Шхеры

Глава 4

Язык быта

Утро начиналось не с слов, а с звуков. Ещё до рассвета доносился мерный стук топора – Ирена уже рубила дрова. Каждый удар отзывался эхом в спящем доме, словно сердцебиение этого старого жилища. Я лежала с открытыми глазами, слушая эту простую музыку – скрип половиц под ее тяжёлыми шагами, шипение дров в печи, потом тот самый ритмичный стук. Это был язык, который я начинала понимать – язык дел, а не слов.

Когда я вышла на кухню, воздух был густым и тёплым, пах свежеиспечённым хлебом и дымом. Ирена стояла у печи, переворачивая на сковороде рыбу. Золотистая щука шипела в растопленном масле, распространяя по кухне аппетитный аромат.

– Садись, – сказала она, не оборачиваясь. – Хлеб только из печи.

Я села за стол, на котором уже стояли глиняные миски, жестяные кружки и деревянная солонка. Все простое, утилитарное, без изысков, но от этого кажущееся особенно настоящим.

Ирена принесла на стол свежий каравай. Корочка хрустела под ножом, а мякиш был таким воздушным и пористым, что казалось, вот-вот улетит. Она отрезала толстый ломоть и протянула мне.

– Ешь, пока горячий.

Мы завтракали молча. Я смотрела, как она ест – медленно, тщательно пережёвывая каждый кусок, словно совершая некий ритуал. Её руки, покрытые сетью морщин и старых шрамов, лежали на столе спокойно. Эти руки видели больше, чем могли бы рассказать любые слова.

После завтрака она встала и подошла к окну. За стеклом медленно светало, небо на востоке было цвета сиреневого перламутра.

– Сегодня нужно проверить сети, – сказала она, глядя на залив. – И баню протопить. Вода в бочке за ночь покрылась льдом.

– Я помогу, – предложила я.

Она кивнула, не поворачиваясь. – Надень что-нибудь потеплее. На воде ветер с моря дует.

Мы вышли во двор. Воздух был холодным и свежим, пах снегом, морем и дымом. Иней покрывал крышу сарая и тёмные ветви яблони, превращая их в хрустальные скульптуры. Ирена направилась к сараю, где хранились рыболовные принадлежности. Я последовала за ней, чувствуя, как морозный воздух щиплет щеки.

В сарае царил идеальный порядок, который был отражением ее характера. Сети были аккуратно свёрнуты в тугие кольца, поплавки и грузила разложены по отдельным ящикам. На стене висели просмолённые куртки и брезентовые штаны – ее рабочая униформа. Она сняла одна из курток и протянула мне.

– Надень. Не стесняй движений.

Куртка была грубой и тяжёлой, пропахшей дёгтем, рыбой и потом. Когда я надела ее, меня окутал знакомый запах – запах моего детства, запах ее труда. Он был таким же стойким и неизменным, как и она сама.

Мы спустили на воду старую деревянную лодку. Дубовые доски почернели от времени и воды, но сидели в киле так плотно, что не пропускали ни капли. Ирена провела рукой по борту, словно гладя живого человека.

– Эта лодка еще моего отца, – сказала она неожиданно. – Он ее сам строил.

Она редко говорила о прошлом, и эти слова прозвучали как откровение. Я смотрела, как она готовит снасти: ее руки, покрытые сетью морщин и шрамов, двигались быстро и точно. Каждое движение было выверенным, экономичным, без единого лишнего жеста.

– Почему ты никогда не продала лодку? – спросила я осторожно. – После того как отец…

– Лодка – не память, – резко перебила она меня. – Лодка – это инструмент. Как и сети. Как и руки. Инструменты не продают. Их передают.

Мы отплыли от берега. Ирена села на весла, я устроилась на носу. Её движения были мощными и ритмичными, весла входили в воду почти бесшумно, оставляя за собой лишь расходящиеся круги. На воде ее лицо преображалось – исчезала привычная суровость, появлялась какая-то особая сосредоточенность. Она смотрела на воду внимательно, читая ее как открытую книгу.

– Видишь вон там, где чайки кружатся? – она кивнула в сторону стаи птиц. – Там течение поднимает со дна корм. Рыба стоит.

Я смотрела на ее согнутую спину, на напряжённые руки, и вдруг поняла: для неё эти шхеры были не просто местом работы. Это был ее язык. Каждая бухта, каждое течение, каждый подводный камень – это слова и фразы, которые она понимала без перевода. «Море было ее единственным собеседником, – осенило меня. – И она выучила его язык так хорошо, что разучилась говорить на человеческом».

Мы проверяли сети. Она работала молча, лишь изредка бросая короткие замечания: «Здесь щука стоит – видишь, как поплавок дёргается?» или «На этом месте окунь клюёт – дно каменистое». Её знания были точными и безошибочными, полученными за долгие годы наблюдений.

Когда мы возвращались к берегу, небо начало затягиваться тяжелыми свинцовыми тучами. Ирена посмотрела на горизонт и покачала головой.

– К вечеру будет шторм. Надо успеть дрова убрать под навес. И ставни закрыть.

На берегу мы молча развешивали сети для просушки. Её движения были такими же уверенными и точными, как и на воде. Я пыталась повторять за ней, но мои попытки казались неуклюжими и медлительными.

Вдруг она остановилась и посмотрела на меня. Не сквозь меня, как обычно, а прямо в глаза. Её взгляд был таким же пронзительным, как и всегда, но в нем появилось что-то новое – может быть, тень одобрения?

– Ничего, – сказала она коротко. – Руки помнят. Голова может забыть, а руки – никогда. Они научатся.

Это была первая похвала, которую я услышала от неё за все годы. Не «молодец», не «хорошо», а простое констатация факта, но от этих слов у меня что-то сжалось внутри.

Вечером мы топили баню. Она показала мне, как правильно складывать поленья в печь, как регулировать жар, когда поддавать пар. Все ее действия были частью какого-то древнего ритуала, передававшегося из поколения в поколение.

– Береза дает легкий пар, – объясняла она, укладывая поленья особым способом. – А сосна – жаркий, но смолистый. Надо знать, когда какую использовать.

Сидя в предбаннике, я смотрела на ее лицо, освещённое пламенем печи. Впервые за многие годы я не видела в нем привычной суровости. Было что-то другое – может быть, умиротворение? Или просто усталость от прожитого дня?

– Завтра рано вставать, – сказала она, вытирая пот с лица старым полотенцем. – Прилив в пять утра. Надо успеть до шторма проверить те сети, что за мысом.

Я кивнула, понимая, что это не просто информация о времени подъёма. Это был ее способ сказать, что сегодняшний день прошёл правильно. Что мы сделали все, что должны были сделать. Что в ее мире, состоящем из дел и обязанностей, мне наконец-то нашлось место.

Поднимаясь в свою комнату, я думала о том, как странно устроена жизнь. Я приехала сюда, ожидая слов, объяснений, разговоров. А получила вместо этого уроки другого языка – языка дел, языка быта, языка молчаливого понимания. «Возможно, настоящий разговор между людьми начинается не тогда, когда они находят общие слова, – думала я, засыпая под звуки начинающегося шторма за окном, – а когда начинают понимать молчаливый язык дел друг друга».

Глава 5

Утро быта

Первый луч солнца, бледный и жидкий, словно разбавленное молоко, пробился сквозь слой пыли на оконном стеклу, разрезая полумрак комнаты ровной золотистой полосой, в которой закружились мириады пылинок, похожих на танцующие снежинки. Я проснулась от звука, которого не слышала много лет – мерного, ритмичного, почти медитативного скрежета каменных жерновов. Этот звук был таким же неотъемлемым атрибутом моего детства в Раковой щели, как вечный шум прибоя за окном или пронзительные крики чаек. Ирена молола муку для утреннего хлеба.

Я лежала неподвижно, прислушиваясь к этой древней музыке, пытаясь уловить знакомый с детства ритм. Скрип-скрип, короткая пауза. Скрип-скрип, снова пауза. Движения были неторопливыми, выверенными до автоматизма, как дыхание спящего великана. Воздух в комнате был спёртым и густым, пах старым деревом, воском и пылью, но сквозь эти знакомые ароматы уже явственно проступал новый, чужеродный – сладковатый и терпкий запах лекарственных трав и микстур, который, казалось, уже успел въесться в самые стены этого дома за последние месяцы.

Наконец, с неохотой, я заставила себя подняться. Деревянный пол был холодным, и ледяная поверхность неприятно холодила босые ступни. Я накинула на плечи старый шерстяной халат, оставшийся здесь ещё с прошлых времён, и вышла в коридор. Звук жерновов становился громче, к нему теперь присоединились другие, составлявшие утреннюю симфонию этого дома – потрескивание берёзовых поленьев в печи, шипение раскалённого чугуна на плите, размеренные, твёрдые шаги Ирены по половицам кухни.

Я остановилась в дверном проёме, наблюдая за ней, затаив дыхание. Она стояла спиной ко мне у массивной каменной печи, ее невысокая, но крепкая фигура в простом тёмном платье и белом фартуке казалась неотъемлемой, органичной частью этого утреннего ритуала, существовавшего здесь десятилетиями. Движения ее рук были экономными и точными, без единого лишнего жеста, выверенными годами практики и необходимости. Она аккуратно пересыпала свежесмолотую муку в глубокое деревянное корыто, добавила туда же густую, пузырящуюся закваску из глиняного горшочка, что стоял на подоконнике между банками с лекарствами, и начала замешивать тесто. Мускулы на ее загорелых предплечьях плавно напрягались и расслаблялись, и я видела, как сухожилия резко вырисовываются под кожей, покрытой тонкой, но уже заметной паутиной морщин.

«Она превратила всю свою жизнь в бесконечную последовательность ритуалов, – пронеслось у меня в голове. – Где каждое действие, каждый жест имеет свой строгий вес и неоспоримое значение, а слово – лишь пустой звук, бесполезно нарушающий стройную, веками складывавшуюся симфонию быта».

Она, казалось, почувствовала мой взгляд, спиной ко мне, и на мгновение замерла, ловко вымешивая упругое, послушное тесто, которое издавало тихий, влажный шлепок. Не оборачиваясь, она произнесла своим ровным, без интонаций голосом, который, однако, был прекрасно слышен даже под скрежет жерновов:

– Вода в рукомойнике сегодняшняя, из родника. Чайник на печи уже подходит.

Я молча подошла к жестяному рукомойнику, висевшему в углу кухни на железном крюке, и повернула краник. Ледяная, кристально чистая вода с силой хлынула в оцинкованный таз, разбрызгиваясь мелкими каплями. Я умылась, и резкий холод обжёг кожу лица, мгновенно прогоняя последние остатки сна. Я вытерлась грубым, но мягким от многочисленных стирок льняным полотенцем, от которого пахло морозом, свежестью и крапивой.

На кухонном столе, застеленном простой клеёнкой с выцветшим геометрическим узором, уже стояли две жестяные кружки без единого узора, жестяной же закопчённый чайник и небольшая глиняная миска с густым, тёмным мёдом. Не было ни накрахмаленной скатерти, ни вышитых салфеток, ни лишних, декоративных предметы. Все здесь подчинялось единственному принципу – суровой, аскетичной необходимости.

Ирена тем временем поставила в жаркую печь чугунную сковороду с толстым слоем только что раскатанного теста. Через несколько минут по кухне пополз дразнящий, знакомый до слез, до щемящей боли в сердце запах жареной лепёшки – тот самый, что будил меня по утрам все мои детские годы.

– Садись, – сказала она, наконец поворачиваясь ко мне. Её лицо, обрамленное седыми, туго закрученными в узел волосами, было спокойным и невозмутимым, лишь на высоком лбу блестели мелкие капельки пота от жара печи. – Хлеб будет готов через полчаса, не меньше. А пока – с лепёшкой разговейся.

Она ловко, прихваткой, вынула из печи золотистый, пузырящийся круг, разрезала его пополам заточенным ножом и положила одну половину ко мне в тарелку. Лепёшка дымилась, издавая соблазнительный, хрустящий звук.

Мы ели молча, погруженные в свои мысли. Лепёшка была простой, почти пресной, но на удивление вкусной и сытной – такой, какой я помнила ее с самого детства. Ирена ела медленно, с какой-то почти монашеской сосредоточенностью, тщательно пережёвывая каждый кусок, обмакивая его иногда в мёд. Её глаза были опущены на тарелку, но я всем существом чувствовала, что она осознает моё присутствие здесь, за этим столом, с точностью до миллиметра, до каждого моего вздоха.

– После завтрака, – произнесла она, наконец, прерывая молчание, но не поднимая глаз, – нужно проверить, не порвало ли сеть на западном плече после вчерашнего ветра с моря. И капусту, что вчера рубили, нужно посолить, сложить в бочку. Все уже приготовлено.

Я просто кивнула, прекрасно понимая, что это не предложение и не просьба, а утверждённый, не подлежащий обсуждению план действий на ближайшие часы. Её слова, как и всегда, были лишены какой бы то ни было эмоциональной окраски – лишь сухая констатация фактов и чёткие, ясные указания к работе. «В ее выстроенном, строгом мире чувства и эмоции были такой же непозволительной роскошью, как лишняя щепотка соли в хлебе», – с грустью подумала я.

Когда мы допили свой крепкий, горьковатый чай, она беззвучно встала из-за стола и подошла к единственному на кухне окну, выходящему на залив. За свинцовым, покрытым мелкими царапинами стеклом медленно разворачивался новый, пасмурный день. Небо было сплошь затянуто облаками цвета мокрого асфальта, море казалось тяжёлым и маслянистым, и только на самом восточном горизонте тонкая, едва заметная полоска света робко обещала, что солнце все же попытается сегодня пробиться сквозь толщу туч.

– К вечеру шторм, – произнесла она, глядя на горизонт опытным, зорким взглядом человека, который читает погоду по оттенкам воды и форме облаков лучше любой самой точной метеосводки. – Надо успеть до дождя все сделать.

Она повернулась от окна и впервые за это утро посмотрела на меня прямо, пристально. Её пронзительные серые глаза, цвета морской воды перед грозой, изучали моё лицо.

– Ты помнишь, как капусту солить, чтобы не закисла? – спросила она. В ее ровном голосе не было ни надежды, ни сомнения, ни раздражения. Простой, деловой вопрос.

– Нет, – честно призналась я, чувствуя странный стыд за своё неведение. – Не помню. Совсем.

Она медленно кивнула, как будто этот ответ был для неё абсолютно ожидаем.

– Ничего. Научу, – коротко сказала она, и, сняв фартук, повесив его на гвоздь у печи, твёрдыми шагами направилась к выходу, чтобы проверить свои сети. Её невысокая, но прямая фигура в дверном проёме на мгновение полностью заслонила собою бледное утреннее солнце, и я подумала, что, возможно, это утро быта, эта последовательность простых действий – не просто рутина. Возможно, это ее единственный способ говорить. Молчаливый, упрямый, сложный, но единственно возможный для неё язык, на котором она безуспешно пыталась до меня достучаться все эти долгие годы. «Быт – это язык, на котором молчание обретает вес и смысл», – прошептала я про себя, вставая, чтобы помыть посуду.

Глава 6

Глотка

Ветер, начавший набирать силу ещё до рассвета, к утру превратился в настоящего хищного зверя. Он выл в щелях между брёвнами дома, срывал последние пожухлые листья с берёз у крыльца и гнал по небу рваные, свинцовые тучи. Воздух был влажным и тяжёлым, пахло озоном, йодом и надвигающейся бурей. После скупого на слова завтрака Ирена подошла к окну, положила ладонь на холодное стекло и постояла так минуту, словно прислушиваясь к чему-то за его пределами.

– Сети у Глотки, – произнесла она наконец, оборачиваясь ко мне. В её глазах я увидела не привычную отстранённость, а сосредоточенную озабоченность. – Вчера ставили. Если сейчас не сниму – шторм всё порвёт в клочья.

Я кивнула, понимая, что это не предложение, а необходимость. Название «Глотка» я помнила с детства – так называли опасный пролив между двумя скалистыми мысами, где сталкивались два течения. Место, о котором ходили легенды и куда боялись ходить даже опытные рыбаки.

Мы оделись в просмолённые куртки и брезентовые штаны. На выходе Ирена протянула мне толстые шерстяные варежки и берестяной короб с смолой.

– Руки натрутся о вёсла, – коротко пояснила она. – Смолой натри. И капюшон надвинь. Брызги ледяные.

Дорога к проливу шла по высокому обрывистому берегу. Под ногами хрустел промёрзший мох, и ветер с такой силой бил в лицо, что приходилось идти, согнувшись вдвое. Слева, внизу, бушевало море. Волны с грохотом разбивались о чёрные, отполированные временем и водой базальтовые скалы, вздымая в воздух фонтаны ледяной пыли. Воздух был насыщен солёной водяной пылью, и на губах оставался солёный привкус.

Ирена шла впереди, её невысокая, кряжистая фигура казалась неотъемлемой частью этого сурового пейзажа. Она не оборачивалась, но я чувствовала, что она постоянно контролирует моё присутствие. Вдруг она остановилась у самого края обрыва и указала рукой вниз, на бушующую между скалами воду.

– Видишь пенную полосу? – закричала она, чтобы перекрыть шум ветра и прибоя. – Там подводный риф. Лодку к нему не подпускай. Он как скрытый клык – незаметный, но смертельный.

Мы спустились по крутой, скользкой тропе к крошечной галечной полоске, служившей причалом. Небольшая, но крепкая лодка, выдолбленная из цельного ствола лиственницы, подпрыгивала на волнах, будно нетерпеливый конь. Ирена провела рукой по её борту, зачерпнула ладонью воду и побрызгала на нос лодки – старый рыбацкий обычай, приносящий удачу.