случае предсказать его дальнейшие поступки очень трудно. Однако, что бы потом ни случилось, со стопроцентной уверенностью можно утверждать, что это закончится очередным сроком. А значит, одиночеством, холодной постелью и скукой. Делить ложе с кем-то еще, в период временного отсутствия мужа, в том обществе, в котором стремительно вращался Яша, было не безопасно. В этом случае все закончится странной пропажей без вести интим-партнера, разбитым лицом ее, Марины, и выбросом ее, Марины, на улицу. Таких ошибок женам авторитетов не прощают. Поэтому – наверняка холодной постелью, наверняка... Справедливости ради нужно отметить, что в Тернове не нашлось еще ни одного сумасшедшего, который решил бы масляно улыбнуться ей в тот момент, когда Яша Шебанин «положенствовал» на очередном «строгаче». О том, чтобы улыбнуться в то время, когда Яша «положенствовал» в городе, вообще не могло быть речи.
Мужу становилось хуже с каждым часом, Марина это видела. Сначала она относила это за счет выпитой бутылки коньяку, потом, когда поняла, что алкогольный «приход» тут ни при чем, разволновалась не на шутку. Предложение вызвать «Скорую» решительно отвергалось, Яша мрачнел с каждой новой фразой и смог согласиться лишь на приглашение в дом старого домашнего врача, его тезку, Якова Моисеевича Виртмана. Тезке Шебанина было шестьдесят восемь лет, он имел медицинскую кандидатскую степень и хорошую практику работы. После того как он отврачевал в хирургической клинике двадцать с лишним лет, он неожиданно ушел с насиженного места. Как раз в тот момент, когда должен был стать ее главным врачом. Всему виной был Яков Шебанин, предложивший Виртману степень «личного врача» и маленькую, но богато оснащенную частную клинику на окраине Тернова. С этого момента Яков Моисеевич штопал, резал, лечил от насморка и несварения желудка одного-единственного человека в городе – Якова Семеновича. Правда, работы было столько же, как в городской клинике, зато тут было проще. Слегка потревоженный бациллами туберкулеза, шитый-перешитый, однако продолжающий находиться в постоянной мощи организм Шебанина Яков Моисеевич знал лучше, чем собственный.
Он приехал ровно в час ночи. Сразу после того, как ему позвонила жена Шебанина и запросила срочной помощи. Яков Моисеевич вошел в дом в сопровождении охраны со своим кожаным саквояжем в тот момент, когда напольные часы в гостиной отбили один раз.
В кресле, перед недопитой бутылкой молдавского коньяку сидела Марина и глотала слезы.
– Лапочка, что случилось? – участливо, но привычно поинтересовался Виртман. – Догогая, не плачьте, это вгедно для будущей мамы. Что же случилось? Где Яков Семенович?
Марина лишь махала руками и показывала куда-то в глубь темного окна.
– Уехал он, Моисеич, – наклонился к маленькому доктору один из охранников Шебанина. – Коньяку выпил и поехал по делам.
– А меня-то зачем вызвали? – удивился Яков Моисеевич.
– Ему черепаха руку зажевала. Каймановая. Только вы никому не говорите, иначе он замочит.
– Вот беда... – как-то невыразительно произнес Виртман и присел у столика рядом с Мариной. – И давно уехал?
– С четверть часа... – пытаясь говорить сквозь всхлипы, объяснила Мариша. – Опять дел наделает!.. Он вообще спятил. Доктор, от укусов черепах с ума сходят?!
– От укусов чегепах?.. Знаете, милочка, за согок лет моей пгактики... В общем, гану осмотгеть нужно.
Но осматривать рану было уже не у кого.
Глава 7
Четверг для Антона Павловича начался весьма необычно.
На коротком совещании, которое Николаев, председатель Центрального суда, обычно проводил в понедельник, руководитель высказал мысль о том, что в городе опять начался криминальный передел. На этот раз объектом дележа и пристального внимания организованных преступных группировок стал Терновский молокозавод. Сегодня ночью там взорвалась установка для пастеризации молока, сломался конвейер и одного из сотрудников, попавших под горячую руку беспредельщиков, зачем-то пытали, едва не утопив в агрегате с кефиром.
– Не энергетики ли это новые методы возврата долгов отрабатывают? – уточнил Кислицын. – Платить-то за электричество нужно вовремя. А топили-то кого? Директора?
– Нет, какого-то технолога.
– Может, он технологию приготовления ряженки нарушил и один из наших авторитетов почувствовал тяжесть в желудке? – продолжал выдвигать версии Игорь Пантелеевич.
Николаев, не обнаружив в рядах судейского коллектива ни жалости, ни возмущения, ни скорби, а только приглушенный смех, рассердился. Высказав пожелание «быть начеку», он объявил экстренное заседание закрытым. Почему судьям Центрального районного суда нужно быть начеку в связи с купанием в кефире технолога молокозавода, Николаев не объяснил.
Следующим неожиданным событием для Струге был срыв процесса, назначенного на десять часов утра. Первый и единственный процесс на сегодняшний день, который должен был занять всю последующую неделю, прекратился, не начавшись. Уже в конвойном помещении суда с подсудимым случился сердечный приступ, и его пришлось в срочном порядке увозить в больницу для оказания помощи. После обширного инфаркта о продолжении судебного следствия не могло быть и речи. Жизненный парадокс – человек, совершивший на территории Тернова восемь грабежей, оказался слабым на сердце. Страх перед судом оказался настолько силен, что медики боролись за его жизнь.
Тем не менее такое начало судебного процесса было для Антона Павловича не ново. Гораздо неприятнее смотреть, когда инфаркт происходит у тебя на глазах, в зале суда. Было и такое.
День оказался свободен, а это означало, что остаток рабочего времени можно потратить на приведение в порядок других дел да заодно проконтролировать работу Алисы. Девушка старалась вовсю. После исторической «пропажи» дела, произошедшей всего месяц назад, она доказала Струге и всем остальным, что способна хранить верность и порядочность даже в те минуты, когда мир валится и рассыпается в прах.
Однако это не то необычное, что случилось с Антоном Павловичем в утро четверга, восьмого мая. Когда Алиса, довольная после проверки Струге дел, тихо напевая, укладывала дела в сейф, кабинетная дверь распахнулась, и на пороге материализовался Павел Максимович Левенец. Атласный черный цвет его мантии оттенял белое, как молоко, лицо. Либо контраст цветов сыграл свою роль, либо Левенцу на самом деле было плохо.
– Алиса, у нас в кабинете кофе есть? – спросил Антон, не сводя глаз с молодого судьи.
Алиса сказала, что утром она купить не успела, поэтому, если Антон Павлович не возражает, она сходит сейчас. При этом немного неприязненно глядя на Левенца, она состроила на лице гримаску – «Могли бы попросить, чтобы я вышла, и я бы вышла. Кажется, я уже проверенный боевой товарищ?!»
Тем не менее «проверенный боевой товарищ» свое место знал и никогда не пытался выйти за рамки отведенной роли. Глядя на деньги, протянутые Струге, она презрительно фыркнула и вышла вон. За «кофе».
Левенец присел на стул рядом со столом Антона.
– Антон Павлович, Решетуха пропал. У меня сегодня процесс по его делу, а он пропал.
– Что значит – пропал?
– Я к нему уже людей отправлял, а его нет.
– Паша, ты имеешь вид, словно у тебя Уголовно-процессуальный кодекс украли. – Струге сгреб со стола бумаги. – Так. Давай по порядку. Он повестку получил?
– Да. Месяц назад. Корешок о надлежащем уведомлении в деле.
– Хорошо. Что говорят люди, которых ты посылал?
– Они справились у соседей и узнали, что вот уже три дня, как из квартиры крикуна Миши Решетухи не доносится ни единого звука.
– Чем Решетуха живет?
– У него киоск коммерческий на Садовой.
– Ну! – Антон Павлович развел руками, словно увидел перед собой диво невиданное.
– Да были там уже... Девчонки-киоскерши сами волнуются. Кассу хозяин не снимает, «терку» с бандюками по поводу платы пропустил. Да еще участковый приходил интересовался, когда пакет забирать можно...
– Какой пакет? – опешил Струге.
Левенец вздохнул:
– С продуктами, мать его... – Произнеся это, он, позабыв, что Алиса вышла из кабинета, быстро обернулся. – А вы думаете, Антон Павлович, что жизнь представителя малого бизнеса легка? Если никому не платить, то так и разбогатеть недолго! А тут и до экономического дисбаланса недалеко...
– Ты просто социолог, Паша. Ладно. Откладывай дело по причине неявки в суд потерпевшего. Советую начать работу по его внештатному розыску, иначе... Знаешь, что произойдет?
– Андрушевича отпустят, и он снова начнет пробивать головы.
– Оценка «отлично». Но... Чем займется потом Андрушевич – это дело его и оперсостава ГУВД. А твоя забота – рассудить. Не «судить», Паша, а – «рассудить»! Вот и рассуждай. Когда поймешь, почему я рассуждаю, а не сужу, тогда не будешь сокрушаться по поводу того, что у судьи Струге пятнадцать служебных проверок, и все они заканчиваются для него благополучно. Еще раз будешь меня по инстанциям «пробивать» – вязы сверну. Это мой тебе дружеский совет, сыщик.
– Это давно было, Антон Павлович. – Левенец покраснел, словно ему на спину взвалили мешок картошки. – Но все равно, извините...
– Забыли. Отложи дело. Если Решетуха на следующий процесс не заявится, дело придется приостанавливать. Отложи на пару недель, если есть возможность. Только эти две недели не сиди на стуле, а головой работай. Искать Решетуху тебя никто не обязывает и не уполномочивает, однако если постоянно не трясти товарищей милиционеров, то вскоре Лукин начнет задавать тебе неприятные вопросы. У нас в областном суде так – «терпила» исчез, а фокусником объявляют районного судью. А все оттого, что дело затягивается, и показатели плохеют прямо на глазах. На глазах Игоря Матвеевича Лукина.
Левенец понял, что разговор исчерпан, однако уходить не собирался.
– Опять жуткие сомнения терзают мою душу. Зачем Андрушевич взял у Решетухи, помимо денег, золотой кулон в виде иконы? При этом Андрушевич в полном отказе, а сам потерпевший видел его лишь в «глазок». Открыв дверь, он прозрел лишь в больничной палате.
– А как сам Андрушевич поясняет факт обнаружения кулона в своей квартире?
– А как он еще может пояснять?! Кулон «оперсосы» подкинули, чтобы сейчас, пользуясь его непогашенной судимостью, «повесить» на него разбой и закрыть лет на двести! А оперативное дело, заведенное на него в ГУВД, – подстава «задним числом».
– Не преувеличивайте свои возможности, Павел Максимович... – Антон вздохнул и скользнул взглядом по лицу Левенца. – Двести лет... Значит, вы все-таки решили пересмотреть свой взгляд и обратиться к опыту старшего товарища?
– Не ерничайте, Антон Павлович. Вы знаете, что этот момент для меня важен, как никакой другой.
– Знаю. Поэтому и не собираюсь жалеть и сочувствовать. Хочешь услышать мое мнение?
Левенец хотел. Никто сейчас даже не догадывался, как Паша этого хотел.
– Пройдет два месяца, страсти улягутся. Решетуху разыщут и представят пред твои очи. Он, в свою очередь, посмотрит на Андрушевича и скажет, что видит его впервые в жизни. У того, мол, в дверном «глазке», волосы были темнее и нос покруглее. А находящийся за решеткой гражданин ему не знаком. И вообще, у потерпевшего опять начались боли в голове и холодеют руки. Все, что тебе останется, это оправдать и выпнуть Андрушевича из здания суда в руки счастливых родных и близких. У него есть родные и близкие?
– Да, – ответил Левенец. – Мать, сестра и два брата. А еще дядька из Липецка приехал.
Струге мотнул головой:
– Вот в их руки и выпнешь.
– А что же произошло на самом деле? – Левенец находился в состоянии дикой депрессии.
– А произошло следующее. Пока твой Андрушевич парит зад на шконаре в СИЗО и шпилит в «буру» с сокамерниками, его мама, сестра и два брата принимают положение активной обороны и начинают прессовать Решетуху деньгами и прочими символами материального достатка. Возможно, даже пообещают отправить за рубеж, где ему восстановят слух. Адвокаты советуют тянуть время, и Миша Решетуха уезжает в Белокуриху подлечивать пробитую голову и восстанавливать нервы за счет сердобольных родителей твоего подсудимого. Когда минуют все отпущенные законом сроки, Андрушевича освобождают из следственного изолятора. И с этого момента он начинает проявлять крайнюю степень сознательности – ходит к тебе по первому звонку, старательно отвешивает поклоны, называет тебя «Вашей Честью» и продолжает клясться в том, что к черепно-мозговой травме Решетухи имеет такое же отношение, как и к выстрелу «Авроры»...
Струге отпил из стакана выдохшуюся с утра минералку и продолжил:
– Потом появляется Решетуха, приходит к тебе и поясняет, что боялся возмездия преступников и поэтому скрывался у мамы в Оймяконе. При этом будет демонстрировать тебе коричневый загар и объяснять, что на севере солнце светит ярче. Да, это так. Солнце на самом деле на севере светит ярче. Но мы-то с вами, Павел Максимович, судьи опытные, бывшие следователи прокуратуры или милиции, да? Мы-то с одного только взгляда определяем, что предъявляемый потерпевшим загар имел место быть не на севере, а в Алтайском крае. Начинается процесс, и Миша, слезно щурясь, заявляет, что Андрушевич – не тот, кто ворвался в его квартиру. Гудит свисток, занавес падает, все аплодируют, судья бежит в ближайший киоск Решетухи за туалетной бумагой. Вопросы есть?
Вопросов не было. Точнее сказать, по мере того как говорил Струге, увеличивая силу своего голоса на каждом слове, они возникали в геометрической прогрессии, и к тому моменту, когда Антон Павлович закончил, их набралось уже около сотни. Однако, когда Струге, уже почти прокричав последние слова, замер и наклонился грудью к столу, Левенец понял, что вопросы задавать бессмысленно.
Левенец встал и прошел к выходу.
– Я могу рассчитывать на вашу помощь?
– В любую минуту дня или ночи.
Отвернувшись от молодого судьи, Струге сосредоточил взгляд на пустой столешнице. Потом, словно спохватившись, придвинул на это место отстраненные в момент прибытия Левенца документы.
«Поможет», – уверенно произнес про себя Левенец, шагая по коридору.
До его назначения в суд этим кабинетом пользовались многие судьи. И у всех поначалу вызывал раздражение упрямый замок. Без навыков и твердой руки его невозможно было ни закрыть, ни открыть. Эта же проблема всякий раз вставала и перед Левенцом.
– Он обязательно поможет, теперь я это точно знаю, – прошептал Павел Максимович и одним движением открыл замок.
За восемь часов до описанных выше событий Яша Шебанин вырвался из своего дома в состоянии дикой ярости. Несмотря на все уговоры жены вернуться и дождаться Якова Моисеевича, он вскочил в «Мерседес», в котором уже сидело трое, и по-суворовски махнул в направлении закрытых ворот особняка. Что означает этот жест, подчиненные Якова Шебанина, имеющего в миру прицеп Локомотив, знали очень хорошо. Этот жест всякий раз приводил их в отчаяние и впору было открывать подпольный тотализатор, чтобы ставить ставки и угадывать, на сколько лет органы опять «приземлят» Яшу и сколько человек в места лишения свободы он нечаянно захватит с собой.
Яков Шебанин был из тех людей, кто поднялся и стабилизировал свое финансовое положение в годы «приватизации». Пока правительство натягивало на ваучеры все население страны, Яша быстро разобрался в ситуации и стал натягивать на эту же тему не до конца разобравшуюся в смысле этой «приватизации» мэрию Тернова. Люди Шебанина стояли у любого места, где поневоле скапливался народ, – остановки, магазины, сберкассы – и скупали у обезумевшей публики бумажки с трудночитаемым, смахивающим на матерок словом – «ваучер». Денег Яша не жалел. Когда «ваучеризация» достигла своего апогея и бестолковые, социально дезориентированные граждане уж начали подавать в газеты объявления – «Поменяю однокомнатную + ваучер на двухкомнатную» – и при этом находили партнера для сделки, Яша понял, что момент истины настал. Завтра будет поздно, потому что долго безумие длиться не может. Скоро народ поймет, что «ваучеризация» – это не бесплатная раздача доплаты для улучшения жилищных условий российских граждан, а «лохотрон», при котором каждого российского гражданина правительство «разлохматило» на двадцать пять рублей наличными.
И час пробил. За неделю перед всеобщим разоблачением аферы вселенского масштаба Яша скупил в городе Тернове восемнадцать объектов недвижимости, куда вошли несколько магазинов, кинотеатров и недостроенных высотных домов, и увеличил свой капитал в пятьдесят с лишним раз.
Но были у Яши и проблемы. В большей степени – с законом. Перепив малую толику, он становился малоуправляем. Не привыкший, чтобы кто-то поступал против его воли, Яша Шебанин терял от гнева голову и превращался в Локомотива. Так оно и выходило. Когда Яша спокойно занимался вопросами улучшения благосостояния собственного и братвы, его звали по имени. Едва доносились слухи, что Шебанин был замечен в ресторане и его там недостаточно быстро обслужили, Яшу мгновенно переименовывали в Локомотива. Так он и жил с двумя именами, как с двойным гражданством. Некоторые из его проделок не оставались без пристального внимания оперативных органов УВД.
Первый раз Яша «сходил» в девяносто пятом за то, что в его «Синема-зал» зашли двое из бригады изгнанного впоследствии чеченца Малика и попросили администратора заплатить за «крышу». Эта фабула звучит глупо до тех пор, пока не объяснить суть произошедших событий. Яша – владелец «Синема-зала». Он же, понятно – его «крыша». Яша – «уважаемый» в городе человек.
То ли чеченцы не поняли, что такое «локомотив», то ли они вконец совесть потеряли, что впоследствии и было доказано Великим побоищем на реке Терновке... Одним словом, чеченцы вошли в кинотеатр, избили администратора и постригли ее наголо. Последнее было самой большой, неисправимой ошибкой. Без подобных цирюльных манипуляций все закончилось бы «стрелой» и мирным разводом. А так получилось, что какие-то грязные, беспредельные «чехи» вошли в дом Локомотива и побрили женщину, у которой тот периодически отправлял мужские естественные надобности.
В этот же день бригады Димы Мамаева и Локомотива, заручившись поддержкой еще ряда славянских братств, устроили в городе то, что обычно происходит, когда военачальник отдает город своему войску на три дня после его захвата. Единственным отличием явилось то, что объектом внимания славянского войска был не город, а та его часть, которая была «спальным» районом чеченских беспредельщиков. Два дня РУБОП и милиция общественной безопасности находились в состоянии крайней растерянности. Пока в штабе объединенной милицейской группировки разрабатывался план тушения внезапно вспыхнувшего пожара, с коммунального моста через Терновку падали, падали, падали и падали привезенные на него представители этнических преступных группировок. На берегу стоял взятый в аренду поп из храма и махал кадилом. Тех, кто не хотел проходить обряд крещения... Собственно, никто не хотел, поэтому-то желания ни у кого и не спрашивали. Под горячую руку Локомотива, плохо разбирающегося в этнических нюансах, попадали и узбеки, взятые с рынка от ящиков с абрикосами, и таджики, промышляющие на вокзалах попрошайничеством. Локомотив сказал – «черных», мы черных и брали, – объяснялись потом в кабинетах УБОПа участники обряда, помогавшие батюшке, – нам их сортировать некогда».
На следующий день город стал напоминать православный монаший скит. Даже индийцы, студенты Терновского университета, разобравшиеся в предмете спора, не выходили из общежития. Все бы обошлось, ибо на одних словах следствие, как и локомотив, не едет. Да вот беда – не успел Яша избавиться от охотничьего ножика, которым показывал с моста место падения иноверцев. Этим ножиком можно было валить кедры на Ангаре, но будь он хоть палашом самого имама Шамиля, больше двух лет из него не выдавишь.
Через два года Яша вернулся, а еще через год случилась форменная глупость. Когда в ресторане он уже успел выпить полторы бутылки «Арарата», какой-то северянин, не понимая, что делает, пригласил Маришу на танец. Охранники, не успевшие перехватить лесовика на подходе, побелели лицами, и было из-за чего. Вооружившись ножкой от стола, выломанной в тот момент, когда танцор даже еще не успел закончить приглашение, Шебанин медленно встал...
Тот, кто хоть раз в жизни видел автомобильные гонки и хоть раз выбивал на улице ковер, а также в состоянии совместить два этих процесса воедино, может легко представить, что происходило в ресторане в тот вечер. Поскольку двери заведения задолго до эксцесса были закрыты на замки, а открывать их потом уже было как-то некогда, то нет необходимости объяснять, что лесовик догадался – его жизнь зависит от скорости его перемещения в замкнутом пространстве.