Неизвестный Линкольн

6

В марте 1837-го Линкольн оставил Нью-Сейлем и на арендованной лошади вернулся в Спрингфилд, чтобы, как сам заметил, попробовать себя в роли юриста. Все его земное имущество поместилось на задней части седла: пара книг по юриспруденции, нижнее белье и изношенная одежда. Еще у него был старый синий носок вместо кошелька с двумя монетами – шесть с четвертью и двенадцать с половиной центов. Эти деньги он собрал как оплату за почтовые услуги до банкротства почтового офиса Нью-Сейлема и мог бы спокойно потратить на свои личные расходы, особенно учитывая то, что первые годы в Спрингфилде он жил в глубокой нищете. Но «Честный Эйб», скорее всего, посчитал это воровством и, когда в городке появилась ревизия почтовой службы, он вернул не только точную сумму, полученную им в качестве оплаты, но еще и сделал это теми же монетами, которые получил года два назад. Так что, переезжая в Спрингфилд Линкольн не имел ни цента, и, чтобы показать всю безнадежность ситуации, заметим, что у него были еще и долги в размере тысячи ста долларов: эти деньги они с Берри спустили в неудавшийся торговый бизнес в Нью-Сейлеме. После этого Берри спился до смерти и оставил партнера одного со всеми долгами. Линкольн мог бы и не признать долг, потребовав раздельную ответственность за банкротство бизнеса, и тем самым законно улизнуть от проблем. Но такое было не в его духе. Вместо этого он пошел к своим кредиторам и пообещал заплатить всю сумму с процентами при условии, если долг будет отсрочен: согласились все кроме одного – Питера Ван Бергена. Тот сразу же начал судебный процесс и добился решения в свою пользу, после чего на аукционе были проданы лошадь и землемерные инструменты Линкольна. Тем не менее остальные кредиторы ждали, и Линкольн копил каждый цент, отказывая себя во всем в течение четырнадцати лет, только бы не потерять их доверие. Даже в 1848-м, будучи уже членом Конгресса, он отправлял часть своей зарплаты кредиторам в качестве оплаты старых долгов.

Так вот, в то утро, без гроша в кармане прискакав в Спрингфилд, Линкольн оставил свою лошадь на углу городской площади, перед магазином Джошуа Спида, и, собрав вещи, шагнул внутрь. Продолжение этой истории словами самого Спида:

«Он приехал в наш городок на арендованной лошадке и занял у единственного столяра Спрингфилда одноместную кровать. Зайдя в мой магазин, Линкольн положил свои вещи на прилавок и поинтересовался сколько будет стоить комплект мебели для такой кровати. Я взял бумагу и карандаш посчитал приблизительную стоимость мебели – около шестнадцати долларов, на что он ответил: “Это, возможно, достаточно дешево, но хочу сказать, насколько бы дешевле не было, у меня все равно нет средств, чтобы оплатить. Если вы согласитесь на кредит до Рождества, и мой эксперимент в качестве юриста окажется удачным, тогда я обязательно заплачу, а если я провалюсь, то возможно, не заплачу вовсе”,– у него был такой грустный тон, что я пожалел его. Мне показалось, что я никогда в жизни не видел более печального и грустного лица, я до сих пор уверен в этом. Немного подумав, я сказал ему: “Даже такой маленький долг может вам здорово помешать, думаю, я могу посоветовать вам хороший способ без каких-либо долгов достичь вашей цели: у меня есть огромная комната с двуспальной кроватью, и я с удовольствием поделюсь с вами, если вам будет удобно”. “Где ваша комната?” – спросил Линкольн. “Наверх по лестнице” – ответил я, показав ему лестницу, ведущую на второй этаж. Без единого слова он взял свои вещи, поднялся в мою комнату положил их на пол, и вернувшись обратно, с сияющим от счастья лицом объявил: «Ну что же, Спид, я заселился”».

Последующие пять лет Линкольн спал в одной кровати со Спидом, наверху его магазина, без единого цента аренды. Другой из его будущих друзей – Уильяам Батлер пять лет кормил Линкольна у себя дома и купил для него необходимую одежду. Скорее всего, Линкольн иногда платил Батлеру по возможности, но это были небольшие суммы. Все было лишь дружеской договоренностью. И Линкольн всю жизнь благодарил Бога за это, поскольку без помощи Батлера и Спида он не стал бы тем самым Авраамом Линкольном.

В первое время карьера начинающего адвоката складывалась неважно: он вошел в дело с неким адвокатом по имени Стюарт. Тот уделял большую часть своего времени политике, оставляя партнеру всю офисную рутину. Хотя рутина эта была не так уж и велика, да и офиса толком не было у партнеров – все имущество состояло из старой кровати с шерстяным покрывалом, стула, скамейки и маленького книжного шкафа с парой законодательных томов. Согласно канцелярским записям, за первые шесть месяцев компания получила лишь пять гонораров: первый составил два с половиной доллара, следующие два – по пять долларов каждый, еще один был в размере десяти долларов, а по одному делу они и вовсе взяли пиджак в качестве оплаты своих услуг. Линкольн был так разочарован, что однажды, остановившись у мебельного магазина Пэйджа Итона в Спрингфилде, решил, что он должен оставить в стороне адвокатскую практику и пойти работать столяром. Все словно несколько лет назад, когда, изучая право в Нью-Сейлеме, он серьезно думал над тем, чтобы выбросить все свои книги и стать кузнецом. В личной жизни тоже не было ничего хорошего. Первый год в Спрингфилде Линкольн был абсолютно одинок: единственными, с кем он общался, были посетители магазина Спида, которые по вечерам собирались рядом с прилавком, чтобы убить время, обсуждая политику. По воскресеньям он даже не ходил в церковь, поскольку, как сам говорил, не знал, как вести себя в таком великолепном храме, какой был в Спрингфилде. За весь год лишь одна женщина заговорила с ним. «Да и та не сделала бы этого, если бы была возможность избежать», – писал Линкольн друзьям. Но в 1839-м в Спрингфилд приехала женщина, которая не только заговорила с ним, но еще и соблазнила его, решив стать его женой. Звали эту даму Мэри Тодд. Однажды у Линкольна спросили: «почему Тодды пишут свою фамилию через два “д”?» «Если Господу Богу хватает одного “д”, то Тоддам нужно как минимум два», – ответил он.

Тодды гордились своим генеалогическим древом, берущим начало с VI века. Деды и прадеды Мэри были генералами и губернаторами, а один и вовсе был секретарем военно-морского флота. Сама Мэри получила образование в снобной французской школе в Лексингтоне, Кентукки, под предводительством мадам Виктории Шарлотте Ле Клер Ментель и ее мужа: два французских аристократа, которые сбежали из Парижа во время революции, дабы не попасть под гильотину. Они учили Мэри говорить по-французски с парижским акцентом и танцевать котильон и черкесский круг, как утонченные придворные Версаля.

Мэри была высокомерной, с гордыми манерами и вопиющим мнением о собственном превосходстве. Еще у нее была непонятная уверенность в том, что в один прекрасный день ее будущий муж станет президентом Соединенных Штатов. И, несмотря на всю абсурдность ее планов, она не только верила в это, но и открыто хвасталась перед окружающими. Люди смеялись, считая ее глупой, делали неприятные замечания, но ничто не могло поколебать ее веру и заставить молчать. Вот что сказала о ней родная сестра: «Мэри любит блеск, зрелище, мощь и помпезность и является самой амбициозной женщиной, которую я когда либо знала».

Но, кроме всего вышесказанного, у Мэри был еще и неконтролируемый темперамент: как-то поссорившись со своей мачехой, она хлопнула парадной дверью и ушла из отцовского дома, переехав к своей замужней сестре в Спрингфилд. Это случилось в 1839-м. И, учитывая ее намерения – выйти замуж за будущего президента, – надо отметить, что место она выбрала идеальное: нигде в мире на тот момент у нее не были бы такие большие шансы, как в Спрингфилде. Хотя в то время это была лишь маленькая, грязная, провинциальная деревушка, расположенная на безлесных прериях, не имевшая, ни дорог, ни тротуаров, ни водосточных путей, ни уличного освещения. Свиньи валялись в грязи прямо на центральных улицах города, повсюду бродил скот, а кучи гнилого навоза наполняли город невыносимой вонью. Общая численность населения была не более полутора тысяч, но в 1839-м среди них жили два молодых человека, которым было суждено стать кандидатами в президенты соединенных штатов: Стивен А. Дуглас– кандидат от северного крыла демократов и Авраам Линкольн – кандидат от республиканцев. Они оба встретили Мэри Тодд, оба были ею увлечены, оба обнимали ее, и, как она однажды отметила, оба сделали ей предложение. По словам сестры, когда Мэри спросили, кого она предпочитает, та ответила: «Того, у которого больше шансов стать президентом». Тогда казалось очевидным, что это будет Дуглас, поскольку его политические перспективы выглядели раза в сто лучше, чем у Линкольна. Кроме того в двадцать шесть лет Дуглас уже был секретарем штата и его называли Юным Гигантом, тогда как Линкольн был бродячим юристом, живущим в бараке над магазином Спида, который был не в состоянии даже оплатить жилье. Еще за много лет до того, как про Авраама Линкольна впервые узнали за пределами его штата, Дуглас уже представлял из себя влиятельнейшего политического тяжеловеса в масштабах страны. К слову, за два года до президентства все, что знал про Линкольна средний американец, было то, что он дебатировал с великим и могущественным Стивеном А. Дугласом.

Все родные Мэри были уверены, что Дуглас нравился ей больше, и наверняка они были правы: Дуглас имел намного больше успеха у женщин. У него был шарм, изящные манеры, высокое социальное положение и отличные перспективы. Кроме того, у него был глубокий бархатный голос, волнистые темные волосы, он великолепно танцевал вальс и делал Мэри красивые комплименты. Одним словом, Дуглас был идеалом Мэри. Глядя на себя в зеркало она шептала: «Мэри Тодд-Дуглас», – звучало это красиво, и Мэри погружалась в мечты о том, как они танцуют вальс в Белом доме… Но во время ухаживаний Дуглас затеял драку прямо на городской площади с редактором местной газеты, который оказался мужем лучшей подруги Мэри. Скорее всего, она высказала Дугласу все, что думала об этом инциденте и о его пьяных выходках на общественном банкете, где он залез на стол, пел, кричал, разнес всю посуду, индейку, бутылки с виски и тарелки с соусом. Еще Мэри устроила ему неприятную сцену из-за танца с другой девушкой. В итоге их отношения сошли на нет. И тем не менее после всего случившегося ходили слухи, что Дуглас сделал предложение Мэри и получил отказ за свои аморальные поступки. Но, как в таких случаях бывает, эти слухи были лишь защитной пропагандой, поскольку Дуглас был слишком осторожным и проницательным чтобы получить отказ.

Окончательно разочаровавшись, Мэри попыталась вызвать у Дугласа ревность, заигрывая с его злейшим политическим оппонентом – Авраамом Линкольном. Но план по возврату Дугласа провалился, и она решила захватить Линкольна.

Сестра Мэри, миссис Эдвардс, описывает их отношения следующим образом:

«Я часто видела их в гостиной, Мэри говорила без остановки а мистер Линкольн сидел рядом и слушал. Он редко говорил что-то, но смотрел на нее так, будто какая-то невидимая сила тянула его к ней. Он был очарован ее остроумием и проницательностью, но не мог долго поддерживать разговор с такой воспитанной леди, как Мэри».

В июле того же 1839 года в Спрингфилде начался большой съезд партии вигов (политическая партия в США в 1834–1854 гг.: выступала против усиления центральной власти; в 1856-м северные виги примкнули к новообразовавшейся Республиканской партии, а южные (хлопковые) – к демократам), парализовав весь город. Участники приезжали со всего округа за несколько сот миль, с музыкальными ансамблями и плакатами. Чикагская делегация на полпути из штата взяла правительственную лодку, оснащенную, как двухмачтовый корабль. На нем играла музыка, танцевали девушки, и все это в сопровождении пушечных залпов. Незадолго до этого демократы сравнили кандидата вигов Уильяма Генри Гаррисона со старой женщиной из деревянной хижины, пьющей крепкий сидр. В ответ виги установили такую же хижину на колеса, запрягли тридцатью быками и провели через все улицы Спрингфилда. Прямо у входа хижины стояла бочка крепкого сидра, а сзади качалось дерево, на котором даже гуляли еноты. Той же ночью под светом пылающих факелов Линкольн произнес речь. На одной из встреч оппоненты обвинили их в аристократизме и в любви к роскошным нарядам, в то время когда они рассчитывали на голоса простых людей. И вот что он ответил на это в своем послании:

«Я приехал в Иллинойс нищим парнем, не имея ни образования, ни друзей, будучи абсолютно чужим, и начал работать на корабле за восемь долларов в месяц. У меня была только одна пара брюк, и те из оленьей шкуры, которая при каждом намокании сжималась после сушки на солнце. И вот мои брюки продолжали сжиматься, пока не обнажили несколько дюймов моих ног, между нижней частью брюк и верхней частью носков. Пока я рос, мои брюки продолжали намокать и стали еще короче и туже, оставив глубокие шрамы на моих коленях, которые видны и сегодня. И если теперь вы посчитаете меня дорого одетым аристократом, то я принимаю свою вину».

Толпа собравшихся с восхищенными криками выразила свое согласие. После встречи на пути к особняку Эдвардсов, Мэри тоже выразила свое восхищение, сказав, что он великий оратор и однажды обязательно станет президентом. Они остановились под сияющей луной, Линкольн посмотрел в ее глаза: слова были лишними, он обнял и нежно поцеловал ее… Свадьба была назначена на первое января 1841 года, через шесть месяцев, но за это время еще много воды утекло…

7

С первых дней помолвки Мэри твердо решила перевоспитать Авраама Линкольна. Ей особо не нравилось его одеяние, часто она сравнивала его со своим отцом. Каждое утро в течение многих лет она видела Роберта Тодда, спускавшимся по улице Лексингтон с золотоглавой тростью в руках. Он носил костюм из черного шелка и белополосые брюки, пристегнутые к его туфлям. И тут Линкольн, который не только не носил костюм, но и почти никогда не ставил воротник, в основном у него была лишь подтяжка, державшая брюки, а когда отлетала пуговица, он вытачивал деревянную щепку и крепил им брюки. Такая неаккуратность выводила Мэри из себя, и она говорила все ему в лицо. К сожалению, при таких разговорах у нее не было ни такта, ни дипломатичного подхода и ни капли нежности. Воспитавшись у мадам Ментель Ле Клер в Лексингтоне, она, может, и научилась прелестным танцам, но об искусстве приятного общения с людьми не знала ничего. И этого оказалось вполне достаточно, чтобы в кратчайшие сроки разочаровать Линкольна. Вскоре он даже стал избегать своей невесты: вместо двух-трех встреч в неделю, как было раньше, теперь он месяцами не появлялся, и Мэри начинала писать воспитательные письма, делая замечания за его равнодушие.

В этот же период в Спрингфилд приехала Матильда Эдвардс, кузина Ниниана Эдвардса – зятя Мэри. Она тоже поселилась в просторном особняке семьи Эдвардс и, будучи стройной блондинкой, ухитрилась привлечь внимание Линкольна, когда тот навещал невесту. Конечно, Матильда не говорила по-французски с парижским акцентом и не танцевала котильон, но зато знала, как понравиться мужчинам. Так что вскоре Линкольн был заворожен ею, и, когда она входила в комнату, новоиспеченный жених переставал слушать Мэри и в самозабвении смотрел на нее. Как-то Линкольн пригласил свою невесту на бал, но вместо того, чтобы танцевать с ней, оставил ее одну с другими молодыми людьми и пошел поболтать с Матильдой. Мэри пришла в ярость, обвиняя жениха в чувствах к Матильде, а тот не стал даже отрицать. Для гордой Мэри это было трагедией: она со слезами бросилась на пол, требуя, чтобы от ныне он даже не смотрел на Матильду. В итоге то, что не так давно казалось настоящей любовью, теперь превратилось в постоянную борьбу и разногласия со взаимными обвинениями. Линкольн четко видел, что они с Мэри являются противоположностями практически во всем – по характерам, по вкусам, по темпераментам, по мировоззрениям и постоянно раздражают друг друга. Окончательно осознав, что их совместная жизнь будет просто катастрофой, он решил разорвать помолвку. Сестра и зять Мэри тоже придерживались такого мнения. Они потребовали от нее оставить все мысли о Линкольне, заявив, что пара совершенно не подходит друг другу и вместе счастлива не будет. Но Мэри не захотела даже слушать.

После долгих попыток набраться смелости, Линкольн все же решил сказать ей горькую правду. Той же ночью он молча вошел в магазин Спида, подошел к камину, вынул из кармана письмо и попросил Спида прочесть его. Из воспоминаний последнего:

«Письмо било адресовано Мэри Тодд. В нем Линкольн говорил о своих чувствах, объясняя ей, что, осмыслив все происшедшее в спокойной обстановке, считает их женитьбу невозможной, поскольку недостаточно любит ее. Он попросил меня самому отнести это письмо и после моего отказа сказал, что больше никому другому не может доверить такое дело. Немного подумав, я напомнил ему, что с момента, когда Мэри получит письмо, у нее уже будет преимущество над ним: “В частном разговоре слова забываются, считаются недоразумением, остаются неуслышанными, а написанное на бумаге будет вечно стоять памятником против тебя”, – сказал я и бросил письмо в камин».

Мы, конечно, никогда уже не узнаем, что сказал ей Линкольн в ту ночь, но, как говорил сенатор Беверидж, можем делать неплохие выводы о послании к Мэри Тодд, прочитав его последнее письмо к мисс Оуэнс.

В общих чертах история с мисс Оуэнс была следующей: дело было несколько лет тому назад в Нью-Сейлеме. Она была сестрой Бенетта Абеля, одного из знакомых Линкольна. Весной 1836 года Абель собирался поехать в Кентукки навестить семью и сказал Линкольну, что может привести сестру с собой, если тот согласен на ней жениться. В последний раз Линкольн видел ее три года назад и все же согласился на предложение Абеля. И вот мисс Оуэнс приехала: образованная, богатая, с красивыми чертами лица и изысканными манерами. Но Линкольн не захотел на ней жениться. Она показалась ему просто очень желанной безделушкой: толстая, низкорослая и, кроме того, на год старше его. «Честная игра с фальстартом», – как сам заметил Линкольн. «Она меня не очень понравилась, но что я мог делать», – говорил он. Господин Абель оказался уж слишком настойчив, заставляя Линкольна сдержать свое слово. Но Линкольн был категорически против. Конечно, он признавал свое безрассудство и каялся, но свадьбы с мисс Оуэнс боялся, словно ирландец от виселицы. И в конце концов написал ей откровенное письмо, в котором тактично объяснил свои чувства и отказался от помолвки. Ниже представлено это самое письмо, оно было написано 7 мая 1837 года. И может дать неплохое представление о том, что Линкольн написал Мэри Тодд:

«Дорогой друг.

Это моя третья попытка написать тебе. Предыдущие два письма я порвал, не написав и половину: первое было недостаточно серьезно, а второе не понравилось мне, поскольку было не по существу. И вот я решил послать это…

Жить в Спрингфилде– дело не из самых приятных, по крайней мере для меня. Здесь я одинок, как никогда в жизни. За все время в Спрингфилде я поговорил только с одной женщиной, да и тот разговор, скорее всего, не состоялся бы, если бы у нее была возможность избежать. Я ни разу не был в церкви и вряд ли в ближайшее время там появлюсь, причина этому проста: я уверен, что не смогу подобающим образом себя вести.

Я часто думаю о твоем переезде в Спрингфилд, и, боюсь, ты не удовлетворена здешней жизнью. По дороге сюда из повозки видно так много прекрасного вокруг, но по своей глупости ты не сможешь стать частью этого: ты будешь нищей, даже в мыслях не имея возможности избавиться от своей нищеты. Веришь ли ты сама в то, что сможешь терпеть такое. Не знаю, сможет ли хоть одна женщина разделить со мной эту участь. В любом случае, если такая найдется, моей главной целью будет сделать ее счастливой любым путем, и я не представляю, что еще может сделать мне более несчастным, чем неудача в этом. Я уверен, что с тобою я буду счастливее, чем сейчас, я не вижу в тебе ничего отрицательного.

Может, то, что ты мне сказала, было лишь шуткой, или же я не так понял. Если это так, то пусть все будет забыто, если же наоборот – надеюсь, ты все серьезно обдумала, прежде чем сделать этот важный шаг. Для себя я уже все решил, и это является окончательным. Надеюсь, ты согласишься со мной, так будет лучше для тебя. Ты не создана для тяжелой жизни и поверь, это намного труднее, чем ты себе представляешь. Если ты сможешь не спеша все обдумать, как взрослый человек, то мы придем к общему решению.

Напиши мне что-то приятное после того, как получишь мое письмо, все равно тебе нечего делать. Это может показаться тебе неинтересным, но в наших диких краях твоя дружба будет неплохой затеей. А своей сестре скажи, что я не хочу ничего слышать о том, чтобы продать все и переехать к ним. Это меня бесит.

Твой Линкольн».

Вот и все об отношениях Линкольна и Мэри Оуэнс. Теперь перейдем к другой Мэри: Спид порвал письмо, предназначенное ей, и бросил в камин, после чего, повернувшись к своему жильцу, сказал: «Теперь, если у тебя есть хоть капля мужества, сам иди к ней и скажи всю правду о том, что ты ее не любишь и не хочешь на ней жениться. Только будь осторожен, не говори слишком много и уходи при первой же возможности». «Мои слова насторожили его, – вспоминал Спид, – он тут же надел пальто и направился к ней, полон решимости осуществить то, что я ему посоветовал».

Согласно Херндону, в эту ночь Спид не пошел спать вместе со всеми, пожелав немного почитать, хотя на самом деле он просто ждал Линкольна. На часах было уже за десять, а разговор с мисс Тодд еще продолжался. Наконец после одиннадцати он тихо подкрался. Из-за длительности разговора Спид уже понимал, что его наставления были игнорированы.

Последовал первый вопрос Спида: «Ну что, старина? Ты сделал все, как мы договорились?» «Да! Сделал, – ответил Линкольн задумчиво, – когда я сказал Мэри, что больше не люблю ее, она упала на колени и начала рыдать, вытянув руки вверх, словно горела в огне, еще она говорила что-то о предательстве…» – тут Линкольн остановился. «А что ты еще сказал?» – настаивал Спид, словно вытягивая из него слова. «Сказать честно, Спид, это было уже слишком для меня, я и сам прослезился и, взяв ее в свои объятия, просто поцеловал». «И это называется разорвать помолвку, – усмехнулся Спид, – ты не только сделал глупость, но еще и фактически возобновил ваши отношения и теперь уже не можешь отказаться, хотя бы ради чести». «Ну что же, чему быть тому не миновать, и я должен с этим смириться»,– прошептал Линкольн.

Проходили недели, и свадьба приближалась: портниха готовила приданное Мэри, особняк Эдвардсов заново перекрасили, отремонтировали гостиные комнаты, обновили ковры и мебель. А в это время с Линкольном творилось нечто ужасное: он оказался на грани нервного срыва. Его охватила глубокая депрессия, болезнь, которая поражает и душу, и тело. С каждым днем Линкольну становилось все хуже и хуже. Многие уже считали его сумасшедшим, и есть веские сомнения относительно того, смог ли он полностью восстановится и окончательно выйти из депрессии после долгих недель душевного ада. Несмотря на то что он безмолвно согласился на свадьбу, душа его все же противилась этому. Подсознательно он искал пути спасения – побега от грядущей бури. Часами сидел в своей комнате наверху магазина, без какого-либо желания пойти в офис или посетить встречи городского собрания, членом которого он являлся. А иногда вставал в три часа ночи, спускался вниз, зажигал камин и до полудня смотрел на огонь. Он ел очень мало и начал худеть, стал раздраженным, избегал абсолютно всех и редко с кем-то говорил.

Об обещанной свадьбе Линкольн думал с ужасом. Ему казалось, что смысл жизни потерян, и из этой темной бездны уже не выбраться. Он даже написал длинное письмо доктору Даниелю Дрейку, заведующему кафедрой медицины колледжа Цинциннати. Тот был самым авторитетным врачом на Западе. В письме Линкольн изложил свои проблемы и попросил по возможности назначить кое-какое лечение, но Дрейк ответил, что без личного осмотра это невозможно.

Свадьба была назначена на 1 января 1841 года. День был солнечным и безоблачным, с раннего утра на улицах появилась спрингфилдская аристократия, разъезжавшая на санях и раздававшая новогодние приглашения. Из ноздрей лошадей выходил белый пар, а воздух наполнился звоном подвешенных колокольчиков.

В особняке Эдвардсов кипела суета окончательных свадебных приготовлений: посыльные с доставками один за другим появлялись у заднего входа и в последнюю минуту получали заказы на что-то другое. Для мероприятия даже был приглашен специальный шефповар, который готовил праздничный ужин, но не в старых посудах и не на старой печи, а на новой плите с новым инвентарем.

Новогодний вечер тихо опустился на Спрингфилд, в окнах появились праздничные венки, за которыми мерцали маленькие свечки. Дом Эдвардсов замер в волнении и ожидании. В шесть тридцать начали прибывать счастливые гости, а в шесть сорок пять появился священник с ритуальными принадлежностями под рукой. Комнаты были обставлены растениями с яркими цветами. Присутствующие были охвачены восторгом, все погрузились в радужную болтовню, ожидая церемонии.