Проклятие Озерной Ведьмы

– Значит, ничего такого и не было, – говорю я ему.

– Нет трупа – нет и преступления, – произносит Баннер, понявший суть своих слов через мгновение после того, как он их произнес, и теперь набирает в грудь воздуха и сжимает губы, чтобы пресечь собственное словоизвержение. – Извини, – говорит он.

– Нет-нет, ты прав, – говорю я, и бог с ним, что он случайно достал из озера тело моего отца, если бы оно таки всплыло. – А если бы там были Хетти, и Пол, и Уэйнбо? Догадайся, что тогда. И все это больше уже не мое.

– Никогда не думал, что услышу эти слова из твоих уст.

– Ну да. И что? – Я показываю ему свои кусаные-перекусанные пальцы как экспонат номер один. В качестве экспоната номер два я указываю на свои потертые подошвы, где уже шевелю оставшимися семью пальцами в телесного цвета гольфах.

– Ты темнее этого, верно? – говорит Баннер про мою ногу, его ладонь раскрывается, словно его пальцы хотят прикоснуться, хотя голова и говорит им, что делать это не стоит.

– Кто теперь переключает передачи?

– Они не совпадают с твоими…

Остальная часть меня, моя кожа, черноногость, которую я унаследовала от отца.

– Теперь это ноги белой девушки, да. Ну, не останавливайся, шериф. Не останавливайся. Я куплю черные, когда они будут продаваться.

– Полки магазинов тут, кажется, не очень ими забиты, – признает Баннер.

– Не та высота, не те времена, – соглашаюсь я, выпуская дым на сей раз в кусты, – я словно делюсь сигаретой с Майклом.

– Значит, ты здесь не для того, чтобы стащить меня с плотины, заставить меня посмотреть на мертвецов. Тогда почему я здесь с тобой беседую об Орегонской тропе?

– Об этом и была презентация Лемми?

– Зачем ты здесь, Баннер?

– Эди, – говорит он и ловит мой взгляд на время, достаточное для того, чтобы я поняла: это серьезно.

Я мгновенно, сразу же прихожу в чувство.

– Где она? – спрашиваю я.

Из всех обещаний, что я давала, единственное, которое я никогда не смогу нарушить, что бы ни случилось, – это обещание защитить эту маленькую девочку, каждый раз идти к той стене вместо нее, не думая ни о чем.

– Постой-постой, она в полном порядке, крестная, – говорит Баннер, отступая к живой изгороди. Она не поддается, она никого к себе не пустит, как бы им ни хотелось спрятаться, какие бы профессиональные одеяния на них ни были.

– И что? – настаиваю я.

– Может, тебе стоит присесть, чтобы выслушать это.

– Может, тебе стоит поцеловать мою смуглую задницу, шериф.

Баннер поджимает губы, трет свой замызганный подбородок подушечками пальцев правой руки – он меня слишком хорошо знает, чтобы провоцировать.

Двигается он медленно, чтобы не было и намека на агрессивность, вытаскивает сигарету из моих пальцев. Я смотрю на это так же, как может смотреть в вонючую клетку ученый, который дал обезьяне ее первую чашку «Джелл-О».

– Разве твоя задница не становится, ну, типа белой, – очень осторожно говорит он, – когда на тебе эти?..

Он кивает головой, показывая на мои ноги, – речь идет о гольфах. Подозреваю, что он считает гольфы полноценными колготками. Неужели я когда-то падала столь низко? Харрисон может мною командовать вплоть до подола моей дурацкой юбки, но ни на дюйм выше.

– Хорошо, значит, можешь поцеловать мою задницу белой девушки, – говорю я ему. – Но для этого нужно хорошо прицелиться. Ты же знаешь, как мы следим за тем, что едим, и занимаемся йогой.

Баннер фыркает со смеху и, глядя мне в глаза, вставляет мою недокуренную сигарету себе в рот и сразу же затягивается, словно должен успеть сделать это, прежде чем остальная его часть успеет сообразить, чем это он тут занимается.

Он мгновенно начинает кашлять и кашлять. Спустя несколько секунд такого кашля, который, как я думаю, идет из самой его души, тонкая ниточка рвоты начинает тянуться из его рта все ниже и ниже, почти касается земли. А ведь это место обещало стать лучшей моей площадкой для курения.

– Прелестно, – говорю я ему.

– Думал, это… поможет, – говорит он, дыхание у него снова становится сухим.

Я забираю у него сигарету, подношу ко рту, делаю глубокую затяжку, холодный жар вихрится в моей груди, такой черный и замечательный.

– Вероятно, что-то по-настоящему плохое, – говорю я Баннеру.

Он кивает, фыркает, снова кашляет в руку, потом говорит:

– Эди с… она в офисе.

– Взял с собой дочь на работу?

– Устроил для дочери безопасный день, – говорит Баннер. – Но Джо Эллен и Баб должны выполнять работу помощников шерифа, ты знаешь – не…

– А не заниматься бебиситтингом.

Баннер кивает, его лицо – сплошные морщины, очевидный вопрос прямо в его умоляющих, страшащихся произнесения этих слов глазах.

– Ты хочешь попасть в «Убийцы-бебиситтеры», – говорю я, перехватывая инициативу. – Это первоначальное название для «Хеллоуина».

– Ты никогда не останавливаешься, да?

– Или «Когда звонит незнакомец», верно? Звонки делаются из того же дома, знаешь это? Тысяча девятьсот семьдесят девятый, спустя год после выхода «Хеллоуина». Но короткометражка, на которой он был основан, появилась даже раньше.

– Меня это не колышет, Джейд.

Это чуток добавляет серьезности в ситуацию.

– Значит, ты хочешь, чтобы я посидела с ребенком, и знаешь, что я соглашусь, – говорю я ему. – Но это что – не могло подождать еще двадцати минут?

Он поворачивается на гудок с полосы запрещенной стоянки, но здесь, где прежде было лучшее место в мире для курения, мы видим только листья и ветки. И Майкла Майерса.

– Просто… – говорит он, вытирая рот тыльной стороной ладони, а потом разглядывая ее, словно в неуверенности: что ему делать с остатками блевотины. – Баб и Джо Эллен, мне нужно, чтобы они были…

Вместо того чтобы закончить, он поднимает глаза.

Я поворачиваюсь в ту сторону, куда смотрит он.

– Держи свою сигарету там, – говорит он, отводя мою руку.

Дым над нашими головами остается неподвижным. Я закрываю глаза, чтобы хорошенько прочувствовать его.

– Древесный дым, – говорю я, мои слова – воздушный шарик, из которого сочится ледяной страх. – Ах нет. Нет, нет, нет. Только не говори мне, что в этом гребаном лесу новый пожар.

Когда национальный заповедник Карибу-Тарги горел или пытался гореть в последний раз, мне пришлось взломать пульт управления плотины, чтобы поднять уровень воды. А в тот раз, когда он горел в шестидесятые, мы до этого на занятиях не дошли.

А может быть, стоило.

– Туристы из лагеря или бойскауты? – спрашиваю я.

– Сет Маллинс, – мгновенно отвечает Баннер.

– Охотинспектор?

Баннер кивает:

– Он… плохо относится к этой истории. Про Фрэнси.

С декабря 2019 года, когда его жена спустилась с гор вместе с Рексом Алленом и начала поиски Мрачного Мельника, Сет Маллинс обследовал деревья вдоль хайвея, он искал белый «Бронко». Пока он нашел только «Гран-при» моего отца, полученный по окончании школы, это случилось на подъезде к плотине, он увидел там шестнадцатифутовый кемпер семидесятых годов выпуска «без удобств», как тогда говорили, еще он нашел две браконьерские стоянки, одна из которых оказалась лагерем торговцев в розницу, а еще – так он говорит – даже набрел на древний лесной домик Ремара Ланди на полпути в горы.

Но тела жены так и не нашел.

– Значит, он воспринимает это не очень хорошо, – говорю я очевидное.

– Нам пришлось по рации связаться с рейнджерами, попросить, чтобы они соединили нас с ним, – говорит Баннер. – Они сказали, что он поселился в одной из этих пожарных вышек, каждый день плавал в озере, жил как Джеремайя Джонсон или кто-то в этом роде. Башню, на которой случился пожар, он поджег, пока я с ним разговаривал по рации. Он мне сказал, что делает это, что он типа смотрит, как это делают его руки.

– Сжигать то сооружение, с которого ты должен сообщать о пожаре, – говорю я. – Мне нравится.

– Но только если не загорается лес.

– Это любовное письмо к Фрэнси.

– Это письмо ненависти к ней за то, что она мертва.

– Думаешь, он остался в этой башне?

Баннер пожимает плечами:

– Я его видел недели две назад. Он отрастил бороду… Я думаю, это борода скорби. А волосы у него пандемичные – сто лет не стрижены.

– Бороды ведь могут гореть, да? – говорю я, думая вслух. – Он может весь покрыться рубцами.

– Это не кино, Джейд.

– Если сегодня сходишь в лес, то тебя там ждет куча сюрпризов, – чеканю я, а потом, когда Баннер внимательно вглядывается в меня в ожидании, добавляю: – «Ритуалы», семьдесят седьмой год. Другое название: «Избавление 2». И черт меня побери, если это не кино.

– Ты все еще делаешь это?

– У чувака из фильма есть борода. И у него типа приступ буйства.

– Лета знает это кино?

– Куда важнее, знает ли она о Хетти и Поле?

– И Уэйне Селларсе. – Баннер не возражает, он готов к сотрудничеству. Судя по его тону, все три из этих упомянутых мертвых тел им уже списаны. – И ты до сих пор не сказала мне, как ты узнала про Терри.

– Терри?

– Это лошадь Уэйна Селларса.

– Никогда не слышала о лошади с такой кличкой.

– Это сокращенное от Терранс, – говорит Баннер. – Так ты говоришь, в этой записи с дрона есть и еще кое-что?

– Ты говоришь, как он.

– «Он»?

– Твой предшественник.

– Рекс Аллен?

– Харди. Он как-то раз задал мне точно такой же вопрос. Как я узнала о том, что случилось с этим голландским пареньком и его подружкой.

– С тем, которого Лета нашла на моей вечеринке в школе?

Вот так, я вернулась на прежнее место, костер готов вот-вот погаснуть. Лета на мелководье с телом, и ей кажется, что она может вернуть его к жизни.

Вроде оттуда все и начинается.

– Там была подружка? – спрашивает Баннер. – Я думал, что, кроме парня, там и не было никого.

– Морозилка Иезекииля, – говорю я, показывая губами на озеро.

А вот чего я не договариваю: эта блондинка теперь там, на глубине, рядом с моим отцом. Как и Стейси Грейвс, если большая бледная рука на ее щиколотке и в самом деле была рукой Иезекииля.

«Мне очень жаль, – говорю я голландской девушке и Стейси Грейвс. – Я надеюсь, что он гораздо мертвее вас обеих». Неужели так оно и есть? Мой отец в озере, все, чем он может там заниматься, – это искать бутылки из-под пива на дне – может, в них осталось еще хоть сколько-нибудь.

И его, я думаю, больше интересовали бы те, кто в возрасте Стейси Грейвс, а не той голландской девушки.

– Ты чего делаешь? – спрашивает Баннер.

«Смотрю на мир с закрытыми глазами», – не отвечаю я ему.

Я не знаю, буду ли я рассказывать об этом Шароне.

Вероятно, нет, не буду.

Я что говорю – я ведь с семнадцати лет разговариваю с психологами и психотерапевтами. И одно я четко усвоила: им нельзя говорить ничего такого, отчего они начинают постукивать авторучкой по нижней губе и говорить «интересно», после чего перед нами открывается пространство для «обсуждения» и «проработки».

Не могу ли я закупорить это в бочку, укатить ее в погреб и забыть о ней и ее содержимом? Бога ради? Пока ты говоришь о таких вещах, они остаются живыми и происходят, тогда как «мертвый и похороненный» есть то, чем он и должен быть.

Это из зомби-фильма 1981 года, Алекс.

Отчего мой ученик «Алекс» оглядывается, черт побери.

Тогда Алекс Требек. «Похоронены, но не мертвы» – зомби-фильм 1981 года, «Требек». Произносится ритмично, как ранний Джеймс Бонд.

– Нет, я не хочу, чтобы лес горел, – уныло сообщаю я Баннеру, будто он об этом и спрашивал, будто я закрыла глаза, чтобы помолиться об удачном тушении пожара. Не знаю. Наверняка случались вещи и поглупее.

– Этим делом сейчас заняты Джо Эллен и Баб, – говорит Баннер, подтягивая на себе брюки, будто на съемках вестерна. – Они и его найдут. Сета.

– Нет, если он не хочет, чтобы его нашли, они его не найдут.

– Он не может прятаться вечно.

Я пожимаю плечами, говорю:

– Джинджер Бейкер разве не пряталась?

Не вечно, но все же она прожила там четыре недели как-то после очередной резни. Если городская девочка из младшего класса средней школы может столько времени прожить на ягодах, на росе и еще бог знает на чем, то сколько может продержаться тот, кто хорошо знает лес, животных, сезоны?

Когда мы в следующий раз увидим Сета Маллинса, он может выглядеть как Дьюи из предпоследнего «Крика»: посеревший лицом, с проседью, кем-то вроде жалкого подобия себя самого.

Лета присылает мне кучу захватывающих фильмов, да. Я пытаюсь их просматривать в свободное время между просмотром фрагментов из «Мумии» 1999 года – фрагментов, в которых я и половины не понимала.

– Они и в самом деле сняли вторую серию «Избавления»? – спрашивает Баннер. – Но разве этот парень, что визжал, как свинья, не умер?

– Это не совсем вторая серия, – говорю я ему, глядя на дымок, ползущий по небу. – Это что-то типа… Ты знаешь, «Рассвет мертвецов» Ромеро был выпущен в Италии, как «Zombi» без «e»?[15] Потом «Остров кошмаров» Фулчи был переименован в «Zombi 2», чтобы побольше бабок заработать?

– Ну почему итальянцы ненавидят букву «е»? Хотя постой – этой буквы нет в слове Italians, да? Теперь я понимаю.

– Разговаривать с тобой всегда одно удовольствие. Нам нужно почаще встречаться.

– Ты первая начала.

– Да, что ж, я начала, я и кончаю.

В доказательство я растерла окурок подошвой моих туфель на высоких каблуках. Точнее, на «средних», я думаю, но для меня они все равно высокие.

Баннер смотрит на меня, ждет, когда я закончу.

– Ты не сказала «нет», – говорит он. – Касательно Эди.

– Это потому, что младший братик Хетти пропал? – говорю я. – Если один малыш исчезает, то могут и остальные следом за ним? Включая и твоих?

– Я…

– Нет, это хорошая мысль, – говорю я ему, кладя руку на его плечо. – Ты хороший отец, Баннер Томпкинс.

К моему удивлению, после этих моих слов он начинает быстро моргать.

Он достает свои хромированные солнцезащитные очки, надевает их, чтобы его эмоции оставались при нем.

– Если мужик, то на девяносто процентов идиот, – говорю я, снимая руку с его плеча так, словно опасаясь какого-то вируса. – Но ты хороший отец. Лета сделала хороший выбор.

– Извини… за урок, – говорит Баннер, снова выворачивая голову на гудок с неразрешенной парковки.

– Ради Эди я готова на все, ты это знаешь. Даже от работы отказаться.

– Дело не в…

– И если уж мы говорим о резне… – говорю я, подавляя желание закурить еще одну сигарету.

– Мы разве говорим о резне?

– А как же два убитых ребенка в лесу?

– Судя по тому, что ты говоришь, так даже три.

– И теперь у нас уже есть свой Леонард Мерч, – говорю я, поднимая голову вверх, к дыму, – лес почти горит.

– Этот чувак из… «Семейки монстров»?

– Ты имеешь в виду Лерча? Из «Семейки Аддамс»? Леонард Мерч – это ложный след для «Выпускного вечера». Где Джейми Ли Кертис играет.

– Типа первый зомби в «Ночи живых мертвецов»?

– Забудь об этом, я просто говорю, что ложный след у нас уже есть.

– «Уже»?.. Ты имеешь в виду Сета Маллинса?

– Гарри Уорден носил шахтерскую лампу. У Сета Маллинса форма охотинспектора, а его вполне можно принять за рейнджера из, ну, скажем, «Рейнджера».

– Но…

– Он злющий сукин сын, живущий в лесу… черт. Даже я не смогла бы придумать лучше.

– Но это не он, – говорит Баннер.

– Так и я о том же: он – ложный след.

Баннер надевает на лицо мучительное выражение, отворачивается.

– Что тебе известно? – спрашиваю я. – Ты ведь не все сказал, да?

– Если бы ты хоть ненадолго замолчала и позволила мне сказать все, я бы уже давно сказал.

Я делаю приглашающее движение рукой, уступаю ему трибуну, и когда он открывает рот, на парковке сигналит еще одна машина.

– Тут всегда так? – спрашивает он, имея в виду запрещенную парковку.

– По другую сторону озера пожар, – говорю я ему. – Родители хотят забрать своих детей и уносить ноги, успеть снять последний номер в отеле, пока все не разобрали. Но ты мне что-то хотел сказать?

– Почему это не может быть Сет Маллинс, – говорит Баннер, словно исполняет роль в драме, – вот почему: ты знаешь Салли… – Он достает блокнот из нагрудного кармана, раскрывает его, читает: – Чаламберт. Салли Чаламберт.

– Она что – жила здесь? Или что?

Это удар ножом в темноте. Это имя мне ничего не говорит.

Баннер отрицательно качает головой – нет, он опускает блокнот, его полицейские инстинкты зовут его к гудению в сорока ярдах от нас.

Все это становится своего рода избыточным.

– М-м-м, она, Салли Чаламберт, – переходит к делу Баннер. – Она из племени шошонов, живет в Лосиной Излучине, и она та женщина, которая…

– …поставила на место Мрачного Мельника в первый раз, – заканчиваю я, и мое лицо леденеет.

Баннер выразительно кивает.

– И? – добавляю я.

– Она убежала из своего… скажем, дома.

– И дом был в Айдахо?

– Один турист сообщил о женщине с безумной копной волос: эта женщина пряталась за автоприцепом, который направлялся по дороге вверх по горе.

– Черт.

– Вот уж черт так черт.

– Реальный случай бегства психически больного пациента.

– Разве сейчас позволительно формулировать это таким образом?

– Мы имеем дело с поджанром, – объясняю я. – Слэшеры могут развиваться по двум сценариям: на основе мести или на основе собачьего бешенства. Во втором случае мы обычно имеем дело с бежавшим психическим пациентом. «Кровавая вечеринка», «Страх сцены». – Майкл следит за нами из кустов. – Вот я и пришла к этому.

– К чему – к этому?

– Я отбывала срок в заведении, подобном тому, где отбывала свой срок она, верно? И я, ко всему прочему, собираюсь стать бебиситтером, верно? Да, черт побери, ты просто хочешь нарисовать на моей спине огромную красную мишень?

– Я просто хотел узнать, можешь ли ты помочь с Эди, пока Лит не вернется, но если ты считаешь, что эта Салли Чаламберт пришла за тобой, то…

– Почему это происходит все время? – спрашиваю я. Просто в общем смысле. Философски.

– Я полагаю, все дело в озере, – говорит Баннер, чуть раздвигая зеленую ограду рукой, словно чтобы посмотреть на воду. – Все дело… Не знаю. Я не думаю, что это как-то обязательно должно быть связано с озером. Может, все же с речкой.

– Может, все дело в золотой кирке? – бормочу я.

На это Баннер стреляет в меня глазами, но я не говорю ему про презентацию Кристи Кристи.

– Просто мне нужно послать Баба и Джо Эллен, чтобы помочь разобраться с Сетом Маллинсом, – говорит он.

– …а пожар требует внимания всех властных структур, – добавляю я. – И уже почти Хеллоуин, и у нас уже два-три мертвых ребенка, а наш герой даже еще не появлялся.

– Лета?

Я киваю.

– А что ты? – тихим голосом спрашивает Баннер.

Я отрицательно качаю головой – нет, неверно, не я.

– Я теперь учитель, ты не забыл? – говорю я. Потом, еще понизив голос: – К тому же еще и Кассандра.

– Она раньше жила здесь?

– Любая Кассандра – это персона, обреченная на знание истины, но ей никто не верит. Я подобна второй скрипке, тому самому Рэнди. Хорошо для маленького перерыва в комедии, громкого взрыва, который, по большому счету, не имеет никакого значения.

– Лит говорит мне другое.

– Она бы не стала тебе говорить то, что говорю я, – отвечаю ему. – Она хороша такая, как есть. Большинство последних девушек такие.

– Ведь это ты убила Мрачного Мельника.

– Ну да. А он даже не был настоящим убийцей.

– И Стейси Грейвс.

– Напомни мне, почему я твоя нянька? Не потому ли, что я люблю топить маленьких девочек?

– Лета говорит, что если… если с ней что-нибудь случится, то…

– Не надо, – обрываю я его. – Произносить такие слова вслух – к несчастью.

– Она говорит, что ты подходишь для этого… ты позаботишься об Эди. Ты поможешь.

А теперь уже я молочу ресницами с космической скоростью.

Я вижу, как вешаю стираное белье на веревку в мае, маленькая девочка цепляется за мои ноги, потому что снежинки падают здесь летом.

Но.

– Нет, никогда, – говорю я. – Но я буду приглядывать за ней, по крайней мере, пока Лета…

На сей раз прерывают меня. Ломается металл, трескается пластмасса, я вижу, что Баннер уже поднял пистолет, прицеливается, его драгоценная ковбойская шляпа висит в воздухе за его головой, она наверняка упадет, но пока держится.

За время между началом акробатического спуска шляпы на землю и касания тульей земли, которую я утрамбовала, приходя сюда бессчетное число раз, моя глупая голова проносит меня на скорости мимо всех лодок и тел, оставленных Стейси Грейс в озере, ударом о снег на Главной улице останавливает меня, и я вижу над собой Мрачного Мельника, вот только когда я отвожу от него глаза, то вижу, что на снегоходе стоит не моя мать, это Хетти, и Пол, и Уэйнбо – мертвые в лесу, и я клянусь, что мое сердце не может больше выносить этого, пожалуйста, я не могу это повторить.

Я сказала Баннеру, что исполнила свой долг, отслужила, что мне было положено, что этот свист в пять часов уже прозвучал для меня, что я могу прийти, моргая, забыв обо всех слэшер-раздорах и оставив позади всего эти кирки и маски.

Но истина состоит в том, что это никогда не должна была быть я.

На нашей второй сессии Шарона сказала что-то про синдром самозванца (мои мысли о том, что я не достойна, что все будут считать это простым везением, что я – неподходящий материал для последней девушки), но потом стала сдавать, когда ей пришло в голову, что она лишь усиливает мою «фантастическую» версию событий, которая является, видимо, плодом моего изощренного защитного механизма: как моя голова рационализирует все травмы.

Может быть, я не знаю.

Как бы то ни было, я не лгала Баннеру, когда сказала ему, что не могу повторить. Самозванка я или нет, у меня на повтор не хватит нервов. Я говорю о том, когда эта женщина закричала в темноте? Поначалу я решила, что это я кричу.

– Давай! – шипит Баннер, пистолет у него по-прежнему в руке, поднятой к лицу, его глаза готовы к любому развитию событий.

Я отрицательно качаю головой – нет, но он хватает мое запястье, штурмует живую изгородь, тянет меня за собой. Здесь дым от пожара Сета Маллинса еще гуще.

Баннер тащит меня за собой, одновременно целясь из пистолета во все стороны.

Кричащая женщина стоит на коленях, а рядом вроде бы ее внедорожник, и кричит она не криком страха, это я точно знаю. Это крик новорожденного. Такой крик извергается из тебя, хочешь ли ты этого или нет, когда тебя вытаскивают из места, где ты считала себя в безопасности, и ты оказываешься в месте, которое гораздо, гораздо хуже.

Я-то понимаю.

Две машины перед ней, одна за другой: пикап, который только что шарахнул сзади по золотистой «Хонде», теперь пытается вытащить свой передний бампер из помятого багажника «Хонды». Задние колеса пикапа поднимают белый дымок, словно проворачиваются в хлорном порошке. Когда этот запах доходит до нас, мне приходится прикрыть нос тыльной стороной ладони, что позволяет мне отсоединиться от Баннера.

Забывшись в этом мгновении, я не могу не думать, уж не галлюцинация ли все это. Может быть, все мои страхи и паранойи собрались во мне вместе с четырьмя таблетками, проникли в мою кровь и теперь проигрывают мой личный фильм ужасов в моей голове?

Вот только я люблю один-единственный тип ужастиков.

Когда пикапу удается наконец отсоединиться, он закидывает «Хонду Аккорд» на бортовой камень, и она катится дальше по мертвой траве.

Она останавливается в двадцати футах перед Баннером. В двадцати футах и восьми или десяти дюймах от меня, потому что я стою чуть позади него.

Покачивая головой – нет, нет, – я обхожу Баннера, чтобы быть уверенной в том, что я вижу то, что мне хочется видеть меньше всего. Папаша за рулем. Головы у него нет. Из пенька шеи все еще хлещет кровь. Его руки с волосатыми пальцами, точно такие как у Памелы Вурхиз, ухватились за обрубок шеи, словно чтобы остановить происходящее, вот только… одна из его дурацких пышек в белой пудре все еще надета на его большой палец.

Пышка – всего лишь незначительная деталь, которой я пытаюсь придать какой-то смысл, чтобы не нужно было вникать в целое, я все это знаю, Шарона. Я знаю, знаю, знаю.

– Нам пора… – начинаю я, не договаривая до конца: «ехать к Эди».

Стоит мне только вспомнить ее имя, как периферическим зрением замечаю какое-то движение слева, в самом углу моего левого глаза, оно движется и корчится, как червь, и исчезает из поля зрения.

Поначалу я думаю, что это Эди пробирается через изгородь, посаженную Харрисоном, чтобы школьники не выходили на оленью тропу. Но пруфрокские детишки десятилетиями приходили в школу именно таким путем. Перед первым звонком эта сеточная загородка раскрывалась, как клапан, как вход в индейскую палатку, описанную в иллюстрированном фолианте про коренных американцев.