Иные

Глава 1

Уже почти рассвело, когда Генри Маклейн закончил чистить и собирать свой энергопистолет, более двадцати лет пролежавший в земле.

Вставив разрядную катушку в рукоятку, он вдруг заметил, что костяшки его правой руки, сжимающей пистолет, побелели от напряжения, а ладонь левой плотно прижата к нижнему торцу рукоятки – совсем как если бы он, Солдат Господа, в самый разгар боя в очередной раз менял разряженную катушку на свежую.

На мгновение он снова будто перенесся туда и услышал звуки выстрелов, вдохнул запах дыма от горящих зданий. Генри вспомнил, как умирал у него на руках молоденький боец милиции, которому очередь из игольного ружья прошила горло. Парнишка отчаянными жестами просил сложить ему ладони как при молитве и вслух помолиться за него перед смертью.

И сейчас Генри точно так же сложил перед собой ладони, склонил голову и зашептал:

– Господи, ведь он мне как сын родной. Как Джошуа… и как Уилл, который теперь в руцех твоих, о Господи. Я люблю его так же, как и их. Господи всеведущий, я просто не в силах оставить его.

Он еще мгновение посидел в той же позе, затем разжал ладони и поднял голову. Теперь его больше не тревожили ни воспоминания, ни давным-давно покоящиеся где-то на дне его души чувства, ненадолго пробудившиеся к жизни. Все прошло. Он положил пистолет и наплечную кобуру в чемодан со своими немногочисленными пожитками, которые решил взять с собой.

Перед тем как окончательно уйти, Генри на несколько минут задержался в полуосвещенной первыми лучами солнца кухне: надо оставить прощальную записку Джошуа и его семье. На крохотном клочке бумаги он написал, что должен уехать и, разумеется, все его имущество отходит им, и что он по-прежнему всех их очень любит.

Затем, бесшумно ступая ногами в одних носках, держа ботинки и чемоданчик в руках, он добрался до двери, открыл ее, так же бесшумно притворил за собой.

Стоя на верхней из трех ступенек крыльца, он чуть помедлил, затем нагнулся и начал обуваться. На планете Ассоциация, вращающейся вокруг звезды Эпсилон Эридана, стояли последние деньки короткой весны, пришедшей на смену долгой, очень долгой дождливой зиме и предшествовавшему ей не менее продолжительному жаркому лету.

Ночью дождь прошел только один раз. Воздух был свеж, и в нем чувствовалась приятная влажная прохлада, которая, правда, продержится очень недолго.

Вот-вот должно было взойти солнце. В предрассветном зареве все выглядело как-то особенно контрастно.

В лужице возле крыльца отражалось светлеющее безоблачное небо, на фоне которого отчетливо виднелась худощавая, широкоплечая, крепко сбитая, с едва заметными признаками возраста фигура Генри в темных планах из плотной ткани и в такой же темной куртке. Единственное, что его отличало от любого другого одетого по-зимнему фермера с Ассоциации, которым он, собственно, и был много лет, так это белая рубашка и темный берет, обычно приберегаемые для походов в церковь. На груди выделялся темным крестом галстук.

Видавший виды тяжелый чемодан с пистолетом, кобурой и скудными пожитками был сделан из потускневшего от времени коричневого пластика. Генри нагнулся, поставил его на ступеньку и аккуратно заправил штаны в ботинки. Затем снова взял чемодан, вышел со двора, миновал перекинутый через канаву мостик без перил и свернул направо – туда, куда влек его внутренний зов.

Вокруг стояла какая-то непривычная тишина. Не слышно было даже ни вариформных, ни местных насекомых: ночные уже смолкли, а дневные еще не успели принять эстафету. Птиц на планете вообще не было – ни местных, ни вариформных: в свое время было решено, что птицы – это излишняя роскошь и импортировать их с Земли ни к чему. Экологический же баланс прекрасно поддерживали паразиты, не дававшие вариформным насекомым чрезмерно размножаться.

Зато растительность вокруг почти целиком состояла из земных вариформных видов. Все деревья и живые изгороди, разделявшие поля, несли в себе гены растений с планеты-прародительницы. Вдоль дороги, по которой он шел, росли Молитвенные Деревья – не что иное, как местное подобие земного кактуса-сагуаро. Больше всего они напоминали подсвечники со свечами: их боковые ответвления сначала тянулись параллельно земле с обеих сторон ствола, а на расстоянии в четыре-пять футов загибались вертикально вверх.

Пройдя около километра, он миновал небольшую церквушку, прихожанами которой он и его семья были много лет. Преподобный Грегг, здешний настоятель, в это время всегда проводил службу для тех, кто привык вставать засветло. Но за все прожитые здесь годы Генри из-за множества неотложных дел так ни разу и не смог выкроить времени посетить утреннюю службу. Теперь же он на миг задержался, чтобы послушать пение, и до него донесся нестройный хор голосов, громко тянувших утренний гимн «Да будет славен день!»:

Наконец гимн был допет до конца, и в церкви стало тихо. Звучный голос Грегга, необычайно сильный для такого хрупкого, болезненного человека, как он, провозгласил тему проповеди:

– «Книга Иисуса Навина», 8:26.

До Генри явственно донеслось:

– Иисус не опускал руки своей, которую простер с копьем.

От этих слов вдруг снова повеяло холодом воспоминаний, но продолжение проповеди заглушил шум приближающегося ховеркара. Он обернулся, чтобы посмотреть, кто это.

Заботливо вымытый белый ховеркар, стоявший возле дома, когда Генри уходил, а теперь забрызганный грязью, притормозил возле него и, приглушив турбины, мягко опустился на землю.

За пультом управления сидел Джошуа, его старший – и теперь единственный – сын, поскольку Уилл, младший, погиб на Сете, куда его и других новобранцев правительство Ассоциации послало воевать. На заднем сиденье он увидел жену сына и обоих внуков. Одному было три года, другому – четыре.

Джошуа нажал кнопку, открывающую переднюю дверь с той стороны, где стоял Генри, и взглянул на отца с горечью и недоумением.

– Почему? – укоризненно спросил он.

– Ты же сам знаешь почему, – спокойно отозвался Генри. – Его негромкий баритон как всегда звучал ровно и сдержанно. – В записке все сказано.

– Значит, ты покидаешь нас ради Блейза!

Генри подошел к машине и наклонился к открытой дверце. Он взглянул на волевое лицо сына под шапкой каштановых волос.

– Блейзу я нужен, – совсем тихо произнес Генри. – А тебе, сынок, уже нет. У тебя есть жена, есть дети. С фермой ты управишься не хуже меня, а может, даже и лучше. Она в любом случае должна была стать твоей. Так что мне совершенно незачем здесь оставаться. Я больше нужен Блейзу.

– Но ведь у Блейза есть Данно! – воскликнул Джошуа. – А также деньги и власть. Почему же это он нуждается в тебе больше, чем мы?

– Тебе ничто не грозит, – возразил Генри. – Ты женат, у тебя есть дети – значит, тебя не могут призвать в армию, как Уилла. Душой вы безраздельно преданы Господу, так что в этом смысле я за вас спокоен. А вот с Блейзом все обстоит совсем по-другому. Он угодил прямо в лапы дьявола, и, возможно, только я могу помочь ему дожить до того момента, когда у него наконец достанет сил вырваться из них.

– Отец… – Джошуа замолчал, пытаясь подобрать нужные слова. Если отец принимал какое-нибудь решение – все равно, касалось ли оно человеческих отношений, мирских и духовных вопросов, – то становился непоколебимым как скала. Джошуа в отчаянии смотрел на стоящего перед ним худощавого мужчину, которого прожитые годы практически не коснулись, если не считать легкой седины, кое-где пробивающейся в каштановых волосах. По-прежнему сильный и уверенный в своей правоте.

– Мы надеялись, что ты всегда будешь жить с нами… со всеми нами, – наконец выдавил он, и на слове «нами» его голос дрогнул. – Со мной, Руфью и твоими внуками.

– Человек предполагает, а Господь располагает, – ответил Генри. – Ты же знаешь, что душой и сердцем я всегда буду с вами.

Наступило молчание – они некоторое время просто смотрели друг на друга. Затем Джошуа жестом пригласил отца в машину.

– Интересно, и далеко ты думал уйти на своих двоих? – обиженно спросил он. – Неужели так и собирался топать до самого Экумени?

– Нет, только до магазина, а там по четвергам останавливается автобус до города, – пояснил Генри. – Машина теперь тоже твоя.

– Давай я хоть подброшу тебя до Экумени, до дома Блейза, – предложил Джошуа. – Садись!

Генри уселся рядом с ним на переднее сиденье. Джошуа закрыл дверь и резко рванул машину с места.

Некоторое время они молчали. Вдруг за спиной Генри, почти над самым его ухом послышался тихий, такой родной и такой знакомый голосок:

– Дедушка…

Голосок принадлежал Уильяму, младшему внуку, названному в честь погибшего на войне младшего сына. Генри развернул кресло к сидящим сзади родным.

– Дети мои, – сказал он.

Они тут же оказались в его объятиях: трехлетний Уилли, четырехлетний Люк и Рут, их мать. Все трое тесно прижались к нему.

Долго они сидели обнявшись, не произнося ни слова. В салоне вдруг стало темно – стекла машины автоматически изменили цвет. Солнце, так похожее на земное, наконец встало над горизонтом и залило все вокруг ослепительным светом.

– Как только выдастся свободный денек – тут же приеду вас навестить, – прошептал он всем троим, напоследок еще раз крепко прижал их к себе, затем выпустил из объятий и снова вернул кресло в прежнее положение.

– Все в порядке, – заметил Джошуа. – Мы уже на кабельной трассе. Я включил автопилот.

Повинуясь сигналам, излучаемым тянущимся под бетонным покрытием шоссе кабелем, опирающийся на воздушную подушку ховеркар стремглав несся вперед, к Экумени.

Генри выдвинул ящичек в приборной панели перед собой и начал там рыться. Вскоре он нашел то, что искал, – одну из лежавших там кассет с записями – и сунул в плейер.

В то же мгновение внутреннее пространство кабины сменилось трехмерным изображением комнаты, посреди которой за письменным столом сидел высокий молодой, очень симпатичный мужчина в такой же, как и на Генри, белой рубашке. На его плечи был накинут черный плащ с красной подкладкой.

– Можете называть меня Блейз, – произнес человек мягким, но звучным баритоном, вызывавшим какой-то невольный трепет – непонятно почему – даже у пассажиров ховера, хотя они прекрасно знали говорившего. У него были темно-карие глаза, казавшиеся почти черными, высокий гладкий лоб, обрамленный темными, чуть волнистыми, коротко остриженными волосами. – Я говорю не от имени какой-либо церкви, – тем временем продолжал он все тем же странно запоминающимся внушительным голосом, – партии или группы политиков. Можно сказать, что я просто философ. Философ, влюбленный в человечество и озабоченный тем, какое будущее его ожидает…

Голос заполнял машину, овладевая вниманием пятерых пассажиров, несмотря на то что они не раз уже все это слышали и были знакомы с его обладателем. Только раз Джошуа искоса взглянул на сидящего рядом отца и заметил: глаза Генри стали похожи на бело-голубые камни, усеивавшие их участок и поле.

Глава 2

Блейз Аренс в глубокой задумчивости расхаживал по комнате.

Прошел уже час с тех пор, как он вернулся с утреннего сеанса записи. Черный плащ с алой подкладкой, ставший неотъемлемой частью облика Блейза, был небрежно брошен на одно из кресел. Из-под складок плаща виднелась старинная книга о птицах Старой Земли, раскрытая на странице с изображением кречета с поднятой и немного повернутой вбок головой, хищным сомкнутым клювом и безжалостным взглядом.

Но Блейза она уже не интересовала. Его длинные ноги мерили просторный холл все более широкими шагами до тех пор, пока он не начал пересекать его из конца в конец всего за шесть шагов. Блейз отличался необычайно высоким ростом, хотя был пропорционально сложен и мускулист, и сейчас чуть ли не задевал головой высокий потолок холла. Помещение казалось слишком тесным для него, как могла бы показаться тесной клетка, где с лихвой хватает места нескольким канарейкам, для одного-единственного быстрокрылого хищного кречета вроде него. Нетерпеливого кречета, которого надолго не задержит никакая клетка.

Собственно говоря, у него никогда и в мыслях не было долго задерживаться здесь. Еще семь лет назад перед ним встала проблема выбора жизненного пути. Тогда, как, впрочем, и сейчас, он мог избрать одно из двух. Либо принять человечество таким, как оно есть, и обречь себя на унылое существование.

Либо попытаться все изменить.

Прошедшие годы и тысячи часов неустанной работы над собой превратили его тело и ум в необходимые для этого совершенные инструменты. Впервые он оказался здесь, на Ассоциации, и переступил порог дома дяди Генри Маклейна шестнадцать лет тому назад. Мать Блейза решила избавиться от него: сын стал для этой женщины живым напоминанием о том, кто она есть на самом деле. Первые семь лет жизни с ней привели его к осознанию того, как ужасно он одинок, еще через два года он понял, что среди нескольких миллиардов людей, населяющих шестнадцать обитаемых миров, нет ни одного человека, способного понять его. Следующие два года ушли на то, чтобы заставить мать прийти к решению избавиться от него.

Блейз, видя, какое важное место занимает религия в жизни Генри и двух его сыновей, в глубине души еще не утратил надежду сблизиться хоть с кем-нибудь и попытался обрести себя в их вере. Но искренне уверовать он так и не смог, а лицемерить ему не хотелось. В конце концов, когда истово верующие прихожане той же маленькой церквушки, которую посещало и семейство Генри, изгнали Блейза, он покинул ферму почти с радостью.

Свое решение о том, каким должен стать его жизненный путь, он принял, когда судьба свела его со старшим сводным (а возможно, и родным – это ему еще предстояло когда-нибудь выяснить) братом Данно.

Учитывая то, что он был одинок, и масштабность своей цели, Блейз отлично понимал, сколько сил потребуется на осуществление всех его планов. Поэтому последние семь лет он посвятил тому, чтобы обрести эти силы, а также научиться оказывать влияние на умы остальных людей, невзирая на лежавшую между ним и ими пропасть, – что-то вроде гипнотического воздействия.

Тысячи часов тренировок тела и ума, причем судить об успехах можно было только основываясь на собственных ощущениях. Блейз чувствовал, что уже очень близок к цели, но еще не достиг желаемого. Вот почему он обычно – за редким исключением – записывал свои выступления на кассеты. Способность воздействовать на умы людей теперь нуждалась в окончательной доводке действием подобно тому, как остро отточенный меч становится по-настоящему смертоносным оружием, только обагрившись кровью. И чтобы довести дело до конца, ему следовало покинуть Ассоциацию и развернуть деятельность на других Новых Мирах.

Ему не терпелось отправиться туда. Но какой-то едва слышный и в то же время совершенно отчетливо различимый внутренний голос советовал не торопиться и удерживал на месте. Время еще не настало.

Осознание этого пришло так же, как и во всех предшествующих случаях: неуловимый и в то же время безапелляционный сигнал той части его разума, которую он про себя называл «задним умом».

Такое определение появилось в период раннего детства. Тогда он представлял себе свой разум в виде большой комнаты, разделенной на две части экраном из тонкой до полупрозрачности кожи, пропускавшим призрачный свет. За этим экраном, казалось, двигались какие-то смутные тени, огромные, но едва различимые, и время от времени в передней части комнаты можно было даже расслышать их исполненные глубокого смысла слова.

Даже будучи ребенком, Блейз уже твердо знал: если он всю жизнь проведет в передней части комнаты, так и не поняв, какие тайны скрыты от него за полупрозрачной пеленой, и не приобщившись к мудрости призрачных силуэтов, то со временем погибнет то, что он считал своим «я».

И в конце концов он решил попытаться понять значение этих смутных образов и проникнуть за экран. А уж там наверняка узнает, что порождает исполненные мудрости тени, воспользуется обретенным знанием и попытается изменить окружающий его взрослый мир. Тогда и он сам, и все остальные люди смогут начать жить лучше и достойнее.

Как-то раз врач-экзот, специалист по эмоциям (мать считала своим долгом то и дело консультироваться у разных врачей по поводу состояния своей не по годам разумной любимой игрушки – ее сына), попытался мягко разубедить Блейза, рассказавшего ему о том, как он осознает другую половину его ума.

– Никто не может ощущать работы своего подсознания, – не допускающим возражений тоном заявил медик и, тщательно подбирая, по его мнению, понятные для ребенка в столь еще нежном возрасте слова, начал объяснять, почему это так.

Блейз, которому тогда едва стукнуло пять, был уже достаточно умен, чтобы не настаивать на своем. Он внимательно выслушал экзота и преспокойно продолжал верить в то же, во что верил всегда. И находил этому подтверждения.

Однажды гость или очередной приятель его матери, – каких в доме перебывало уже множество, – оказавшийся известным драматургом, в присутствии маленького Блейза рассказал, что порой даже во сне продолжает работать над очередным своим произведением, меняя сюжетные ходы и характеры персонажей.

А в одной книге – Блейз научился читать в три года – он прочел, как фон Страдониц, великий химик, живший на Старой Земле еще в девятнадцатом веке, пытался выяснить атомную структуру бензола. После многих месяцев бесплодных исследований ученому ночью приснилась змея, вцепившаяся зубами в собственный хвост. Он тут же проснулся и воскликнул (и оказался совершенно прав): «Ну конечно! Ведь это кольцо!»

Блейза, равно как и Страдоница, и того драматурга, совершенно не волновало то, что в подобное мало кто верил. Самое главное – это работало!

И вот теперь его подсознание подсказывало ему, что время еще не пришло. Блейз что-то не предусмотрел, пропустил – какую-то важную мелочь, о которой он, возможно, просто не помнил или пока не знал.

Перед его умственным взором история представала полотном, сотканным из бесчисленных нитей, каждая из которых представляла собой отдельную человеческую жизнь. Полотно это становилось длиннее и длиннее, из прошлого уходя все дальше в будущее. Возможно, предположил он, его предчувствие связано именно с этим полотном. Несомненно одно – этим предчувствием или предостережением никак нельзя пренебрегать.

На какой-то миг он задумался – а не был ли недостающим элементом неуловимый Хэл Мэйн? Пять лет назад на Старой Земле охранники Блейза убили троих наставников юноши, и Блейз не успел предотвратить убийство. В любом случае рассчитывать на скорую встречу с Хэлом не приходилось, поэтому он постарался отогнать от себя эти мысли.

Блейз искренне жалел, что рядом нет Антонии Лю. Своими ощущениями можно бы было поделиться с ней, пожалуй, самым близким ему человеком. Он никогда ни с кем не бывал до конца откровенен и всегда очень одинок. С тех пор как он познакомился с Тони, прошло уже пять лет. Она была тренером по восточным единоборствам в одном из местных колледжей и в конце концов согласилась перейти на работу к нему. Блейз уже привык делиться с ней некоторыми своими воображениями вроде сегодняшнего, причем не только для того, чтобы узнать ее мнение или получить помощь: рассказывая, он приводил в порядок собственные мысли. Но сейчас, как назло, она была далеко.

Тони отправилась к отцу, чтобы получить его разрешение покинуть вместе с Блейзом Ассоциацию, если он все же решится на этот шаг.

Для двадцать четвертого столетия это было довольно странным: взрослый человек испрашивает на что-либо разрешения у родителей. Даже при том, что семья Тони ревностно хранила многие традиции своих японских предков, такие отношения в семье отдавали архаикой. Но следовало помнить, что Ассоциация – одна из двух ультрарелигиозных планет, где главной ценностью продолжала оставаться религия. А верующие люди, как правило, не слишком склонны быстро менять убеждения. Они обычно твердо придерживаются своих жизненных принципов. Пора бы Тони вернуться. Но ее все нет и нет.

Блейз принялся нетерпеливо размышлять, с кем еще можно поделиться своими соображениями по поводу дальнейшей работы. Ему требовались не советы или предложения, а просто внимательный слушатель – тот, кто был бы способен его понять и в чьей надежности он бы не сомневался.

Он подумал о Данно. Его сводный брат был непредсказуем. Скорее всего, он не стал бы молча слушать, а сразу попытался бы навязать собственные соображения, тем самым не давая Блейзу возможности привести мысли в порядок. С другой стороны, он несомненно являлся самым умным из окружавших Блейза людей. После минутного колебания Блейз нажал на браслете кнопку и поднес его к губам.

– Данно! – Его звучный голос эхом отозвался в просторном пустом помещении. – Ты где находишься?

– Прямо под тобой, братишка. У себя в кабинете. Нет, Тони еще не вернулась. Как только она появится, я тотчас же дам тебе знать, а ей скажу, что ты с нетерпением ждешь встречи.

– Ты что, мысли мои читаешь, что ли?

– Иногда, – успокоил его Данно. – Кстати, если хоть что-то станет известно о местонахождении Хэла Мэйна, я тебе тоже сразу сообщу.

– Отлично, – сказал Блейз.

– Слушай, а может, тебе лучше спуститься сюда, ко мне? Тогда ты и сам сразу увидишь Тони, как только она появится.

– В отличие от тебя, я не люблю кабинетов, – произнес Блейз. – Мне нравится здесь, наверху.

– Ну конечно, с камином, картой, где отмечены перемещения Мэйна, и верной Тони под боком. По мне, так это больше похоже на гостиную, а не на кабинет. Ладно, что еще?

– Ничего, – ответил Блейз.

– В таком случае, нужно обсудить кое-что еще, – заметил Данно. – Пришла почта с Новой Земли, и там оказалось много интересного. Я все равно собирался занести ее тебе, а заодно и поговорить кое о чем с глазу на глаз. Ты не против, если я сейчас поднимусь к тебе?

– Ничуть.

– Вот и отлично. Тогда я сейчас быстренько закончу одно дельце и через пять минут буду у тебя. – Данно дал отбой.

Блейз тоже выключил браслет. Разговор с Данно и сообщенные им новости дадут столь необходимую передышку от череды назойливых мыслей, беспокоивших его последние полчаса. Наверное, это и к лучшему.

Блейз уселся в одно из кресел, парящее над полом на такой высоте, чтобы ему, при его росте, было удобно сидеть. Чуть сбоку от него находилось еще одно кресло, висящее на такой же высоте, но только немного более просторное.

Но невзирая на то что теперь тело расслабилось в удобной позе, мысли все же не покидали его. Напряженное ожидание сигнала к действию становилось просто мучительным, и, чтобы отвлечься, он принялся раздумывать о том, какие новости принесет ему Данно и как они могут повлиять на дальнейший ход событий. Любую мелочь нельзя сбрасывать со счетов. Концепция, которую Блейз про себя называл «исторической картиной» – именно на ее основании он собирался изменить будущее всей человеческой расы, – всегда представлялась ему похожей на разноцветную ленту.

Идея, что вся история человечества являлась непрерывным процессом, представлявшим собой суммарное выражение поступков всех ныне живущих людей в каждый конкретный момент, принадлежала не ему. Люди, действуя совместно или вступая друг с другом в борьбу, порождали общественные силы, иметь дело с которыми выпадет на долю грядущих поколений.

Приверженцы аннализма, одного из исторических течений Старой Земли, возникшего в начале двадцатого столетия, придерживались мнения, что поступательное движение истории происходит не только за счет действий людей, но определяется еще и окружающими их условиями, верой, общественным устройством и многим другим.

Через несколько лет после знакомства с воззрениями анналистов Блейз, читая послание св. Павла к Коринфянам – Послание 1, глава 12, стихи с 12 по 31, – появившееся задолго до начала двадцатого века, наткнулся на то место, где Павел в качестве символа приводит тело Христово как метафорическое единство всех приверженцев раннехристианского учения. А еще раньше, в первом веке до нашей эры, жил такой древнеримский писатель Ливии, который в своей «Притче о брюхе»…