Предательница

– Вы часто играли в любовь?

– Постоянно. Я знала роли. Как двигаться. Как смотреть. Как задыхаться в правильный момент. Я выучила все сцены, но не знала, как это быть настоящей.

– Вы знали, – сказал он. – Но вас это пугало, потому что настоящая вы безоружная.

Она посмотрела на него. В этом кабинете не было свечей, ни вина, ни музыки, но именно здесь, в этой стерильной тишине, он раздевал её словами. И она не могла остановить это.

– Почему вы говорите это так… мягко?

– Потому что я не собираюсь вас разрушать. Я хочу, чтобы вы себя увидели. И чтобы не испугались, когда поймёте, что под «предательницей» всё это время пряталась вы сама.

Она прижала руку к груди.

И не выдержала:

– А вы… когда-нибудь испытывали ко мне что-то? Как мужчина?

Он не ответил, только чуть отвёл взгляд. И в этом было всё. Она почувствовала, как внутри что-то перевернулось. Он чувствует, но держится. Алёна же уже падает в новую пучину, и это гораздо опаснее.

***

Фантазии начинались по дороге домой, после каждого сеанса. Стоило Алёне закрыть дверь его кабинета, как начиналась другая сессия в её голове, в её теле. Там не было кресел, блокнотов и этики. Там был только Максим, его руки, голос, и молчание – самое возбуждающее, что она когда-либо слышала.

Её предательница больше не скрывалась. Она жила в ней, пульсировала. Ночами она подкидывала Алёне образы: его пальцы на её запястьях, его губы у ключицы, его срывающееся дыхание где-то между доверием и запретом.

Она пыталась бороться, закрывала глаза в душе и шептала:

– Это просто врач. Он не твой. Не твой. Не твой.

Но в горячей воде тело отзывалось, будто само знало, что он был бы бережным. Не как другие. Он бы слушал её и в постели.

На четвёртой неделе, в воскресенье, она проснулась вся в простынях, как в паутине.

Сон был наваждением. Он сидел рядом, в чёрной рубашке, расстёгнутой до середины груди. Она на коленях, голая, податливая, разрушающая сама себя, лишь бы получить взгляд, слово, касание.

Проснувшись, она заплакала. Нет, не от тоски, а от того, что хотела слишком сильно.

Она записывала мысли в блокнот, как он советовал: «Фантазии – это карта потребностей. Не стыдись, а смотри в них.»

Её фантазии были о защите. О том, как он держит её лицо ладонями, смотрит в глаза и говорит:

– Алёна, теперь тебе не нужно никого соблазнять. Я уже здесь.

Они не были грязными. Они были живыми. И в этом была главная опасность.

Её желание переставало быть игрой. Оно становилось уязвимым, нежным, ранимым.

И это не просто заводило, это ломало.

На пятом сеансе, когда он просто налил ей воды и, молча, посмотрел, она чуть не заплакала. Он не знал, что внутри неё он уже живёт каждую ночь, каждое утро.

И даже во время секса с другим, он стоял в дверях её разума и наблюдал.

Её предательница больше не хотела просто плоть. Она хотела его целиком. С этими глазами, с этим молчанием, с этой внимательностью, которая зажигала в ней свет – даже когда она пряталась в тени. И именно поэтому это было невозможно.

– Я не могу это больше держать, – выдохнула Алёна, когда за ней закрылась дверь.

Максим сидел в кресле, как обычно собранно, прямо, по-мужски сдержанно. Но в его взгляде мелькнуло что-то, чего раньше не было, это была тревога.

– Что именно? – спросил он.

– Всё. Ваши слова. Ваше тело. Мои сны. Мои реакции на вас. Я прихожу сюда как в исповедь, а вы… вы не понимаете, что каждое ваше «как вы себя чувствуете?» – это как поцелуй для меня. Каждый ваш взгляд, как удар.

Он молчал, и в этом молчании Алёна почувствовала, что он всё понял ещё до того, как она пришла.

Она встала и подошла ближе.

– Я не могу притворяться, – сказала она. – Я не пациентка. Я женщина, в которой всё пульсирует, когда вы смотрите, когда вы дышите.

– Алёна…

– Нет, не надо. Не говорите мне ничего. Ни про рамки, ни про границы. Вы молчите, а я сгораю. Я не прошу у вас ночи. Я прошу одного момента, чтобы не пожалеть потом.

И тогда Алёна просто наклонилась к нему и её губы нежно, и аккуратно коснулись его губ, как будто всё её тело впервые решилось почувствовать, а не доказывать.

Максим не отстранился и принял поцелуй. Его ладонь легла ей на шею. И в этом касании было столько нежности, сколько она не знала за все годы мимолётных страстей.

Это не был поцелуй страсти, это был поцелуй капитуляции. Алена разрушила свои укрепления. Поцелуй длился не долго, но время внутри распалось. Она дышала им. Он дышал ею. На миг они стали одним организмом.

И всё, что она фантазировала ранее блекло на фоне того, что разгоралось в ней сейчас. Этот пожар было не потушить, потому что реальность была чище и тоньше.

Вдруг он резко отстранился, словно проснулся.

– Мы не можем, – сказал он хриплым голосом, – Это нарушает всё. Этику. Терапию. Вас. Меня. Так нельзя.

– Я не прошу любви, – прошептала она. – Я просто хочу… быть женщиной, а не случаем. Хоть на минутку.

Он отвернулся и сжал руки.

– Вы уже женщина, но именно поэтому, я не имею права. Я врач, и не могу пользоваться своим статусом. Вы открылись мне, и я не должен этим пользоваться.

Она почувствовала, как внутри начинает оседать горечь. Её губы всё ещё пульсировали.

Его ладонь оставила тепло, но момент уже закончился, и за ним пришло осознание, что дальше не будет «дальше».

– Алёна, нам нужно остановиться, – голос его прозвучал сдержанно, но в нём было слишком много боли, чтобы поверить в равнодушие.

Она стояла перед ним, всё ещё дыша прерывисто, как после бега. Она покусывала влажные губы. Веки внезапно потяжелели, слезы вот-вот грозили хлынуть от обиды.

В груди уже не было огня, был лишь пепел.

– Вы сами меня пустили, – прошептала она. – Не остановили сразу.

Максим отвернулся. Он стоял у окна, спиной к ней. В его позе было всё, и напряжение, и вина, и самоконтроль.

– Я позволил себе лишнее, – сказал он, почти в пустоту. – Это моя ошибка.

– Нет, – ответила она. – Это был настоящий момент. Нечестно всё сваливать на профессию.

– Алёна, послушайте… – он повернулся, и впервые она увидела в его лице не только спокойствие, но и усталость. – Я не могу быть вам ни терапевтом, ни мужчиной.

– Почему?

– Потому что вы приходите сюда как к спасению, а я не спасатель. Потому что вам нужна любовь, а я не могу предложить её без разрушений. Потому что… я не безразличен к вам, да, но именно поэтому я должен быть сильнее.

Он говорил медленно, и каждое слово разрезало последние надежды.

– Вы боитесь? – спросила она.

– Да. Я боюсь, что стану частью вашей привычной схемы: «приблизиться – сгореть – остаться одной». А вы боитесь, что если я вас отвергну, то это будет повторением всех отказов до меня, но истина в том, что я не хочу разрушить вас.

Алёна закусила губу до крови. Её тело ныло. Нет, не от желания, а от отторжения. Это была боль обиды.

– Я думала, вы другой, – выдохнула она.

– Я и есть другой, именно поэтому ухожу до, а не после.

Он сделал паузу, потом мягко произнёс:

– Мы должны прекратить терапию. Это неэтично. Ни для вас, ни для меня. И, честно говоря… это опасно для нас обоих.

Она ощутила, как внутри что-то сжимается в узел. Он говорил правильно. Это по-человечески, по-мужски, и это было действительно профессионально. Только от осознания этого Алёне было ещё больнее.

– Значит, всё это… – она подняла глаза. – Просто ошибка?

Он посмотрел на неё внимательно, с любовью, которую не позволял себе ни назвать, ни проявить.

– Нет, – тихо сказал он. – Это было настоящее чувство, только вам нужно понять, что настоящее не всегда может быть реализовано, не все в этом мире может быть получено, только по вашему желанию. Золотые рыбки бывают только в сказках.

Алёна, молча, взяла сумку. Она сдержалась и не заплакала. Ей очень хотелось закричать, но она поняла, что он не предал её. Он защитил её от повторения ошибки, а это, пожалуй, и была первая настоящая забота в её жизни, но легче Алёне от этого не стало.

Дверь кабинета закрылась за ней мягко, но в голове это звук прозвучал, как выстрел.

Снег шёл, как в кино тихо, ровно и неумолимо. Он ложился ей на ресницы, на волосы, на пальто, пока Алёна шла, не разбирая дороги. Она не плакала, не звонила подруге, не писала длинных сообщений «что он имел в виду». Она молчала. Боль была другая, не как в прошлые разы. Это была не острая, не рвущая, а скорее… глубокая боль, как будто внутри что-то упало на дно и затаилось.

Алёна свернула с главной улицы и, как во сне, оказалась в парке на скамейке. Это была той самой скамейкой, где они с другим, с бардом, когда-то целовались. Потом она со скрипачом курила здесь после концерта. Алёна вспомнила что именно на этой лавочке, она когда – то мечтала, что кто-то когда-нибудь останется с ней.

Сейчас здесь не было никого. Только она и снег. И сердце, которое впервые не рвалось наружу, а тихо билось внутри, словно училось жить без мужчины.

Алёна достала из сумки блокнот, открыла первую чистую страницу, и стала писать, как дышала:

«Он не виноват.

Он сделал то, что никто до него не делал – ушёл до того, как причинил боль.

А я… я впервые не умерла.

Я осталась.

Целая.

Пусть и треснутая, как стекло.

Я не сдамся.

Я сама себе терапевт.

Я выучу язык, на котором моё тело говорит не о сексе, а о боли.

Я разберусь.

Я вытащу из себя девочку, которая цепляется за мужчин, как за спасение.

И я стану женщиной, которая не ждёт – а идёт.»

Алёна захлопнула блокнот и встала. Снег всё так же ложился на плечи. Прохожие не смотрели на неё, и это было облегчением.

Она больше не нуждалась во взгляде, в одобрении, в реакции.

Сегодня она разорвала сценарий, не потому что перестала хотеть, а потому что научилась выбирать. И её предательница успокоенная предательница молчала.

Алёна медленно пошла к метро. В голове уже рождались новые строки границы, тонкой линии, за которой начиналась она сама.