Terra nullius. Роман

Вариантов было немного, и мы почти отчаялись, как вдруг нам написал знакомый. Его бабушка недавно умерла, и он решил сдать квартиру. Нас сразу предупредили, что из квартиры еще не вывезли вещи: мягкие игрушки, странная и сумбурная библиотека, большие персиковые диван и кресло, которые занимали все место. Мебель была прямиком из девяностых: весь комплект, огромный диван и два пухлых кресла, не только откусывали от комнаты большой кусок, но и странно пахли. Оказалось, что диван пропитался кошачьей мочой, его мы выбросили сразу. Первая ночь в доме была ужасной: все в пыли, захламленный балкон, грязные шкафы. К счастью, хозяин квартиры, а по совместительству наш друг, пошел навстречу и активно помогал вывезти старые вещи. Мы вместе разбирали залежи чужой и, по-видимому, среднестатистической жизни: выбрасывали пустые стеклянные банки, разбирали мешки с землей и старой одеждой, красили комнату в бежевый и бордовый. Одну стену мы сделали моего любимого цвета – бордо, остальные три – белыми. Выбросили все ненужное, вывезли ценное и поехали в «Икею».

Первым, что я взяла, были свечи. Мне чудился запах чужой хозяйки, а может быть, и ее смерти, его хотелось накрыть, как накрывают телевизор от пыли. Чем-то тонким и кружевным. Запах хвои скандинавского леса. Запах черничного пирога. Из всех бытовых предметов я всегда предпочитала красивые или приятно пахнущие, нефункциональные. Ни для чего не нужные. Моя мама, передавшая мне по наследству любовь к «Икее», напротив, любила мелкие и функциональные вещи. Например, крючки. Она могла часами перебирать их в руках и разглядывать, один крючок она выбирала после тщательного отбора.

В маленькой комнате контейнерного дома очень не хватает крючков: большую часть комнаты заняли наши нераспакованные чемоданы. Распаковывать их не было смысла, все равно не хватало места в шкафу. Кроме того, мы еще тешили себя надеждой, что мы здесь ненадолго и совсем скоро найдем настоящий дом. Правда, с каждым днем эта надежда истончалась, как много раз окрашенный волос.

«Икея» напоминала симулятор идеальной жизни, каждый желающий мог пожить в скандинавских интерьерах, где вещи не только практичны, но красивы. Полежать в большой кровати, представить себя готовящим еду на новой кухне или принимающим ванную с видом на абстрактную картину. Обособленные комнаты создавали иллюзию принадлежности только тебе; украшенные картинами и фотографиями, они притворялись живыми и застигнутыми врасплох. Я стояла напротив большого синего кресла для чтения книг и не могла оторвать от него взгляд, мне нужно было это кресло прямо сегодня и сейчас. Мне хотелось читать в нем по вечерам, поставить рядом с книжным шкафом и знать, что теперь у меня, как в настоящих домах, есть место для чтения книг. Мы купили его и в придачу самую простую деревянную кровать, дешевый матрас, книжный шкаф и всякие мелочи, из которых на самом деле и состоит дом: плотные шторы, свечи, бокалы, ковры разной формы и фактуры. Сколько дней мы красили комнату? Наверное, достаточно, чтобы запомнить, какая на ощупь стена, породниться с запахом краски и нарастить пуповину с этим местом. В отличие от пуповины при рождении связь с пространством появлялась только как следствие усталости и пота. Когда мы закончили ремонт, мне почти не хотелось выходить из дома, мне нравилось находиться в нем. Вытянутое тело лоджии, напоминающее по форме выброшенного на берег кита, существенно преобразовалось: вместо бесконечной череды разных предметов там теперь стоял старый диван, на котором можно было лежать и читать летом. Чемоданы прижимались друг к другу в белом самодельном шкафу. На стену мы повесили часы с маятником и чеканную картину. В окна стучались тяжелые ветви яблони, от них приятно пахло летом и становилось тревожно осенью, когда длинные пальцы деревьев пустели и покрывались инеем. Голуби и воробьи тщетно пытались раскусить деревянное нутро, их клювы застревали в льду и примерзали к ним на долю секунды. Когда приходили гости, мы часто сидели на этом балконе, сжимаясь от холода или спасаясь от жары. Лоджия была соединена со спальней – моей любимой комнатой. Большая двуспальная кровать с тумбочками вместо прикроватных комодов, в углу справа я поставила любимое синее кресло, рядом с ним стоял белый книжный стеллаж и серая напольная лампа с длинной пружинистой шеей. Я любила читать там книги, периодически на меня усаживалась Кара, и мы читали вместе. Над кроватью я повесила две вещи: картину и четки.

Картину я нарисовала во время депрессивного эпизода: периодически куда-то пропадало желание жить, словно его высасывало пылесосом, становилось трудно перемещаться и делать что-либо, хотелось только лежать отвернувшись к стене. Например, сейчас, в железном брюхе оранжевого контейнера, мне хочется отвернуться к стене и лежать, пока сон не вытеснит пустоту внутри. Всякий раз засыпая, я надеюсь, что, когда открою глаза, окажусь в другом месте, но этого, конечно, не происходит. Я просыпаюсь и вижу все те же белые стены с холодным отливом голубого. Но не голубого освежающего, чистого, глубокого, а голубого – остаточного, размытого, грязноватого, холодного, напоминающего больничные пространства. И мне хочется плакать, но я не плачу. Я просто беззвучно кричу у себя внутри; внутри моего тела, как в старинной пещере, обрушиваются горные породы, падают камни, исчезают проходы. Я понимаю, что, если не встану, останусь здесь насовсем, и наконец опускаю ногу вниз на ковер цвета безоблачного неба, купленный в райский период жизни.

Там же, над кроватью, висят четки из необработанного янтаря. Их я купила, когда мы были в Калининграде. Я собирала коллекцию из разных мусульманских четок: куда бы ни ездила, я искала их. Они завораживали меня, мне нравилось перебирать четки в тревожные минуты, сравнивать, как по-разному они стучат, как лежат в руке или висят на шее. Периодически я любила повесить четки на шею и носить так. Эти были особенные – грубые бусины, где каждая разной формы, совсем не блестели на солнце, занимали своим плотным телом ладонь и оставляли на ней следы от острых углов. Раз в неделю я доставала все книги и украшения из белого икеевского шкафа справа от кресла и протирала пыль: мне нравилось начинять шкаф заново, аккуратно раскладывая книгу к книге, располагая все по своим местам. На шкаф я постелила длинную синюю салфетку, такие обычно покупали для больших дубовых столов или важных приемов, чтобы постелить вдоль стола и поставить сверху вазу с цветами. У нас не было ни стола, ни приемов, поэтому я расположила ее на белом книжном шкафу и поставила сверху свечи, рамки с фотографиями семьи и значимых событий. Мне никогда не нравились цифровые фотографии: только распечатанные. Их можно было держать в руках, вклеивать в альбом, дарить. У мамы было много старых фотоальбомов, и я любила пересматривать их время от времени, особенно долго разглядывая молодых родителей.

Рядом с книжным шкафом располагался старый виниловый проигрыватель «Мелодия» 103В-стерео, который мне отдала подруга. Он стоял слева от двери, на большом деревянном комоде прямо напротив кресла. Мне нравилось протирать влажной салфеткой пластмассу, притворяющуюся стеклом, представлять, чьи еще руки гладили крышку проигрывателя и по какому поводу его включали. У нас была большая коллекция пластинок: от концертов Аллы Пугачевой до Луи Армстронга. В дни уборки я вынимала случайную пластинку и нажимала пуск. Меня успокаивала уборка: чем-то она напоминала обход своей территории, я стала понимать, зачем люди покупают дачи и копаются в земле. Это очень ритуальное действие: перебирать предметы, растения, вещи, которые принадлежат тебе. В этом столько власти и колониальности: желать, чтобы все отныне несло твое имя, чтобы все отныне было только твоим и умерло сразу после твоей смерти. Наверное, я относилась к дому как к продолжению себя самой, своего тела, сна и письма. Из всех мест, где я бывала, я обязательно привозила что-то домой: ковры, магниты, плакаты. И тогда они получали клеймо моего имени, становились моим продолжением, несли мой опыт и частички моего тела на себе.

Сейчас мне ничто не принадлежит. С моим уходом мир не распался, вещи не растворились, они просто нашли новых хозяев. Но я расскажу об этом позже, не сейчас.

Мы выходим из спальни и сразу видим главного действующего героя этой квартиры – большой книжный шкаф прямо напротив входной двери. На нем помимо книг уживались японский веер, дизайнерская кружка с украшениями и светильник, купленный в тот год, когда мы неожиданно решили праздновать Хеллоуин, естественно в виде тыквы. Наша объединенная библиотека из твоих и моих книг, в которой уже невозможно разобрать, кому и какая книга принадлежит. Половину прихожей занимает массивный шкаф-купе, на открытых полках которого мирно лежит тайваньская шляпа, ключи и кошачий корм. Почему мы решили, что предметы должны лежать так, а не иначе? Почему расположили так и туда? Когда мы только переехали, я дольше всего отмывала этот шкаф-купе, он весь был в грязи и паутине: по-видимому, бабушке не хватало сил взбираться наверх и протирать там. Это делала я, два дня подряд, в растянутой футболке набирала воду и вставала на стул, чтобы добраться до самых скрытых углов. Поначалу мне казалось, что мы никогда не наполним этот шкаф содержимым, но очень скоро он весь, сверху донизу, оказался забит нашей жизнью.

Напротив шкафа-купе две маленькие комнаты: ванная и туалет. Ванная – мое второе любимое место после спальни, по выходным мне нравилось набрать горячей воды, бросить шарик и лечь в воду, наблюдая за тем, как на теле воды образуется цветастая пленка, которую, в отличие от молочной, совсем не хотелось убирать чайной ложечкой. Периодически я зажигала свечи и ставила их по краям, свечи я выбирала разные, чтобы запахи смешивались друг с другом, как в парфюмерном магазине. Первым делом, когда я вернулась из Тайваня, я сняла одежду и легла в ванную. В наследство от умершей здесь бабушки в ванной остался металлический поручень: это было очень удобно, частенько он помогал мне встать и напоминал об ограниченности тела. Нам предлагали убрать его, но я оставила. Дверь справа, прямо напротив шкафа купе, узкий туалет. Похожие на вздутые вены страшные трубы были ничем не прикрыты, и мы решили скрыть их старыми деревянными жалюзи, так туалет казался более опрятным.

Прямо по коридору располагалась кухня. Здесь мы часто принимали гостей: все плотно прижимались друг к другу, пытаясь уместиться на угловой скамейке, как слипшиеся от жары драже. В ней остались все наши вечера: от радостных и полных смеха до горьких и грустных, от празднеств и дружеских ужинов до тревожных и страшных встреч, когда никто не может есть от ужаса и только сглатывает слюну. На полу рядом со скамейкой стоял фонтан для кошки, часто гости пугались, услышав журчание воды, но со временем привыкали. Оно больше не отпугивало, скорее успокаивало, словно ты оказался в саду, в глубине которого прячется водопад. В зимнем холодильнике, маленьком белом шкафу под окном, на черный день хранились абсент, турецкая ракия и текила. Мы доставали их только в самые плохие дни, например когда праздновали мое увольнение. Как и полагалось азербайджанскому дому, в прихожей висел гёзмунджук: он оберегал нас от злых глаз и покрывал прихожую невидимой защитной сеткой, мелкие тканевые ячейки не пропускали дурные умыслы.

В доме был кабинет, в нем я проводила почти все время. Там мы поставили длинный старый стол, который разделили на две рабочие зоны: одну – мою, вторую – твою. По стенам висели французские плакаты, привезенные из Тайваня, первая обложка моей поэтической книжки. Книга вышла плохой, но обложку я очень полюбила. Разные сертификаты и дипломы об участии, фотографии, открытки. Мне нравилось, когда стены разговаривали, в любом доме я дольше всего разглядывала книжные шкафы и стены. Мы совсем недавно купили модный ортопедический коленный стул, и я только привыкала к нему. Пахнет сыростью. Нежно-голубые стены предчувствуют беду и сбрасывают краску. Твой подарок – деревянная подставка под ноутбук лежит на столе, она так и осталась лежать там в ту ночь, когда я в последний раз видела наш дом.

Каждую ночь мне снится этот момент: я оборачиваюсь – и передо мной книжный шкаф, рядом старинное трюмо с зеркалом, словно изнутри покрывшимся туманом, я не пытаюсь попрощаться с домом, потому что не понимаю, что ухожу навсегда. Наверное, так бывает, когда человек умирает, – он не знает, что нужно прощаться, лишь делает вдох перед предложением, обнаружив уже в мире ином, что рот его так и остался приоткрытым.