Проклятие Ариннити

Глава 2 – За красоту и дурное чувство юмора.

Я умею выстраивать такую браваду, такой забор,

но внутри у меня так жутко – да вы залезьте.

Я из тех, кто сворачивает десяток гор,

а потом спотыкается прямо на ровном месте.

(с) Ананасова.

Я царапалась, рычала, билась почём зря в оковах, но бесполезно, меня всё равно бесцеремонно толкнули в сырую темницу и с лязгом захлопнули за мной решётку. Два замка заскрипели один за другим, и страж сухо бросил:

– Подумай над поведением до завтрашнего суда.

Я смотрела на него в полном недоумении: как, скажите на милость, он прошёл весь путь со мной до Цитадели1 и не свихнулся от проклятия? Не превратился от любви ко мне в маньяка, романтика или чудовище?

Примерно таким, каким стал его напарник с прилипшей сальной ухмылкой на лице. Он привалился к решётке, скрестив руки, и склонил голову набок, мурлыча так, что хотелось выдрать ему язык:

– С такими прелестями ей и думать не надо. И так ясно, что виновна – слишком хороша для этих казематов.

Но страж с золотыми звёздами опалил взглядом друга, который явно находился на ранг ниже, раз у него таких цацок на синем дублете не было.

– На выход, – произнёс он тоном, не терпящим возражений.

И проклятый попятился прочь, как побитый пёс. А старший в последний раз равнодушно прокатился по мне взглядом, но после тут же ушел, бросив едва заметному в поле моего зрения дежурному на посту:

– Не спи, рядовой.

Тот подскочил так резко, что острыми коленями грохнулся о край стола, словно его пронзила молния. Но мгновенно собрался и торопливо стукнул себя кулаком по груди, отдавая честь:

– Есть, сэр! – выкрикнул он слишком громко, так что эхо прокатилось по каменным сводам темницы.

Когда дверь за стражами захлопнулась, выдохнули мы оба: дежурный – от облегчения, а я – от горькой досады.

Учитывая мой послужной список спустя год после проклятия – от наглого воровства до безразлично холодных убийств тех, кто покушался на мою жизнь, – мне было практически смешно, что за решёткой я оказалась из-за задетых чувств богатенькой леди.

Фарс, достойный постановки комедии.

Времени у меня было в избытке, чтобы облизать всю иронию до костей. Крысы, шныряя по углам, выглядели удивительно участливыми – или, может, просто заботились о своём пустом животе, глядя на мою миску.

Так, сидя на холодном каменном полу в сырых, пропахших плесенью казематах, где царил дух безнадёжности и вязкого, как болото, отчаяния, я – от скуки и полного отсутствия выбора – перестала жалеть себя и начала прислушиваться к тому, что происходило вокруг.

Забавным развлечением оказался тот самый парнишка с копной рыжих кудрей: он снова и снова бормотал странные сочетания звуков, выполняя упорно один и тот же набор пассов руками, будто заводная кукла. После каждой попытки он хмурился, тёр конопатый нос и вновь склонялся над громадным фолиантом, распластанным на пыльном столе.

Вот только этот бесконечный галдёж нравился далеко не всем невольным слушателям в тюрьме. Потому один из ближайших к нему заключённых – некий особо волосатый и басистый тип – прорычал из клетки нечто шепеляво угрожающее:

– Ещё раз откроешь пасть, конопатый, я выйду и убью тебя этой сраной книжицей.

Жуткий грохот удара железным кулаком по прутьям решётки должен был бы испугать молодого стражника. Однако тот лишь скучающе вздохнул, а затем вновь забормотал всё те же слова, сопровождая их пассами длинных рук.

Второй удар, громче первого, словно прорвал в парне невидимую плотину. Раздражение взметнулось волной и достигло точки кипения. В следующую секунду с его пальцев сорвался сноп огненных искр, которые змеёй устремились к обидчику.

Рёв задиры вмиг перерос в девчачий писк, когда тот отпрянул от полыхнувшего огня и, разом заткнувшись, забился в самую дальнюю дыру своей камеры. Я же, напротив, подалась вперёд, жадными глазами наблюдая за этим неясным для меня явлением. И, прислонив лоб к ржавым прутьям, с шепчущей осторожностью спросила:

– Мальчик… как ты смог обуздать Хаос2 своим бубнежом?

Взгляд зелёных, точно летняя листва дуба, цепко впился в мои глаза, цвета полуночной тьмы. Они были оттенка того мрака, что жил внутри меня когда-то и пожирал миры целиком. Теперь же от прежней меня остался лишь зыбкий призрак, который даже этого мальчишку испугать не мог.

Возможно, именно поэтому он только коротко фыркнул, сдув непослушную прядь цвета созданного им пламени, и нехотя признался:

– С большим трудом, как видишь.

Для наглядности своих переменных успехов он вновь пробормотал ту же бессвязную тарабарщину, но, как и прежде, ничего не произошло. Это заставило парнишку заметно скиснуть: он устало вздохнул, опустил плечи и смиренно вернулся к фолианту.

И тогда я, нахмурившись от непонимания происходящего, тупо стала вместе с ним шёпотом повторять тот набор звуков, которые для меня не имели никакого смысла.

Один раз. Второй. Пятый. Десятый.

А на сто десятый в груди, где царило выжженное пепелище, я почувствовала нечто похожее на такую знакомую мне искру. Раздуть её до размеров реальности мне стоило титанических усилий.

Тоненький огонёк надежды, вспыхнувший на ладони, был для меня практически священным в тот миг. Его тусклое сияние осветило мне не только пальцы, но и трещины внутри, и моя слабая, едва заметная улыбка означала больше, чем тысячи слов: ведь я всё-таки нашла свой путь к магии.

Просто Ариннити заплела ленты Хаоса в совершенно непривычную для меня форму: слова, жесты, руны – всё то, что никогда прежде не было нужно. Ведь магия была для меня так же естественна, как дыхание.

Но только сейчас я впервые осознала, каково это – быть целой даже без моей «второй половины», дракона, по которому я скучала безостановочно. Ноющая пустота внутри никуда не делась, но по моим венам всё же вновь заструился Хаос – блёклый, почти прозрачный, но сладкий, точно патока.

И мальчишка-страж, заметив, что я сумела подчинить его не просто успешно, а куда легче и эффектнее, чем он сам, взвыл от восторга и подскочил с места. Рыжий подлетел к моей камере и начал засыпать меня вопросами, захлёбываясь от эмоций:

– Ты… Ты ведьма? Быть того не может! Как ты это сделала?!

– Так же, как и ты, с большим трудом, – с усмешкой призналась я, перекатывая в руках пламя и грея об него замёрзшие ладони.

Его свет играл на моём лице тенями, живыми и подвижными, как змеи. И тогда, сквозь прутья ржавой решётки, я впервые увидела во взгляде другого человека интерес не к моему телу, а к тому, что пряталось внутри, той части, в которую обычно никто не осмеливался заглянуть.

А этот мальчишка, вечно растрёпанный и слишком молодой для работы в тюрьме, притащил тяжёлый фолиант, сел прямо на каменный пол по другую сторону камеры и, с благоговейным трепетом, с каким смотрят на падающие звёзды, спросил:

– А вот это… это ты сможешь создать?

Чёрточки и закорючки незнакомого языка на бумаге вовсе ничего мне не говорили, хотя на их общем я читала свободно. Поэтому стражу пришлось терпеливо разжёвывать всё по слогам, с интонацией и нужными пассами рук.

И пусть не с первой моей попытки, и даже не с двадцатой, но Хаос всё же поддался мне и, неохотно, сложился в нечто до ужаса прекрасное: чёрную розу, распустившуюся прямо в моей ладони. Её шипы порезали палец любопытного юноши, когда тот попытался забрать у меня из рук сотворённое чудо.

Так алая капля крови ярким пятном окрасила грязный каменный пол между нами. Я ждала, что это станет причиной, заставившей парня наконец отпрянуть, но вместо этого его глаза вспыхнули лишь на порядок ярче.

– Да ты и вправду ведьма! – на выдохе произнёс он, и в голосе его не было и капли страха. – Ты хоть знаешь, насколько редки такие способности? Тебе необходимо вступить в Магистериум3!

Я нахмурилась, не понимая, чем именно был вызван его восторг, но картина складывалась слишком уж ясно: в глазах мальчишки я не видела привычной мутной поволоки проклятия. Точно он был недосягаем для моего яда. И щитом его, вероятно, служил синий дублет, а точнее – крошечная, но гордая золотая звёздочка, сиявшая на плече. Такие же я заметила и на рукавах того стража, что загнал меня в клетку.

Вывод был прост: носители звёзд были магами, которых сам Хаос защищал от проклятия Ариннити. И они, выходит, были защищены от меня. А я – от них.

Но у меня оставалось другое оружие – моя улыбка. И потому я лукаво склонила голову набок и мягко, почти лениво усмехнулась.

– Не спеши. Мне бы для начала просто выйти отсюда.

Страж при этом тревожно покосился на дверь, будто ждал, что кто-то войдёт и услышит нашу беседу. Секунду поколебавшись, он всё же осмелился спросить:

– А… за что тебя сюда посадили?

Я осторожно повела плечом, но уже чувствовала свободу на кончике языка – ту самую, что сулил мне его задумчивый взгляд. И потому ответила с беспечностью лучшей из мошенниц, которая играючи могла продать дым по цене золота:

– За красоту, дерзость и дурное чувство юмора. В этом городе, похоже, за такой набор сразу дают пожизненное.

Неуверенная усмешка дрогнула на его лице, и сырая камера будто на миг стала светлее.

– Все ведьмы такие, если верить истории.

Я подалась вперёд, схватила прутья решётки длинными пальцами и тихим тоном, словно сирена, которая хотела утянуть за собой невинного, прямо попросила, без тени смущения:

– Ну так помоги мне написать мою собственную. Вытащишь меня отсюда, малыш?

И, кажется, я надавила на его слабую точку. Парень вспыхнул до самых ушей, но затем, не задавая больше вопросов, потянулся к связке ключей.

В следующий момент замок щёлкнул. Решётка вздрогнула, будто и сама не верила в происходящее. А долговязый страж, вытянувшийся от важности в струну, с серьёзным видом заявил:

– Я не малыш, а Питер! Мне восемнадцать исполнилось месяц назад… А тебя-то как звать, ведьма? – выпалил он с таким пылом, будто открывал не просто дверь камеры, а врата в новый мир – мир людей.

И, что куда важнее, мир магии.

А я, поднимаясь из пыли и грязи, лишь небрежно отряхнулась и убрала за ухо сальную, вороновую прядь волос. В голове, словно колода карт, перемешивались сотни имён – те, что шептали когда-то союзники, и те, что выкрикивали враги. Все они были моими, но ни одно из них не подходило к этому жалкому человеческому телу.

И на язык само собой попалось имя той герцогини, благодаря которой мы с ним и встретились. Я запомнила его не из-за красоты звучания, а ради мести. Хранила, как нож в рукаве, чтобы однажды, выйдя отсюда, воткнуть в спину с особой жестокостью. Но теперь моя месть заключалась в ином: я украла её имя и присвоила себе.

– Зови меня Лили, малыш Питер, – произнесла я с теплой насмешкой в голосе.

Для меня он действительно казался ребёнком, едва вылезшим из пелёнок. Плевать, что моё человеческое тело было ненамного старше Питера. Однако именно это надувшееся от обиды веснушчатое чудо вытащило меня из тюрьмы, рискуя всем: шкурой, службой и будущим.

Ведь вероятность, что нас могли схватить, была более чем весомой. Почти неизбежной.

Потому что Питер впервые в жизни снимал с кого-то заклятие маяка – то самое, что навешивали на всех заключённых в Цитадели, вместо невидимого ошейника с бубенцом для стражей.

Но у него и это получилось. Пусть и с двадцать второго раза.

Однако, вдохновившись этим хрупким успехом, он взял себя в руки, а меня под локоть. А после с удивительной наглостью вывел меня из подземелий тюрьмы, поднялся со мной наверх и провёл сквозь целую армию так, будто мы были невидимы.

Хотя на деле это было не так. Любопытные стражи на постах всё равно задумчиво взирали нам вслед, но их усталость и лень сыграли нам на руку. Мы чудом проскочили мимо всех постов Цитадели во время смены караулов.

Однако так просто довериться другому человеку, поверить, что всё происходящее правда, мне мешала моя зачерствевшая натура. Слишком долго я жила так, будто весь мир хочет меня использовать, сожрать или прибить, чтобы вот так запросто принять чужую доброту.

Потому я никак не могла понять одну важную вещь: что на самом деле было нужно этому мальчишке-стражу? Зачем он так глупо подставился ради какой-то незнакомки?

И стоило нам наконец вырваться за ворота и вдохнуть свежий ночной воздух столицы Гвиннет – густой, пахнущий дымом и морской солью, – я рискнула спросить прямо, без увёрток:

– Что я тебе должна за спасение?

Питер бросил на меня косой, недоумевающий взгляд, в котором читалась тень обиды. Мои слова ударили его больнее, чем любая неблагодарность. Его веснушчатое лицо дёрнулось, он мотнул рыжей головой и, отвернувшись, уставился в бескрайнее чёрное небо.

– Не нужно мне ничего, – произнёс он после короткой паузы. – Просто… не дай им поймать тебя снова.

Я хмыкнула, не удержав свой цинизм на цепи:

– Ты что, последний из выживших альтруистов?

– Почти, – кивнул он и, уже тише, добавил: – Магов осталось мало, Лили. Ведьм – ещё меньше. Так что мы должны держаться вместе, а не тонуть поодиночке. Только так можно спасти этот мир.

Питер посмотрел на меня прямо, без вызова, но с какой-то упрямой верой, от которой становилось неловко. Ведь он был первым в этом огромном враждебном городе, кто взглянул на меня без ненавистной пелены обожания проклятия в глазах. И не отвернулся.

– Я просто верю, что каждый из нас – каждый – достоин второго шанса.

Я промолчала, не готовая даже самой себе признаться, что внутри что-то дрогнуло. Меня откидывало в воспоминания, где бог Ненависти, мой отец, извечно твердил мне противоположное.

– А если я и его уже провалила?.. – спросила я, пряча обнажившуюся уязвимость за надменной ухмылкой.

– Тогда переставай упускать шансы и начни их ловить. Для этого нужно лишь желание и чуть-чуть мозгов! – без тени сомнения отозвался он, а после уголок его губы дёрнулся вверх: – Я бы поделился, но, похоже, у меня их тоже дефицит – раз связался с тобой добровольно.

Я толкнула мальчишку в плечо, больше для приличия, чем всерьёз.

– Значит, мы с тобой два неисправимых идиота, которые точно плохо кончат. Ты – от героизма, я – от твоих советов.

Он усмехнулся, но его глаза вновь взлетели вверх.

– И что тогда напишут на наших памятниках? «Они хотели изменить весь мир, но не смогли начать даже с себя»?

– Только через мой труп, – фыркнула я, но сама тоже почему-то взглянула в усыпанное звёздами небо. – Лучше так: «Она предупреждала чем всё кончится, но он предпочитал быть долбанным альтруистом».

Пит замер на секунду, посмотрел на меня, а потом расхохотался – громко, нелепо и искренне. А я, кто бы мог подумать, хохотнула в ответ – неловко, но по-настоящему.

И, чёрт возьми, этот глупый смех стал чем-то вроде скальпеля: он начисто вырезал старую гниль – жалость к себе, привычную обречённость. На её месте осталась лишь фантомная, но живая надежда.

Надежда, что я сама могла подарить себе второй шанс. И даже двадцать второй – если понадобится. Ведь пока я дышала, у меня ещё оставалось время всё исправить.

Вот только ветер, так игриво заплетающийся в волосы, казался мне издевательским эхом, слишком похожим на смех Ариннити. В нём мне слышалось предупреждение, убеждавшее лишь в одном: я вновь жестоко ошибалась.

Глава 3 – Первая любовь.

Мне никто не сказал, что жить – брать у сотни смертей взаймы.

Если бога зовут любовь, одиночество – это мы.

Вдоль обочин горят костры, отражаясь огнем в глазах.

Все дороги свились в петлю.

Все дороги ведут назад.

(с) книга теней // Вивиана.

На прощание малыш Пит пригласил меня на завтрак в дешёвую забегаловку. А я, без гроша в кармане, не могла отказаться от такой щедрости – съесть еду, которую можно было попробовать без риска быть отравленной.

И вот, когда увидела, как он бежит ко мне, такой долговязый и искренний, с солнцем, запутавшимся в его волосах, я даже на миг засомневалась: а точно ли на него не действует моё проклятие?

Оказалось, нет.

Просто Питер был настолько беспросветно прост и добр, что казался проклятым. Он даже на новость о своём временном, но всё же унизительном понижении из-за моего побега, который он «проспал», лишь небрежно махнул рукой.

Теперь со мной сидел даже не дежурный страж, а ведерщик – тот, на кого сваливали самую отвратительную работу в тюрьме: уборку переполненных ночных вёдер и разнос такой же мерзкой баланды.

И этот парень, который не понаслышке был знаком с грязью, всё равно поразительно ярко улыбался и с упоением болтал со мной о магии так, что было очевидно: к работе в тюрьме рыжий относился с тем же энтузиазмом, с каким я – к жизни в этом теле.

Зато магию Питер любил. Жаль, что та практически не отвечала ему взаимностью.

Именно поэтому он так упрямо не верил мне, когда я, пожимая плечами и запихивая в себя новую порцию вафель, утверждала, что прежде ей не занималась вовсе.

– Любой талант без знаний и усердной работы – всего лишь пустышка, – буркнул он, хмуря нос, усеянный звёздами веснушек.

И в этом я, как ни странно, была с ним солидарна. Знания действительно значили многое. Особенно теперь, когда у меня отняли всё остальное.

Именно поэтому я всё ещё терпела этого смертного рядом. Ведь моя цель была до смешного проста: мне нужны были книги. Фолианты, запертые в пыльных архивах Магистериума, куда мне дорога была заказана.

А у Питера был доступ. И благодаря ему я многое узнала об этом дышащем на ладан заведении.

Оказалось, Магистериум уже давно не учил магии – он занимался её торжественными поминками. Там ещё хранились древние книги, а по коридорам всё ещё бродили маги с дрожащими руками и раздутыми от гордости титулами.

Они пытались наставлять неразумных студентов на «путь истинного познания», но путь этот, как правило, заканчивался там же, где и все – в строю «особо ценных кадров» стражей. Только с красивой припиской «маг» и сияющей бляшкой звезды на погонах.

Потому я отрезала сразу: вступать в это сборище не стану. Моя любовь к свободе и появившаяся аллергия на синие дублеты никак не могли перевесить призрачные преимущества быстрого обуздания Хаоса.

Эта затея изначально казалась глупой и обречённой: магия в этом мире выдыхалась уже столетиями – медленно и почти незаметно. Питер рассказывал об этом с той тихой печалью, которая свойственна тем, кто родился слишком поздно, чтобы застать чудо, и слишком рано, чтобы перестать по нему тосковать.

Он утверждал, что раньше всё было иначе.

В том далёком «раньше» практически каждый житель планеты мог пользоваться силами Хаоса, а магия считалась здесь таким же естественным явлением, как смена дня и ночи.

– Сложно представить, – усмехнулся он тогда безрадостно, – но если верить старым хроникам, магии учили в школах так же, как нас сейчас арифметике.

Питер рассказывал мне историю мира, будто старую страшную сказку – о катастрофе, однажды навсегда изменившей всё.

Её главным героем стал бывший король одного из самых могущественных государств – человек, которому было недостаточно власти над сотнями тысяч людей. Он жаждал покорить весь мир, подчинить себе не только чужие земли, но и саму суть мироздания.

А для этого, разумеется, ему нужна была сила. Ради неё он спустился в самое сердце планеты – в глубинные пещеры Истоков, туда, где, по преданию, покоилось ядро магии. И легенда утверждала, что он добился своего: впитал в себя всю мощь Хаоса до последней капли.

Вот только король не учёл одного: человеческая плоть не была создана для того, чтобы удерживать столь необъятную мощь. Его кожа вспыхнула, кости треснули, а плоть сожгли собственные мечты о безраздельной власти. И всё, к чему он стремился, обернулось пеплом. А вся сила и мощь Хаоса так и остались в тех пещерах Истоков, запечатанные навеки после произошедшего для всей планеты.

С тех пор рождение магов в этом мире стало исключением, а не правилом. Со временем они и вовсе стали считаться такой редкостью, которую одни боготворили, а другие проклинали.

Потому что невозможно было любить тех, кого боишься. И эту логику людей я понимала слишком хорошо. Потому и прятала ухмылку в чашке остывающего чая, пока слушала эту до боли предсказуемую историю о человеческой жадности.

– Неудивительно, что всё так вышло, – сказала я наконец, равнодушно пожав плечами. – Люди никогда не умели ценить то, что получали даром.

– Да, но… – Питер опустил взгляд, и его пальцы сжались в кулак на подлокотнике стула. – Несправедливо, что за проступки одного расплачиваются целые поколения.

На миг повисла тишина, до краёв наполненная горечью в наших чашках. Заглушить её могла лишь приторная сладость местных дешёвых, но поразительно вкусных вафель. Их остатки я молча придвинула к Питеру, как некое утешение, пусть и символическое.

– Жизнь – та ещё стерва, малыш Питер. Забудь про справедливость.

Я откусила вафлю и указала ею на него, как учитель указкой.

– В бою с ней честность – просто глупость. Так что учись бить первым. Туда, где у судьбы теоретически должна быть совесть.

Губы изогнулись в лукавой усмешке, и я пояснила:

– По яйцам, Питер. Всегда по яйцам.

Заливистый смех этого рыжего солнца подействовал на меня как странное обезболивающее – неожиданное, но, чёрт возьми, эффективное.

Ведь за последний год одиночество и потеря смысла жизни во мне раздулись, как флюс: пульсировали, гноились, отравляли изнутри каждую мысль. И вдруг будто что-то прорвало. Эта внутренняя дрянь, сгусток обид, злости и отчаяния, наконец вырвался наружу, и стало… легче.