Червоточина

© Лина Ди, 2025

ISBN 978-5-0065-2942-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СЛИВКИ

– Сливки, сливки… Голливудские холмы непременно нужно полить сливками и перебрать новый урожай.

Мужчина вертелся в кровати после дикого храпа на пороге пробуждения. Возможно, ему снилось совсем другое, но подсознание выталкивало вереницу несочетающихся слов, как лаву – из жерла вулкана. Страдающий синдромом апноэ, он часто испытывал во сне трудности с дыханием, и мысли его путались. Лёжа на спине, он резко открыл глаза и не сразу понял, где находится. Он находился в своём новом доме в Лос-Анджелесе, чувствуя себя отрезанным от прошлой жизни и привычного уклада. Так он пролежал некоторое время без движения, вспомнив, как накануне в полном отчаянии и будучи абсолютно трезвым, подрался с надоедливой чайкой… И, встав с постели, потрогав раненый затылок, ещё больше сник от нарастающего прилива подавленности, возникшего с самого утра.

После пробежки, разогрев своё мощное красивое тело, мужчина почувствовал себя значительно лучше. Но его не покидало ощущение «незавершённого действия». Или, как его ещё называют, эффекта Зейгарник, о котором он почему-то знал. Он точно должен был что-то сделать, но что именно, вспомнить никак не мог. Как и своё имя.

Уже в магазине, остановившись у молочного отдела, мужчина долго смотрел на сливки, испытывая странное чувство, и даже потянул к ним руку, но одумался, вытаращив глаза на ярко-красную надпись на этикетке. Его рука, точно рука робота, вернулась в исходное положение механическим движением, и он загадочно покосился вбок. Сначала боковым зрением, затем – повернув голову. Приятная девушка с нюдовым макияжем улыбалась ему винирами, намереваясь задать вопрос… Он снова потянулся за сливками, на этот раз преисполненный решимости и осознанности своих действий, открутил крышечку второй рукой и, развернувшись, вылил их девушке на голову, всё до последней капли. Содержимое ровной массой стекало по её лицу, облепив ресницы и белые зубы, что раздвинулись в беззвучном крике, как у лошади в характерном диком ржании… Она отпрянула.

«Кажется, всё», – подумал человек и наконец улыбнулся со стоном выгорающего облегчения. Миссия выполнена. «Сливки вылиты на голливудские холмы…» Он взглянул на её открытую грудь, вымазанную сливками. И отвернулся.

ЗАПИСКА В МУСОРНОМ БАКЕ

Загорелая кисть руки с тонкими морщинками вытащила изо рта слюнявую жвачку мятно-голубого цвета, скатанную в форме эллипса и раздавленную зубами так, что она напоминала крошечный переохлаждённый мозг, и, прикрепив её к потасканной записке, выуженной из кармана брюк, бросила в серебристый мусорный бак на улице. Подушечки пальцев соприкоснулись, чтобы потереться друг о друга в надежде отделаться от липкого слоя, и снова отделились, помогая свободно размахивать всеми частями руки и ускорять темп ходьбы.

Незнакомец с плотной желтовато-рыжей шевелюрой исчез за углом кирпичного дома под громкие звуки полицейской сирены, сопровождающей эскорт скорой помощи… Казалось, ещё немного – и он наберёт скорость и побежит, ускользая от чего-то или кого-то…

Мужчина дважды оглянулся: сначала через левое плечо, затем через правое – и исчез, последний раз украдкой взглянув на мусорный бак и себе под ноги. За ним двинулась зеленоватая блестящая пыль, почти неразличимая на ярком свету, и он её не увидел. Сверкающие частицы догнали незнакомца и приклеились к его одежде, поднимаясь выше. Изнеможённый мужчина продолжал бежать, забывая, куда в действительности он держал направление. Очень часто, боясь что-то забыть, он записывал. Но теперь он боялся писать больше всего на свете.

С того момента прошло четверть часа, как в тот самый переполненный мусорный бак полетело недоеденное сливочное мороженое: его туда с дикими криками бросил избалованный мальчик. Выбросив мороженое, сорванец снова заплакал, собираясь вернуть лакомство, но ему не разрешили этого сделать, и мальчишка захныкал ещё сильнее. Не добившись своего, он забарабанил по баку ножкой и отчаянно загорланил на всю улицу, вырывая маленькую ручку из большой дедушкиной ладони. Дедушка уже, наверное, пожалел, что вызвался провести с внуком вечер, освободив дочь и зятя для романтического ужина…

Мороженое было в вафельном рожке и через какое-то время начало таять, разливаясь на потрёпанную бандану, пропахшую собачьей шерстью. Этой банданой, вероятно, повязывали шею какой-нибудь породистой собачки. Несколько ударов по баку развернули брошенную в него записку. Очередной удар подбросил её кверху и приклеил жвачкой к сдвинутой крышке бака. Через час жвачка остыла и закостенела, в полумраке окончательно превратившись в серую массу.

Из бака снова что-то вылетело, уже похожее на зелёную тень, как будто лопнул едкий гриб, растущий в лесу на сваленном пне, и проследовало за мальчиком. Это была новая, более мощная порция, растворяющаяся в тёмных окантовках пробегающих теней.

Банановая кожура, торчащая из-под банданы, смешавшись с остатками ванильного мороженого, потемнела. Жирное мороженое всегда тает медленно, и это тоже не спешило превращаться в молочный коктейль.

Свет, просачивающийся в щель бака, тускнел. Разгорячённый за день перекрёсток встречал шумный вечер. Светофоры, неоновые вывески и фары машин казались теперь ярче. Красочные цвета и громкие звуки в ожидании заката выходили на первый план. У одиноко стоящего бака скопились молодые люди в чёрных костюмах: это были танцоры. Они смеялись и курили, скидывая пепел на асфальт и касаясь волос или одежды, на первый взгляд кажущейся безукоризненно чистой. Энергия будто лилась из танцоров и раскачивала их, создавая невидимую гравитацию. Танцоры начали повторять друг за другом искусные танцевальные па, красиво управляя движением ног, плавными пальцами рук и поворотами шеи и бёдер. Над их головами из открытого окна кирпичного здания им что-то прокричала красивая знакомая блондинка, и молодые люди засмущались.

Один из окурков полетел в бак, и записка впервые занервничала. То есть до этого времени она будто недооценивала свою значимость или вовсе не ощущала её, а быть может, лишь на время отключилась. А сейчас зашевелилась на чутком ветерке, пытаясь ещё сильнее прижаться к грязной, жутко пахнущей крышке, защищая нацарапанные на себе зелёной жидкостью, похожей на зелёнку их тюбика, буквы. На воспламеняющуюся искру окурка с банановой кожуры скатилась спасительная жирная капля. Опомнившись, записка, с ужасом понаблюдавшая за серым едким дымом, задрожала на ветру и захлопнулась, затаившись. Через мгновение еле заметные зелёные летящие частицы проследовали уже за низкорослым танцором, который выбросил остатки сигареты, выкуренной почти до фильтра… В тот момент, выскользнув из-под дружеской «опеки» друзей, молодой человек погрузился в уже другие, нехорошие мысли: он вспомнил о девушке, кричавшей из окна, и почему-то представил страшные вещи, которые хотел бы с ней сделать.

Громкие звуки сливались с «громкими запахами». Закусочные открывали окна, заманивая посетителей вкусной едой и ароматным кофе, перебивая едкий дым из выхлопных труб автомобилей и пар из клапанов трубопровода, интригующий своей таинственностью…

Светящиеся нити навязчиво обгоняли и обвивали людей, приближающихся к записке чуть ближе, пытаясь вселить в них любознательность, и кое-что ещё. Они будто зазывали прохожих пошарить в мусорном баке, разгоняя их запутанные мысли, циркулирующие в суете безумно скачущих потоков невидимых энергий.

Ещё через несколько часов в соседнее мусорное ведро приземлилась пластиковая посуда с кружевной салфеткой от официанта, который выносил вместо уборщицы последний мусор после своей смены, и крошечная, почти детская коробка из-под пиццы «Четыре сыра» от папаши «выходного дня». Последняя не влезла в бак и застряла между крышкой и баком как раз в тот момент, когда на углу улицы, как кони в отчаянной гонке, перед светофорами столкнулись жёлтое такси и угнанный автомобиль.

Всё это происходило в тёплый пятничный вечер. Женщины с пьяными мужчинами высыпались из удобных кресел остановившихся машин и даже соседней парикмахерской и устроили нешуточную схватку. Может быть, им частично помешала авария, а может, кому-то было просто скучно… В ход пошли не только кулаки, но и ноги водителя такси, зазывающего криком вечно зевающих на ходу подростков с растрёпанными волосами и девушек лёгкого поведения, которые начали выискивать в толпе глазами свеженьких клиентов, как, впрочем, и проныра юрист, готовый засунуть в карман визитку любому потерпевшему.

Шум усиливался. Водитель из угнанной машины растворился, как сахар, улучив удобный момент, когда разгорячённая толпа, состоящая из незнакомых друг другу людей, которые спорили сами с собой, закручивалась, как паста, на вилку… Вскоре они заметили отсутствие виновника аварии и закричали сильнее. Когда подъехали полицейские, случилась новая авария, и толпа, изумлённо вздрогнув от пронзительного свистка, начала расходиться. Как будто все одновременно вспомнили про свои собственные дела и куда-то заспешили.

Могла ли быть виновата записка в этих авариях, никому не было известно…

Один из освободившихся полицейских завязал диалог со знакомой «горячей штучкой». Вместе, отдаляясь от радужно мигающего на перекрёстке светофора, они прошлись по улице, беседуя и то и дело жестикулируя, как итальянская парочка, и остановились у известной всем пиццерии. Маленькое туловище и большая голова полицейского с маленькими глазками представляли весьма понятную для девушки картину: человека со связями и кошельком, который спасёт её однажды от тюрьмы, а вовсе не излюбленного клиента. Хотя в одночасье он мог стать именно таким, если бы заплатил много денег, и она широко улыбнулась при мысли о деньгах… Деньги для неё решали всё, ведь она была на мели, поэтому тени на её веках сверкали, как ёлочные игрушки в Рождество.

Пройдя ещё несколько шагов и дойдя до злополучного мусорного бака, они оба приподняли крышку и выбросили ненужное, совсем не заметив записку, как и остальные. Обменявшись любезностями, они разошлись в разные стороны. Девушка перестала наигранно улыбаться, а Билли пожалел, что отпустил её и не проводил до самого дома. «Это было бы странно, – повторил он про себя, оставаясь в смешанных чувствах. – Она же проститутка». Оба совсем уже позабыли об аварии и оглядывали улицы. Вечер в пятницу нравился почти всем. Тем временем зеленоватые спирали заскользили за ними, как змеиные языки, разделившись на несколько направлений…

Из большинства подходивших в тот день к мусорному баку людей разных возрастов сосредоточенных на своих проблемах было больше, нежели на радостных событиях, даже из тех, кто не выбрасывал мусор. В их головах кружился ворох тёмных мыслей, и записка, вмешиваясь в их мыслительные процессы, поистине наслаждалась услышанным. Ей нравился и не нравился этот город и эти люди, а она повидала уже несколько городов и много людей. Даже не рассматривая их целиком, она знала о них всё. И вот записка снова зашевелилась, уже от переполнявших её чувств.

Секунды продолжали расслабленно кружиться. Время никогда не напрягалось и всё время легко скользило. Ветер был более тревожным, чем время: он то поднимался, то затихал. Розовые линии, появившиеся на горизонте, утонули в синем небе, встречая долгожданную ночь пятницы, и вслед за ней поджидающее утро субботы. Посыпались звёзды…

С первыми звёздами что-то поменялось. Еле видимые зелёные нити, ставшие похожими на тени, как слабые струи дыма от театральных прожекторов, наконец просочились сквозь черепные коробки «новых гостей» скрытой потрёпанной записки, так и висящей под жвачкой в форме крошечного мозга…

«Смотрящие в окно» долго не находили себе места, уже не собираясь укладывать тяжёлые головы на подушки, и наконец натянули на ноги носки и кофты – на пижамы. Хотя кто-то даже сумел полноценно переодеться и, как по команде, выйти с затуманенными глазами на улицу.

Только у маленького мальчика по имени Джо, бросившего вафельный стаканчик мороженого, возникла загвоздка с открытием входной двери, хотя он вовсе не осознавал, что в действительности происходит… На помощь пришёл любимый пёс, дремавший в коридоре на любимом сиреневом пуфе. Трёхцветная австралийская овчарка встрепенулась, завиляв округлой попой с маленьким хвостом, часто сравниваемой почему-то с пирожком, и, услышав движение тени в черепной коробке любимого друга, без лишнего лая растянулась по двери в рост, помогая мальчику справиться с щеколдой замка мягкой массивной лапой. Осилив ответственную задачу, услужливый пёс, точно околдованный теми же загадочными «частицами», что, как блохи, перепрыгнули и на его шерсть, последовал за маленьким хозяином по пятам к лифту…

Дверь за мальчиком и собакой закрылась, развеяв по общему коридору запах остывшего печенья в форме звёзд, который ускользнул из квартиры, и им открылась другая, с пневматической пружиной… Пока уставшие взрослые продолжали дремать в мягкой постели, закинув друг на друга руки и ноги, малыш в пижаме с Микки-Маусом и пёс благополучно вышли на улицу…

Ночь расцветала, всколыхнув ветром волосы мальчика, как и откровенное ночное платье девушки Златы, которая вышла из дома через четыре улицы от них и спустилась в подземку. Её туфли пробежались по ступенькам вниз и зашли в обшарпанный вагон последнего поезда, разрисованного оранжевыми и синими граффити. Сквозняк вновь приподнял её атласную бронзовую сорочку сквозняком. Впрочем, она не чувствовала холода. Вокруг не оказалось никого, кроме раскормленной гигантской крысы, сидевшей под скамьёй. Та повела длинными усами в разные стороны, учуяв прекрасный запах человеческую плоти в этой вонючей дыре, но дверь вагона автоматически закрылась, и крыса отвернулась, спрятавшись в пластиковой коробке недоеденных чипсов, несколько раз чуть слышно пискнув.

Полицейский и парень, выбросивший окурок, столкнулись на улице Марсианские Воины и пошли друг за другом. Парень был почти голым, в джинсах и босой, а дежуривший полицейский, покинувший пост, как всегда, одет с иголочки, но с помятым лицом.

Ближе к ночи явился робот-мусорщик. На улицах его дразнили именем Джа-джа, потому что его железные челюсти иногда болтались, издавая странное чавканье. Наклонившись к каждому серому баку, стоящему в линию, насколько позволяла его конструкция, он выгреб содержимое с пакетами и, натянув новые, отъехал на колёсиках к последнему. Приоткрыв крышку, робот задел записку стальными пальцами, и та, оторвавшись от жвачки, взлетела в воздух и полетела по улицам. С неба упала звезда.

На мгновение люди, следующие к записке, остановились, но тут же резко побежали в одном направлении. Каблуки «девушки в платье бронзового цвета» вынесли её из подземки, и она присоединилась к бегущей маленькой толпе. Ветер успокоился, став ровнее, как правильное время, и записка замерла перед светящимися глазами собравшихся. Последовал громкий хлопок, и она всколыхнулась, как скатерть, и увеличилась в размерах, потом ещё раз, точно разворачиваясь, как карта.

Так повторилось много раз, потом ещё и ещё, и в конце концов из ветхого листочка с зелёной надписью записка выросла в огромный лист, окрашиваясь в зелёный насыщенный цвет. Зелёные конструкции стали плотнее, уже обретая на весу угадываемую форму, так что записка опустилась на землю самым настоящим кадиллаком, слегка ударив асфальт колёсами. Зеркала в полумраке отразили блеск фонарей и застывшие лица зачарованных людей. Пустой старенький кадиллак, упавший с небес на землю, показался бы странным явлением кому угодно, но на улице, кроме полицейского, проститутки, танцора, малыша и собаки, был только робот-мусорщик Джа-джа, а он даже не обернулся, только проклацал несколько раз ходячей челюстью.

Полицейский Билли поправил фуражку и первый забрался в кадиллак, после него со странной улыбкой в него залезла Злата, за ней – танцовщик Томас и малыш с любимом псом. Кадиллак завёлся, выдул из трубы газ с зелёным шлейфом полупрозрачных искр и с рёвом тронулся с места… Язык пса Крэйзи динамично зашевелился.

Как только машина исчезла за поворотом, на её место прибежал запыхавшийся человек с рыжеватыми волосами, блестящими под светом того самого фонаря. Из его израненной ладони сочилась зеленоватая жидкость, похожая на кровь. Мужчина разъярённо топнул ногой и, вынув из кармана новую жевательную пластинку, засунул в рот. Он точно знал, куда на этот раз отправился Кадиллак, и присел от безысходности на колени, причесав испачканными руками свои необычные волосы.

КЛАДБИЩЕ МУЗЫКАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ

А ты помнишь, как это случилось с тобой? – спросила виолончель только начинающую ржаветь флейту, пока другие инструменты дремали.

Рассвет скользнул по корпусу намокшей и потемневшей от влаги виолончели, но она никак не могла шелохнуться. Сильно разволновавшись в ожидании ответа, она вдруг почувствовала, что вот-вот может что-то случиться, и одна из её струн неожиданно лопнула и отлетела в сторону, разбудив ещё несколько инструментов, находившихся на кладбище в ожидании неминуемой медленной смерти.

Подул резкий ветер, с такой яростной силой, что перевернул потрёпанную гармонь. Она раскрылась, застонав душераздирающим криком, и резко замолчала, перевалившись на другой бок. Все снова принялись вспоминать ту злополучную ночь…

Вокруг них покружились первые осенние листья, которые обещали спрятать их от надвигающихся холодов, но, упорхнув, оставили заброшенную поляну в шёпоте нескончаемых звуков.

– Это случилось полной луной, – ответила флейта, и тут же другие музыкальные инструменты замерли в ожидании её рассказа, будто с уважением встречая больного, впервые готового поделиться своей болью.

– В ту ночь луна была такой полной, что не давала уснуть даже мне. Потому что меня забыли спрятать в велюровый мешок. Она светила в окно, и я купалась в её холодном свете и вся сияла. Тогда мне казалось это прекрасным: ведь я была похожа на струящийся серебристый водопад.

Саксофон понимающе прогудел, как паровоз.

– В ту ночь, – опять начала флейта, а инструменты терпеливо ждали продолжения рассказа, – эта луна разбудила моего хозяина. Поднявшись резво с постели, он нехотя оделся и, рассматривая дом, остановил свой взгляд на моём счастливом сиянии.

Сначала он хотел сыграть мелодию (возможно, в последний раз), хотя играл не очень искусно, но, поднеся меня ко рту, передумал. Взгляд его неестественно блуждал, как будто в голове решалась сложная задача.

Я предположила, что он выкурит «мыслительную» трубку, как делал это в редких случаях, когда не мог уснуть, и вернётся в нагретую постель. Но этого не случилось.

Хозяин почему-то вышел на улицу, держа меня в руках и так сильно сжимая пальцами, что я в полной мере ощутила какую-то недоброжелательность. Навстречу нам шли незнакомые, растерянные люди. Их было очень много. И они несли всех нас. Некоторые прохожие, в том числе и дети, насколько мне помнится, были в ночной одежде. Определённо, их вёл чей-то голос. Тогда я думала, что всё это – по случаю чего-то особенного, торжественного, праздничного или – по случаю ночного выступления перед полной луной, которая казалась по-настоящему великой.

Хозяев преданно сопровождали домашние животные: они справедливо лаяли, пищали, скулили и мяукали, виляя пушистыми и тонкими хвостами, даже подпрыгивали. Только люди не замечали своих питомцев и молча брели по мокрой после дождя дороге. Некоторые шли босиком, холодными ногами утопая в лужах и разбрызгивая по сторонам грязные, безобразные капли, которые оставляли такие же безобразные следы на одежде и инструментах.

…Когда хозяин дошёл до этой тёмной поляны, спрятанной в лесу, оказалось, что он не был первым. Каким-то образом на осенней траве и на краешке мокрой земли уже возвышалось белое пианино с оторванной крышкой, а неподалёку лежали виолончель и две совсем новенькие скрипки, прикрытые высокой травой. Один из смычков кто-то хладнокровно надломил. Никогда не забуду, как громко и недовольно шумели листья деревьев, провожая взглядом людей. Их ропот стал для меня уже привычным.

Хозяин поравнялся с двумя непоседливыми детьми, жившими в большом каменном доме на соседней улице. Они часто пробегали под окнами хозяина, и тогда в комнату врывались их задорные голоса и разговоры. Взрослых рядом не было. Дети в одной руке несли горящие свечи, а в другой, напополам, – тяжёлую гитару, крепко вцепившись в ее гриф.

В тот миг, нагнувшись, хозяин поставил меня рядом с виолончелью. А через несколько минут об меня потёрся пушистый белый хвост чьей-то собаки, будто протерев напоследок, и жуткая процессия продолжилась.

Тогда я поняла, что они больше не вернутся…

– Когда принесли меня… – разнеслось откровенно-ранимое, скрипучее эхо над кладбищем одной из скрипок, которые первыми появились на кладбище, – я тоже удивилась большому пианино.

Скрипка покорно лежала на сырой холодной земле под своим же смычком. Пока она говорила, по её завитку поднялась склизкая улитка и, добравшись до колков, остановилась.

Флейта и другие инструменты удивлённо замолчали, раздумывая о том, кто же притащил это дряхлое с виду пианино, которое было абсолютно немо…

…и с чего всё это началось.

Воцарившееся странное и даже неловкое молчание продлилось ещё некоторое время. Солнце незаметно скрылось, и небо, натянув на себя тучи, раздражённо задрожало.

Тёмно-рыжий контрабас с облупившимся уже в некоторых местах лаком, в полумраке казавшийся шоколадным, принял на себя первые капли дождя. Они забарабанили по его корпусу, и он почувствовал себя другим музыкальным инструментом. Это были очень необычные ощущения – стать чем-то другим…

Где-то в сырой листве зашуршала маленькая пронырливая крыса и, юркнув в гитарный голосник, замерла на дне, спрятавшись от дождя. Гитаре ещё было не всё равно. Крыса ей вовсе не нравилась. Особенно когда та, что-то вынюхивая, скреблась когтями, царапая деревянную поверхность.

Дождь прошёл. Несколько кленовых листьев приклеились, бережно укрывая инструмент, к старинным гуслям, некогда разрисованным яркими узорами. И гусли были благодарны листьям, пока… те не начали нагло преть.

Одинокая цветастая птица выдала долгую закрученную трель, пронизывающую до земли, послышались мягкие ровные шаги и неожиданное рычание. Инструменты замерли в ожидании. Из самих глубин густого леса на дикой поляне возникла гордая статная красавица в сопровождении молодого трусливого леопарда, шествующего следом без цепей и привязи. Царственно проследовав к синеющему в вечернем полумраке пианино, она села на один из высоких литавр, откинув полы лёгкого платья, и заиграла. Леопард замер статуей, всматриваясь инопланетными глазами в грустную картину, спрятанную в темнеющем поле.

Последние лепестки лесных кустовых роз, взбудораженных ветром, осыпались, раскрасив малую часть кладбища в густо-кровавый цвет, и на небе зажглась первая звезда, озарив ярким пятном звучащее пианино и невидимые слёзы поляны. Свет звезды мерцал то сильнее, то слабее, как надежда вновь засыпающих и просыпающихся музыкальных инструментов, посеребрив волосы девушки и шерсть пятнистого животного. Повреждённое пианино очень тихо запело призывную Оду. Мелодия время от времени глухо проваливалась. Но пианино впервые не молчало, и все с наслаждением, затаив дыхание, вслушивались в изумительные звуки и ужасающее дрожание колков. Закончив своё дело, точно не она была главной, а инструмент, призвавший её, девушка встала и медленно растворилась с грациозным леопардом в шелестящем лесу. Уже позже звёздная россыпь светил встретила с другого конца маленького городка новых прибывших «хозяев», что принесли на кладбище очередную партию инструментов, проводила их до поляны и погасли. Холодная ночь бесконечно устрашала, лепестки роз, терзаемые ветром, коченели, сворачивались и засыхали.

«Здесь будет похоронена музыка…» – подумала виолончель. Ей казалось, что под ней что-то зашевелилось – наверняка червяк, вылезающий из-под напитанной почвы.

– …дожить бы до утра, – затрясся маракас, гонимый ветром.

– А я так мечтала… – прозвучала арфа.

Музыкальные инструменты, не сговариваясь, мечтали проснуться в другом месте, где хотели сыграть все вместе новую мелодию, самую красивую на свете – мелодию любви, которая многим из них уже приснилась в эти дни распада.

Начинало светать, и один за другим музыкальные инструменты стали подниматься в воздух, так плавно, точно пёрышки, всё выше и выше, готовые отдаться музыке, что переливалась под облаками. Все, кроме белого пианино, которое, оставшись на земле, взорвалось от переизбытка переполнявших его чувств. Щепки разлетелись по всему музыкальному кладбищу, придавив голодную крысу, маленьких насекомых и торчащие во все стороны желтеющие травинки.