Невидимые города

I

Нem, Кублай-хан не верит тотчас же всему, что Марко Поло говорит о городах, где побывал он с ханской миссией, но, без сомнения, татарский император вновь и вновь склоняет слух свой к молодому этому венецианцу с большим любопытством и вниманием, нежели к иным своим посланцам и дозорным. В жизни императоров бывает миг, когда за чувством гордости от бескрайности захваченных владений, за печальным, но и утешительным сознанием того, что скоро мы расстанемся с надеждою познать их и понять, однажды вечером мы вдруг испытываем ощущение пустоты, проникнувшей в нас вместе с запахами пепла от сандала, стынущего в глубине жаровен, и слонов, омытых дождевой водой, и головокружение – так что дрожат запечатленные на рыжем крупе полушарий реки и горы, в глазах мелькают, наплывая друг на друга, депеши с сообщениями о новых поражениях последних вражьих армий и крошится сургуч печатей неизвестных королей, молящих наше наступающее войско о защите в обмен на ежегодную уплату ими дани драгоценными металлами, дубленой кожей, черепашьими щитами, – так вот, приходит миг отчаянья, когда становится вдруг ясно, что империя, казавшаяся нам собранием всех чудес, – сплошная катастрофа без конца и края, что разложение ее слишком глубоко и нашим жезлом его не остановить, что, торжествуя над неприятельскими суверенами, наследовали мы их длительный упадок.

И только в донесениях Марко Поло удавалось Хану различать сквозь стены и башни, обреченные на разрушение, филигрань столь тонкого рисунка, что его не смог бы укусить термит.

Города и память. 1

Пустившись в путь и двигаясь три дня к востоку, попадаешь в Диомиру – город, где ты видишь шесть десятков куполов из серебра и улицы, мощенные оловянной плиткой, театр из хрусталя и бронзовые статуи богов, где что ни утро раздается с башни пение золотого петушка. Для путника, однако же, красоты эти не новы, подобные являли ему и другие города. Особенность же Диомиры в том, что прибывающий туда сентябрьским – уже ранним – вечером, когда над входами во все таверны разом загораются цветные огоньки и раздается женский вскрик с какой-то из террас, случается, завидует тому, кто в это время думает, что в жизни его был уже такой вот вечер и он чувствовал себя тогда счастливым.

Города и память. 2

У долго скачущего по безлюдной местности рождается желание увидеть город. Наконец он достигает Исидоры – города, где винтовые лестницы в домах украшены морскими раковинами, где по всем правилам искусства изготавливают скрипки и бинокли, где для чужеземца, если тот колеблется, какую из двух женщин выбрать, обязательно найдется третья, где петушиные бои кончаются кровавыми побоищами между теми, кто делал ставки на бойцов. Все это он представлял себе, мечтая о городе. Значит, Исидора – город его грез, с одной лишь разницей: в том городе, который он воображал, себя он видел молодым, а в Исидору приезжает человек в годах. На площади сидят бок о бок старики, глядят на молодежь, которая проходит мимо; среди них сидит и он. А о желаниях теперь он только вспоминает.

Города и желания. 1

Рассказ о городе, носящем имя Доротея, может быть двояким: можно сообщить, что там четыре алюминиевые башни возвышаются над стенами между семью воротами, снабженными пружинными подъемными мостами, перекинутыми через ров, наполненный водой, питающей четыре сплошь заросших ряскою канала, проходящих через город, разбивая его на девять кварталов, каждый с тремя сотнями домов и семьюстами дымоходами; и, зная, что невесты каждого квартала выбирают женихов себе в других и семьи их ведут обмен товарами, которые являются их монополией, – бергамотом, осетровою икрою, астролябиями, аметистами, – с учетом этих данных вычислить любые сведения о минувшем, настоящем и грядущем Доротеи; ну, а можно на манер погонщика верблюдов, что привез меня туда, сказать: «Когда однажды утром я, совсем мальчишкой, приехал в этот город, множество людей спешило в сторону базара, женщины, сияя белозубыми улыбками, смотрели прямо мне в глаза, три молодых солдата, стоя на помосте, наигрывали что-то на кларино, всюду развевались красочные надписи, вертелись там и сям колеса. Я прежде видел лишь пески и караванные пути, и вот в то утро в Доротее я почувствовал, что нет такого блага, на которое я не могу надеяться. Потом пришлось мне снова озирать пустыню, вглядываться в караванные тропы, но теперь я знаю: это лишь один из множества путей, открывшихся передо мной в то утро в Доротее».

Города и память. 3

Напрасно, благородный Кублай-хан, рассказывал бы здесь тебе я о Дзаире и ее высоких бастионах. Я мог бы называть тебе число уступов улиц, нисходящих лесенкой, говорить о форме арок портиков и оцинкованных листах, которыми покрыты кровли, но я знаю: это все равно что не сказать ни слова, ведь определяют лик Дзаиры отношения, связывающие пространственные измерения и события былых времен: к примеру, расстояние от земли до фонаря и ноги узурпатора, что был там вздернут; проволоку, протянутую от фонарного столба к ближайшему балкону, и гирлянды, украшающие путь, которым следовал кортеж в день бракосочетания королевы; расположение водостока и исполненное важности движение по нему кота, что прошмыгнул в окно за упомянутым балконом; траекторию снаряда канонерки, вынырнувшей из-за мыса, и ядро, ударившее в водосточную трубу; дырявые рыбачьи сети и трех стариков, что, починяя их на молу, рассказывают в сотый раз про канонерку узурпатора, который был как будто бы побочным сыном королевы, в пеленках брошенным на этом же молу. Напитываясь, точно губка, нахлынувшей волной воспоминаний, город разбухает. Описание сегодняшней Дзаиры невозможно без рассказа о ее минувшем. Но Дзаира не рассказывает о былом, былое – часть ее, как линии руки, оно здесь запечатлено в углах домов, решетках, громоотводах, древках флагов и перилах, которые и сами все в царапинах, зубцах, зарубках и следах ударов.

Города и желания. 2

Двигаясь на юг, три дня спустя встречаешься с Анастасией; этот город омывают концентричные каналы, в небе его реет множество бумажных змеев.

Надо бы теперь сказать, что можно выгодно купить в Анастасии, – оникс, хризопраз, агат, другие виды халцедона; отозваться с похвалой о мясе золотистого фазана – здесь его готовят на огне от выдержанного вишневого дерева и густо посыпают майораном; не забыть упомянуть о женщинах, плескающихся в водоеме в одном из городских садов, – по слухам, они могут пригласить прохожего раздеться и попробовать поймать их. Но таким перечислением я не выразил бы истинную суть Анастасии, ибо описание пробуждает то одно желание, то другое, которые ты вынужден поочередно подавлять; но ежели однажды утром ты сам окажешься в Анастасии, все желания пробудятся сразу, окружив тебя со всех сторон. Ты ощущаешь себя частью города, который предстает единым целым, где не пропадает втуне ни одно желание, и поскольку этот город наслаждается всем тем, чем ты не наслаждаешься, то остается тебе лишь довольствоваться тем, что ты объят желанием. Обманчивому городу Анастасии присуще свойство, которое считают то пагубным, то благотворным: если ты по восемь часов в день шлифуешь ониксы, агаты, хризопразы, то труд твой, облекающий желание в ту или иную форму, сам принимает форму этого желания, и, думая, что наслаждаешься за всю Анастасию, в действительности ты являешься ее рабом.

Города и знаки. 1

Целыми днями человек шагает среди деревьев и камней. Немногое задерживает его взгляд – лишь то, в чем он усматривает знак чего-нибудь другого: след на песке означает, что прошел здесь тигр, стоячая вода – что там бьет ключ, цветок проскурняка – что скоро кончится зима. Все остальное немо и взаимозаменимо; камни и деревья представляют собой только то, что представляют.

В конце концов дорога приводит в город под названием Тамара. Ты идешь по улицам, которые пестрят торчащими из стен бесчисленными вывесками. Взгляду предстают не вещи, а их изображения, означающие что-нибудь иное: щипцы – местопребывание зубодера, алебарды – кордегардию, кружка – таверну, безмен – зеленную лавку. Статуи и гербы, изображающие львов, дельфинов, башни, звезды, – знак того, что лев, дельфин, звезда иль башня что-то означают. Другие знаки извещают о том, что в этом месте возбраняется: ввозить повозки в переулок, оправляться за киоском, ловить рыбу удочкой с моста, – а что, наоборот, дозволено: играть в шары, поить оленей, предавать огню тела родных. От входов в храмы видны статуи богов, изображенных каждый со своими атрибутами: клепсидрой, рогом изобилия, медузой, – по которым верующий может их узнать и обратиться с подобающей молитвой. Если ж нет на здании никаких изображений или вывесок, уже само его расположение и внешний вид указывают на его предназначение: королевский ли дворец это, тюрьма, монетный двор, пифагорейская школа или же бордель. Товары, выставляемые на прилавках, тоже следует воспринимать как знаки других вещей: украшенная вышивкой налобная повязка означает элегантность, золоченые носилки – власть, браслет на щиколотке – сластолюбие, а книги Аверроэса – ученость. Взгляд скользит по улицам как по исписанным страницам: Тамара диктует тебе твои мысли, заставляет повторять ее слова, и, полагая, что осматриваешь город, ты на самом деле лишь фиксируешь названия, которыми определяет он себя и каждую из собственных частей.

Каков в действительности город, именуемый Тамарой, под этой плотной оболочкою из знаков, что он заключает в себе, а точнее, что скрывает, покидающий Тамару путешественник не знает. За пределами ее простираются до горизонта пустоши, распахивается безбрежное небо, по которому несутся облака. И в формах, придаваемых им случаем и ветром, человеку видятся изображения – кораблика, руки, слона…

Города и память. 4

За шестью реками и тремя цепями гор перед тобой возникнет Дзора, которую, единожды увидев, не забудешь никогда. Не потому, что так уж необычна она с виду. Отличительное свойство Дзоры в том, что в память западает очередность ее улиц и домов, дверей и окон, хотя нет в них ничего особенно красивого или диковинного. Секрет Дзоры в том, что элементы, по которым пробегаешь взглядом, составляют нечто вроде музыкальной партитуры, где нельзя ни заменить, ни переставить ни единой ноты. Тот, кто помнит наизусть устройство Дзоры, ежели ему не спится ночью, представляет, что идет по ее улицам, и вспоминает, в каком порядке там сменяют друг друга медные часы и полосатая маркиза над цирюльней, струйка в девять брызг, стеклянная башня астронома, палатка продавца арбузов, статуя отшельника со львом, здание турецких бань, кофейня на углу и улица, ведущая к порту. Незабываемая Дзора схожа с остовом или решеткой, в ячеях которой каждый может разместить то, что желает запомнить: имена великих, те или иные свойства, числа, классификацию растений и минералов, даты битв, созвездия, части речи. Меж любыми понятием и точкою маршрута сможет он установить, на основании родства или контраста, связь, которая послужит его памяти мгновенною подсказкой. Так что нет на свете никого ученей знающих на память Дзору.

Но стремился я туда напрасно: этот город, вынужденный оставаться одинаковым и неподвижным, чтобы лучше запечатлеваться в памяти, зачах, разрушился, исчез. Земля о нем забыла.

Города и желания. 3

Есть два способа добраться до Деспины: морем или на верблюде. Тем, кто приезжает посуху, Деспина предстает иной, чем тем, кто к ней плывет.

Погонщику верблюдов, наблюдающему, как на горизонте плоскогорья появляются верхушки небоскребов и радиолокационные антенны, как трепещут на ветру, белея и краснея, рукава одежды, как трубы выпускают клубы дыма, кажется, что видит он корабль, и он, хотя и знает: это город, все равно воображает, будто там корабль, который увезет его подальше от пустыни, парусник, готовый сняться с якоря, чьи еще не поднятые паруса уже надуты ветром, или пароход, в железном чреве коего дрожит котел, воображает порты разных стран, заморские товары, выгружаемые кранами на молы, остерии, где разноязыкие матросы не жалеют для чужих голов бутылок, и светящиеся окна нижних этажей, в каждом из которых женщина расчесывает волосы.

А моряку в туманном побережье видятся горбы верблюда и украшенное блестящей бахромой седло меж приближающимися, покачиваясь, пегими горбами, и хоть он знает: это город, но предпочитает представлять его верблюдом, с вьючного седла которого свисают полные засахаренных фруктов, финикового вина, табачных листьев бурдюки и переметные сумы, а самого себя воображает во главе большого каравана, из морской пустыни выходящего к оазису, где пресная вода, зубчатые тени от пальм, дома с беленными известкою толстыми стенами, во дворах которых, вымощенных плиткой, босоногие танцовщицы то поведут руками под вуалью, то их выставят наружу.

Облик города всегда определяет та пустыня, которой этот город противостоит, вот почему погонщик и моряк именно так рисуют себе Деспину – город на границе двух пустынь.

Города и знаки. 2

У путешественников, побывавших в Дзирме, остаются в памяти вполне отчетливые картины: негр-слепец, орущий посреди толпы; безумец на карнизе небоскреба; девушка, выгуливающая пуму на поводке. На самом деле средь слепцов, постукивающих палкой по булыжникам, немало чернокожих, в каждом небоскребе сходит кто-нибудь с ума, все сумасшедшие стоят часами на карнизах, и не сыщешь пумы, выращенной не по прихоти девицы. Город избыточен: он многократно повторяет сам себя, дабы хоть что-то отложилось в памяти.

И я был в Дзирме; в памяти моей остались дирижабли, пролетающие мимо окон, улочки, где в специальных заведениях делают татуировки морякам, и поезда подземки, полные толстух, изнемогающих от духоты. Но спутники мои клянутся, будто видели всего один паривший среди шпилей дирижабль, одного татуировщика, раскладывавшего на табурете иглы, тушь и трафареты, и единственную бабищу, которая обмахивалась, стоя в тамбуре вагона. Память избыточна, она умножает знаки, чтобы город запечатлелся как живой.

Утонченные города. 1

Изаура – такое имя носит город тысячи колодцев – высится, как полагают, над подземным озером, лежащим на немалой глубине. Город рос, покуда жителям, выкапывавшим в почве длинные вертикальные туннели, удавалось добираться до воды, и потому его зеленые границы повторяют сумрачные очертания озера, которое таится под землей, видимый пейзаж определяется незримым, и все, что движется под солнцем, на самом деле движимо волной, подспудно бьющейся под известковым небом.

Как следствие, в Изауре распространились верования двух родов. Одни считают: ее божества живут на глубине, в том темном озере, которое питает грунтовые воды. Другие полагают, будто они пребывают в ведрах, возникающих из-за колодезного сруба, во вращающихся блоках, в воротах ковшовых экскаваторов и рычагах насосов, в крыльях ветряков, качающих из скважин воду, в буровых и баках, что подвешены к шестам на крышах, в изворотах тонких труб водопроводов и во всех колонках, в вертикальных трубах, в задвижках и так далее – до вертушек, возвышающихся над воздушными постройками Изауры, всецело устремленной вверх.

Отправленные Ханом инспектировать далекие провинции, посыльные и сборщики налогов пунктуально возвращались во дворец Кублая в Кеменфу, в сады, под сень магнолий, где Великий Хан, прогуливаясь, слушал их пространные отчеты. Были среди них сирийцы, персы и армяне, копты и туркмены: император – чужеземец для любого подданного, и империя могла являть себя Кублаю только через чужеземные глаза и уши. На невнятных Хану языках посланцы сообщали сведения, услышанные ими на наречиях, невнятных им самим, и из туманной толщи звуков выплывали имена и отчества отставленных от должности и обезглавленных чиновников, суммы доходов, поступавших в имперскую казну, размеры оросительных каналов, в засуху питаемых водою мелководных рек. Когда же говорил венецианец, между ним и Ханом возникала связь иного рода. Прибывший недавно и совсем не знавший языков Востока Марко Поло мог изъясняться только жестами, прыжками, криками, исполненными изумления или страха, лаем или кликами животных или же используя предметы, которые он доставал из переметных сум и располагал перед собой подобно шахматным фигурам, – перья страуса, кристаллы кварца, духовые ружья. Возвращаясь из тех мест, куда бывал он послан с миссией, изобретательный купец разыгрывал перед Кублаем пантомимы, а властитель должен был их толковать: так, знаком одного из городов служила рыба, – выскользнув из клюва корморана, она тут же попадала в сеть, – другого – голый человек, не обжигаясь проходивший сквозь огонь, обозначением третьего был череп, стиснувший зелеными от плесени зубами белоснежную жемчужину. Хан расшифровывал эти знаки, но связь меж ними и местами, где бывал венецианец, оставалась ему не вполне ясна: изображал ли Марко приключившееся с ним самим в пути или деяния того, кем был основан город, прорицание астролога, шараду или ребус, означающие имя? При этом все предметы, предъявлявшиеся им Кублаю, – и легко толкуемые, и не очень, – обладали свойствами эмблем, которые, раз увидев, невозможно ни забыть, ни с чем-то спутать. Так что империя стала представляться Хану пустынею из зыбких и взаимозаменимых как песчинки данных, в которой, навеваемые головоломками венецианца, возникали миражи отдельных провинций или городов.

Сменялись месяцы и миссии, и Марко постепенно изучил язык татар, усвоил разные диалекты и наречия. Теперь его рассказы стали столь подробны и точны, что большего Великий Хан не мог и пожелать, и не было вопроса или интереса, остававшегося без ответа. Но любые сообщения о тех или иных краях вызывали в памяти Кублая первый жест или предмет, которым обозначил эти места Марко. Смысл новых данных обусловливался первою эмблемой, но и эти данные ей придавали новый смысл. А может быть, империя, подумал Хан, просто зодиак рождаемых сознанием призраков?

– Когда я наконец узнаю все эмблемы, – обратился он к купцу, – тогда я овладею наконец империей? В ответ венецианец:

– Не надейся, государь, – тогда ты станешь сам одною из эмблем.