Тайна Эдвина Друда. В переводе Свена Карстена, с окончанием и комментариями
- -
- 100%
- +
Человек с фонарём не отвечает, лишь делает своему спутнику нетерпеливый знак, приглашая следовать за собою. Ступая след в след, они углубляются в лабиринт могильных камней, полуразвалившихся надгробий и замурованных известью склепов. Остановившись у одного из саркофагов и поставив на его крышку фонарь, первый англичанин достаёт из кармана длинный чёрный шарф и протягивает его своему спутнику:
– Так ты замёрз, Нэд? Вот, возьми и укутай этим горло. Ты мигом согреешься.
– Прошу, Джек, вот только не надо опять начинать обо мне заботиться! – ворчит его спутник, послушно принимая шарф и наматывая его на шею. – Ты же знаешь, что я этого не люблю… Ну так что же, ты обещал мне тайну – так где же тут это твоё таинственное захоронение?
– Минуточку, Нэд, – отвечает ему тот, кого называют Джеком. – Сейчас мы поговорим и о тайне. А пока что – тебе надо поправить шарф, а то сзади у тебя видна голая шея. Повернись-ка ко мне спиной, я помогу тебе…
Тяжело вздохнув, спутник человека с фонарём покорно подставляет спину, и старший его товарищ своими тонкими, чуть подрагивающими пальцами заботливо расправляет складки чёрного длинного шарфа на шее своего юного спутника. Вдруг странная гримаса, почти судорога, искажает его угрюмые черты. Внезапно подавшись вперёд, он резкими движениями наматывает концы шарфа себе на кулаки и с силой разводит руки так, что шарф натягивается, удавкой впиваясь в горло не ожидавшего этого нападения юноши. Колени жертвы подгибаются, бессильные пальцы царапают сдавленное горло, глаза вылезают из орбит от ужаса и осознания приближающейся к нему смерти, слабый стон вырывается из разом посиневших губ бедного молодого человека – но звук этот, и без того едва слышный, тут же бесследно заглушается хриплым, почти звериным рыком убийцы: «Заткнись, ублюдок! Заткнись и сдохни!»
Агония длится недолго. Уже через минуту стремительно поднявшееся над пустынным горизонтом солнце безжалостным белым светом заливает сцену преступления: надгробия из песчаника, могильные камни, колонны и памятники, припорошенные песком и прахом, и посреди всего этого – чёрная недвижная фигура убийцы и безжизненное тело у его ног, перечёркнутое его чернильной тенью и словно вымаранное этим из списка живых и из памяти всех, кто знал и любил его. Погасший фонарь, ненужный уже теперь при свете дня, валяется рядом на песке, сбитый с саркофага во время совершения убийства. Его владелец толкает ногой мёртвое тело своего спутника, и оно скатывается в неглубокую, заранее выкопанную в песке могилу.
– Прощай, Нэд, – говорит он, тяжело дыша. – Вот и конец твоего путешествия. Прощай и… прости. Ты не должен был узнать тайну.
Песок с тихим змеиным шипением начинает стекать в могилу, погребая под собой останки юноши. Дождавшись пока струи песка скроют лицо трупа, человек поворачивается и уходит: плечи его скорбно поникли, голова непокрыта, шляпу он держит в руке. Весь вид его словно говорит о том, какая тяжёлая утрата вдруг постигла его и как безжалостно обошлась с ним судьба.
Горячий воздух мерцает и дрожит над успевшим уже нагреться в лучах восходящего солнца песком, знойное марево колышется над кладбищем, и очертания окружающих его барханов тоже истончаются и колеблются вместе с ним. Человек останавливается и поднимает взгляд: сквозь ставший вдруг зыбким и полупрозрачным ландшафт пустыни перед его глазами начинает проступать какой-то другой образ, другой пейзаж, неуместный здесь и тревожащий, – тот, который он, как ему казалось, оставил за множество лет и тысячи миль отсюда.
Старинный английский городок?2 Что за чёрт? – откуда здесь, посреди пустыни, мог взяться старинный английский городок?! И башня его собора – серая и квадратная – выглядит такой знакомой… Как она-то здесь оказалась?! И ещё какая-то ржавая железная пика плавает в воздухе прямо перед глазами, куда ни посмотри… Её-то кто здесь воткнул?! А самое главное – зачем? Может, её поставили тут по приказу султана, чтобы насадить на неё целую шайку турецких разбойников, эдак одного за другим? Ну точно! Вон уже гремят барабаны и сам султан со свитой выходит из дворца – какая длиннющая и шикарная процессия! Кривые турецкие сабли блестят на солнце, полуголые танцовщицы усыпают дорогу цветами, а вот идут слоны в расшитых золотом накидках – тысячи их, а погонщиков так и втрое больше!.. Странно только, что башня старинного английского собора тоже всё ещё тут и хорошо видна на заднем плане, а на зловещую пику до сих пор ещё никого не посадили… Погодите! Может быть, никакая это и не пика, а просто один из этих пошлых заостренных столбиков, что торчат в углах старой покосившейся кровати?3
Рассмеявшись в наркотическом полусне, человек медленно приподнимается на локтях и озирается, дрожа всем телом. Он обнаруживает себя в грязной тесной комнатушке; тусклый свет раннего утра едва проникает в крохотное оконце, выходящее в загаженный бедный двор. Сам он лежит одетый, поперёк большой неопрятной кровати, а рядом с ним, тоже поперёк и с ногами на полу, лежат ещё трое: один из них, судя по одежде – индийский матрос, другой – китаец, а третья – какая-то женщина, худая и измождённая. Первые два, похоже, спят или грезят с открытыми глазами, а женщина пытается раскурить странного вида трубку; тлеющий в чашечке уголёк бросает на её лицо красные отсветы.
– Ещё одну? – спрашивает она ворчливым, дребезжащим голосом. – Хочешь ещё одну?
Человек на кровати прижимает руку ко лбу, словно пытаясь собрать воедино своё рассыпающееся на части сознание.
– Ты уже штук пять выкурил, с полуночи-то, – продолжает хозяйка притона привычно-недовольным тоном. – Бедная я, бедная, в голове всё путается. После тебя вот эти двое ещё пришли, и всё. Не идут дела-то у меня, не идут! Может, пара китайцев из доков да матрос один-другой и забредут, а больше-то и нету никого. Корабли не ходят – говорят они. Возьми вот ещё трубочку, дорогуша. Не забудь только, что цена-то сейчас снова выросла. Немного выросла – вот за такую щепотку берут всего лишь три и полшиллинга. Но зато тебе никто лучше меня не смешает зелье – ну, может быть, ещё Джек-китаец, что живет на другой стороне двора, но ему тоже до меня далеко. Так что, ты мне уж по совести заплати, голубчик.
За разговором она не забывает затягиваться из трубки и, пожалуй, выкурила её уже всю сама.
– Ах ты ж, боже, грудь-то у меня слабая да больная! Вот, почти и готова тебе трубочка, дорогуша. Ох, руки-то как дрожат, сейчас отвалятся! А я гляжу, ты проснулся – ну, значит, надо тебе ещё трубочку приготовить. А ты, коли не забудешь, какой нынче опиум дорогой, так и заплатишь мне по совести. Ох, голова-то как болит! Трубочки я мастерю из старых пузырьков для чернил, вот как этот, по пенни штука. Потом, смотри – я костяной ложечкой накладываю в них опиум, вот так, и вворачиваю их в мундштук. Вот и готово. Ох, нервы у меня ни к чёрту, дрожу-то я как! Я ведь шестнадцать лет пила, не просыхая, а теперь вот только куревом и живу. Вреда от этого никакого, дорогуша, не о чем и говорить. Да ещё и от голода спасает: трубочку выкурил – и будто поел.
Она подаёт ему почти пустую уже трубку и снова ложится, отворачиваясь к стене.
Человек сползает с кровати и встаёт пошатываясь. Трубку он кладёт на пол у очага, отдёргивает на окне дырявые занавески и, обернувшись, с отвращением оглядывает лежащих. Матрос улыбается в забытьи, нитка слюны свисает у него изо рта. Китаец шумно храпит и так дёргается во сне, словно сражается с полчищами демонов. Женщина же лежит неподвижно; от многолетнего курения опиума лицом она стала походить на китайца – такая же жёлтая кожа, глаза-щёлочки, такие же жидкие волосы на висках.
«Вот что может грезиться ей? – размышляет пробудившийся человек, подходя ближе и вглядываясь в лицо спящей женщины. – Мясные лавки или распивочные, где щедро наливают в кредит? Бойкая торговля опиумом в менее убогом притоне, где и кровать не такая покосившаяся, и двор чисто выметен? На большее у неё не хватит фантазии, хоть она обкурись всем своим опиумом, ведь так?»
Он прислушивается к её бормотанию, наклонившись ещё ниже, потом даже поворачивает к себе её голову: «Ни черта не понять!»
Пока он всматривается в её лицо, женщина начинает дрожать во сне – судороги пробегают по её телу, словно молнии, разрезающие грозовое небо. Эти подёргивания странным образом передаются и ему – он вынужден даже отступить на дрожащих ногах к старому креслу возле очага и переждать в нём приступ, крепко вцепившись в потёртые ручки. Наконец демон подражания побеждён, и человек снова подходит к кровати; теперь он хватает за горло китайца и поворачивает его голову к себе. Тот сопротивляется, хрипит и пытается освободиться.
– Что? Что ты там говоришь?
И после паузы:
– Нет, ни черта не понять!
Хмуро вслушиваясь в бессвязное бормотание китайца, он медленно разжимает руки, затем поворачивается к матросу-индийцу и бесцеремонно стаскивает его за ноги с кровати. Свалившись на пол, тот пробуждается, принимается размахивать руками, яростно вращать глазами и даже пытается поразить обидчика воображаемым ножом. Но его нож, похоже, ещё раньше забрала и спрятала под платье хозяйка притона – услышав шум, она тоже вскакивает, пытается утихомирить его буйство, уговаривает и успокаивает его; наконец индиец снова затихает, проваливаясь в сон и оседая на пол, и женщина тоже ложится рядом, бок о бок с ним.
Ни одного слова нельзя было разобрать в случившемся шуме и гаме, поэтому наблюдавший за всем этим человек, мрачно усмехнувшись, повторяет своё «Ни черта не понять!», удовлетворённо кивает и выходит, прихватив шляпу и бросив на стол несколько серебряных монет.4 Придерживаясь за стену, он спускается по разбитой лестнице, желает доброго утра привратнику – тот, осаждаемый крысами, дремлет на ящиках под чёрной лестницей – и удаляется.
Тем же самым вечером массивная квадратная башня собора снова встаёт перед глазами усталого путника.5 Колокола торопят прихожан на вечернюю службу, и он тоже ускоряет шаги, спеша к открытым дверям собора.6 Певчие хора уже надевают через головы свои запятнанные белые одеяния; он тоже торопливо накидывает стихарь и становится во главе процессии, выходящей из ризницы.7 Золоченую решетку двери, отделяющей алтарь от хоров, запирают, певчие выстраиваются по местам, склоняют головы, и вот уже первые звуки песнопения «Если раскается нечестивый» взмывают под своды и балки крыши, пробуждая там громоподобное эхо.8
Глава II.
Глава прихода и клирики9
Если вы когда-нибудь наблюдали за птицами – например, за грачами, черным оперением своим так напоминающими служителей алтаря – то, должно быть, не раз замечали, как частенько две-три из них вдруг отделяются от стаи, усаживаются поодаль, словно заговорщики, и усиленно делают вид, будто не имеют с остальными сородичами ничего общего.
Так и сейчас, стоило только закончиться вечерней службе в старом нашем кафедральном соборе, как несколько грачей из клерикального сословия отделились от остальных прихожан и служителей церкви, спешащих по домам, и вернулись в пределы гулкого церковного двора.
День близится к концу, и год близится к концу. Низкое солнце ещё заливает ярким, но уже холодным светом монастырские руины позади собора, но оплетающий их дикий виноград уже осыпал половину тёмно-красных своих листьев на каменные тротуары подворья. Порывы зябкого ветра покрывают рябью воду в лужицах, оставшихся после недавнего дождя, и сбивают тяжёлые капли с листьев могучих вязов, заставляя их как бы плакать холодными слезами. Опавшая листва ковром укрывает мостовые. Из-под низкой арки соборных дверей выходят двое: один из них запирает тяжелую дверь большим ключом, очистив перед тем ногой порожек от занесённой в собор ветром листвы, второй же, с нотной папкой в руках, поспешно уходит.
– Это же мистер Джаспер был с тобою, Топ?10
– Да, отец-настоятель.
– Что-то он сегодня задержался.
– Да, отец-настоятель, и я тоже задержался из-за него. Ему вдруг немножечко поплохело.
– При Его Преподобии правильнее говорить «он почувствовал себя плохо», Топ, – с мягким упрёком вступает в разговор младший из трёх грачей, словно желая этим сказать, что просторечия уместны в разговоре с мирянами, но не с особой высокого духовного сана.11
Мистер Топ, соборный пристав, смотритель и ключник, привыкший высоко задирать свой клюв перед посетителями собора, молча игнорирует поправку, будто это и не к нему обращаются.
– А в какой же момент и почему мистеру Джасперу стало плохо, Топ? Да-да, именно «стало плохо», как верно заметил тут мистер Криспаркл, именно «стало плохо», – настаивает старший из грачей.12
– «Стало плохо», сэр, – послушно соглашается мистер Топ.
– Так почему же ему вдруг стало плохо, Топ?
– Ну, потому, что он так упыхался, когда вбежал, что…
– Пожалуйста, Топ, не говорите Его Преподобию «упыхался», это не по-английски, – с тем же тоном упрёка снова вмешивается мистер Криспаркл. Настоятель реагирует на эту маленькую лесть лёгким кивком.
– Да, правильнее было бы говорить «запыхался», Топ.
– Мистер Джаспер едва мог перевести дыхание, когда входил в ризницу, – продолжает мистер Топ, мастерски применяя обходной грамматический манёвр, – и до того он тяжело дышал, что и петь-то уже почти не мог, в ноты не попадал. Может, из-за того с ним потом и приключилось что-то навроде приступа, сэр. В голове у него всё смутилось, – говоря это, пристав с ненавистью смотрит на мистера Криспаркла, словно вызывая того на грамматическую дуэль. – И до того он при этом с лица побледнел, мистер Джаспер-то, что я прямо испугался; хотя сам он, вроде, не сильно и обеспокоился. Посидел он чуть-чуть, глотнул воды, и я гляжу – прошло у него это помутнение.
Последнее слово мистер Топ произносит с особым нажимом, словно бы говоря: «Получил разок? Так я ж тебе ещё добавлю».
– Но когда мистер Джаспер отправился домой, чувствовал он себя уже хорошо?
– Да, Ваше Преподобие, тогда он чувствовал себя уже хорошо. И я гляжу, он жарко растопил камин у себя в комнате, и преотлично сделал, ведь после недавнего дождя и в соборе, и у него дома уж такая сырость и холод! Немудрено, что мистер Джаспер так весь дрожал.13
Трое грачей обращают взгляды в конец аллеи к небольшому каменному зданию с широкой аркой ворот посередине. Этот проход, соединяющий Главную улицу и церковное подворье, настолько высок и просторен, что кажется, будто домик стоит на двух широко расставленных ногах.14 В тёмных зарешеченных окнах над аркой видны отсветы огня, кажущиеся особенно яркими на фоне бурых листьев плюща и дикого винограда, затянувших стену дома. Ветер с реки колышет листья, но смотрящим кажется, будто те подрагивают не от его порывов, а от мощных звуков большого соборного колокола, отбивающего в этот момент час окончания вечерней службы. Громовой медный гул проносится над старыми стенами кладбища, над памятниками и могилами, над сваленными в кучи разбитыми плитами и безголовыми статуями.
– Приехал ли уже племянник мистера Джаспера?
– Нет ещё, сэр, – отвечает пристав. – Но его с нетерпением ждут. Видите тень мистера Джаспера у того окна, которое смотрит на Главную улицу? Вот он как раз задёрнул занавеску…
– Ну хорошо-хорошо, – прерывает его настоятель, желая поскорее завершить этот разговор и отправиться домой, где его уже, наверное, заждались к обеду. – Хочется лишь надеяться, что сердце мистера Джаспера переполняется любовью не к одному лишь его племяннику. Никакие привязанности этого преходящего мира, пусть даже самые похвальные, не должны владеть нами чрезмерно – наоборот, это мы должны властвовать над ними. Мистер Криспаркл, может быть, Вы по дороге домой заглянете к Джасперу и напомните ему эту простую истину?
– Непременно, Ваше Преподобие. Я сообщу ему также, что Вы были так любезны, что осведомлялись о его самочувствии.
– Ну конечно-конечно, и это тоже. Любезно осведомлялся, да. Именно это я и имел в виду. Осведомлялся о его здоровье.
И отец-настоятель, приподняв в изящном поклоне свой элегантный цилиндр ровно настолько, насколько это и подобает особе столь высокого духовного сана, в хорошем настроении направляет свои затянутые в гетры ноги в сторону уютного домика из красного кирпича, своей «резиденции», где в обитой шёлком столовой его давно уже ждут дочь и супруга.
А мистер Криспаркл, хотя и он тоже охотнее отправился бы домой выпить чаю, всё же находит пять минут, чтобы зайти в дом над воротами.
Хороший он человек, этот мистер Криспаркл, недавно ещё репетитор в школе для мальчиков, а теперь младший каноник в церковном клире. Эту должность он получил года два назад стараниями некоего покровителя, благодарного ему за успешное обучение сына, которому кроме познаний в музыке и античной словесности удалось привить и любовь к спорту, закаливанию и холодным обливаниям. Да и сам мистер Криспаркл, юный душой в свои тридцать пять лет, твёрдо верит в целительную силу речных купаний и любит, встав на заре, окунуться с головой в одну из окрестных речушек, причём делает он это в любую погоду, даже и зимой. Видимо, от этих-то процедур мистер Криспаркл так свеж и румян лицом, приветлив, общителен и полон доброжелательности.
– Мистер Топ сообщил нам, Джаспер, что Вы были сегодня, к сожалению, не совсем здоровы.
– Нет-нет, пустяки, благодарю Вас.
– Вы выглядите слегка усталым.
– В самом деле? Нет, я себя усталым не чувствую. Этот наш Топ всегда рад раздуть из пустяка целое событие. Всему происходящему в соборе придаёт слишком большое значение. Должность у него такая.
– Так я скажу тогда отцу-настоятелю, что Вы пребываете в добром самочувствии? Он особо желал это услышать.
– Конечно-конечно. И передайте ещё отцу-настоятелю мой поклон и сердечную благодарность, – отвечает мистер Джаспер с лёгкой усмешкой.
– Ещё я был рад услышать о приезде молодого Друда.
– Милый юноша! Да, я ожидаю его с минуты на минуту.
– Вот как! Думаю, его приезд поставит Вас на ноги лучше любого доктора, Джаспер.
– Лучше дюжины докторов! Потому что его-то я обожаю, а вот докторов и их микстуры не люблю вовсе.
Глядя на несколько мрачноватое лицо мистера Джаспера, трудно поверить, что он может кого-то обожать или считать милым. Лет мистеру Джасперу примерно двадцать шесть, хотя выглядит он старше, как это часто случается с брюнетами. Волосы и бакенбарды его черны как смоль и тщательно уложены, голос его низок и звучен, осанка безукоризненна, но в облике его чувствуется некоторая угрюмость. Возможно, это влияние обстановки, поскольку и комната его темна и угрюма: с глубокими тенями по углам, чёрным лаковым пианино у стены, книжной полкой над ним и нотными тетрадями на пюпитре рядом. Луч заходящего солнца едва достигает женского портрета, скорее – карандашного наброска, приколотого над камином. Изображенная на нём особа весьма молода и красива, её волнистые светлые волосы забраны голубой лентой, а юное лицо её – без сомнения, стараниями художника-любителя переданное весьма верно – носит несколько своевольное и даже по-ребячески упрямое выражение.
Септимус Криспаркл, Его Преподобие младший каноник и просто хороший приветливый человек, тепло прощается с мистером Джаспером, выражает сожаление, что тот нынче по состоянию здоровья не сможет, наверное, присутствовать на еженедельной спевке местного «Музыкального Общества», и удаляется. Слышно как он, спускаясь по лестнице, распевает приятным баритоном что-то пасторальное, а потом внизу с кем-то здоровается и раскланивается. Мистер Джаспер, заслышав шаги поднимающегося к нему нового гостя, вскакивает с кресла и бросается к дверям, чтобы заключить того в объятия.
– Эдвин, дорогой мой!
– Джек, как я рад тебя видеть, старина!
– Снимай же своё шикарное пальто и проходи, мальчик мой, твоё кресло уже ждёт тебя! Надеюсь, ты не промочил ноги? Снимай скорей сапоги! Да-да, снимай их скорей!
– Слушай, Джек, старина, я тебя прошу, не начинай надо мной хлопотать, будто курица над яйцом! Терпеть этого не могу! Успокойся, я ничуть не вымок!
Остановленный столь бесцеремонно в своих проявлениях сердечной доброты и привязанности, мистер Джаспер отступает от своего молодого гостя и внимательно наблюдает, как тот раздевается, снимает пальто, шляпу, перчатки и прочее. Вообще говоря, особое выражение напряжённого внимания – выражение жадной, требовательной, но вместе с тем нежной и преданной любви и привязанности к юноше – появляется на лице Джаспера всякий раз, когда он смотрит в его сторону. А уж если мистер Джаспер смотрит в его сторону, то кажется, будто ничто в мире – ни теперь, ни впоследствии – не может отвлечь его от этого сосредоточенного созерцания.15
– Ну вот, Джек, теперь я могу и присесть отдохнуть. Найдётся у тебя что-нибудь поесть?
Вместо ответа мистер Джаспер распахивает дверь в соседнюю комнатку, которая, очевидно, служит ему столовой. За дверью обнаруживается обеденный стол и миловидная дама средних лет, споро расставляющая на столе тарелки и бокалы.
– Ну ты и фокусник! – весело хлопает в ладоши довольный юноша. – Слушай, Джек! А ты помнишь, чей сегодня день рождения?
– Только не твой, это-то я помню, – отвечает мистер Джаспер и ждёт продолжения.
– Конечно, не мой! Это-то я тоже не забыл. Кискин – вот чей!
Хотя мистер Джаспер ни на секунду не отводит взгляда от лица юноши, поле его напряжённого внимания вдруг странным образом включает в себя и портрет, висящий над камином.
– День рождения Киски – вспомнил, Джек? Мы должны сегодня выпить за её здоровье, и не раз выпить, а много-много! Ну, давай, дядюшка, веди своего почтительного и умирающего с голоду племянника к столу!
Молодой человек – и впрямь очень молодой человек! – кладёт Джасперу руку на плечо, тот в ответ дружески и нежно обнимает за шею и его тоже, и таким порядком они, похожие на двух пьяных матросов, отправляются ужинать.
– Боже мой, да это же миссис Топ! – веселится юноша. – Да при том такая красавица сегодня!
– Придержите руки, мастер Эдвин! – уворачивается жена церковного пристава. – Избавьте меня от ваших нежностей!
– Нет, не избавлю, больно уж вы сегодня симпатично выглядите! Ну, давайте, поцелуйте меня в честь дня рождения Киски!
– Да я бы вас лучше оцарапала, молодой господин, будь я на месте Киски, как вы бедную девочку называете! – парирует миссис Топ, зардевшись после непрошенного поцелуя. – Ваш дядюшка вам слишком многое позволяет – вот что я вам скажу! Он вас слишком сильно любит, потому вам и кажется, наверное, что стоит вам только свистнуть – так все киски со всей округи сбегутся к вам гурьбой!
Мистер Джаспер в это время с добродушной улыбкой занимает своё место за столом.
– Вы забываете, миссис Топ – да и ты, Эдвин, вероятно забыл – что слова «дядюшка» и «племянник» в этом доме под запретом. Да, под запретом – по нашей общей договорённости и с нашего общего согласия… Благослови, Иисусе, пищу и питьё, что мы вкушаем тут во здравие своё.
– Молодчина, Джек, шикарно сказано – такое и вашему настоятелю не под силу! Свидетельствую, Эдвин Друд!.. Слушай, разрежь гуся, а то я не умею.
И после этих слов начинается трапеза. И во время её не было сказано ничего такого, что относилось бы к нашей истории, да и к любой другой истории тоже. Наконец грязные тарелки унесли, скатерть переменили, и на стол явились графин с янтарным шерри и блюдо с грецкими орехами.
– А вот скажи мне, Джек, – снова начинает юноша. – Ты и вправду считаешь, что всякое упоминание о нашем родстве разделяет, а не соединяет нас? Мне вот так не кажется.
– Ну что тебе ответить, Нэд… Обычно дядюшки бывают значительно старше племянников. По крайней мере, я не встречал обратного.
– Обычно! Ну, может быть… В конце концов, шесть лет, как у нас с тобой, не такая уж и заметная разница. В очень больших семьях может случиться и так, что дядюшка вдруг окажется даже моложе своего племянника… А знаешь, Джек, я бы хотел, чтобы у нас с тобою было именно так!
– Это ещё почему?
– А потому, что тогда уже я смог бы заботиться о тебе и направлять тебя в жизни! И знаешь, какое у меня было бы для тебя первое правило? А вот это, из старой баллады: «Прочь заботы, что у юного силы крадут! Прочь заботы, что старого в землю кладут!».16 Подожди, Джек, не пей без меня!
– Что так?
– Спрашивать такое в день рождения Киски?! Причем тогда, когда мы и одной не выпили за её здоровье? За Киску, Джек, и не одну!.. Не одну чарку, я имею в виду.
Смеясь, мистер Джаспер слегка шлёпает племянника по протянутой руке, как бы отдавая должное его легкомысленной шутке, и отпивает из бокала.
– Гип-гип ура! Пришла пора, за Киску пить мы будем до утра! Ну вот, Джек, а теперь давай поговорим о нашей имениннице. Передай-ка мне тоже щипцы для орехов… (Крак!) Ну, так как она тебе?
– По части музыки? Старательная.
– Ты такой чертовски дипломатичный, Джек! Старательная! То есть – старается, да ничего не выходит?