Воин-Врач

Глава 4. Из грязи

Проснулись от того, что наверху издалека доносились крики и колокольный звон. Только не такой, как у нас в соседней деревне на престольные праздники: с переливом, на разные голоса, так, что даже мне нравилось, хотя я ко всем этим церковным делам сроду ни интереса, ни отношения не имел. Звучал один колокол, явно большой, но громко, надсадно, давя на уши с одинаковыми интервалами. Ничего себе у них тут будильники, однако. Помню, в студенческие годы был у меня продукт Второго Московского часового завода: круглый, стоявший на двух железных ногах, будто на двух брёвнах, с чёрными прямоугольными часовой и минутной стрелками, и отдельной золотистой, для будильника. Заводился двумя барашками на задней стенке, а выключался кнопкой сверху, но не всегда. Иногда капризничал и продолжал молотить до тех пор, пока завод не заканчивался. Проспать при таком будильнике ни разу не удавалось ни мне, ни соседям. Первая жена за издаваемые звуки называла его с ненавистью «Челябинский тракторный завод». Сейчас, словно наплевав на толстый слой земли и брёвен вокруг нас, звуки наверху издавало что-то более масштабное и звонкое.

– Вечевой, бать? – спросил Глеб, протирая глаза кулаками совсем по-детски.

– Он, сынок. Давай-ка встать помоги мне. Как на свет выходить с потёмок, чтоб не моргать сычами, помните? – голос князя был ну точь-в-точь моим.

– Помним, бать, – ответил за двоих Роман, подныривая под правую руку. Глеб придерживал левый локоть, но сильно не тянул, берёг.

Мы отошли к той стене, на которую, по идее, должно было насыпаться меньше земли, когда нас придут откапывать, судя по расположению бревенчатой крыши. Прислонившись с сыроватым брёвнам, прислушались. На улице творился какой-то бардак, судя по звукам. В мои времена, наверное, уже вовсю слышалась бы стрельба и сирены. Тут же – только голосивший на всю округу колокол и не отстававшие от него люди. Иногда чей-то вой или визг перекрывал гул медного великана. Мой опыт с полной уверенностью позволял считать эти крики предсмертными, наслушался за жизнь. Вдруг вспомнилось, что огнестрельного оружия пока не придумали, так что выстрелов и взрывов можно было не ожидать. А как шелестит-свистит стрела в полёте, прекрасно знал Всеслав. Так же, как и то, что тут, в порубе, мы этого не услышим. Вот когда тетивы защёлкают наверху – их узнаем. Но, скорее всего, будет поздно. Перехватывать стрелы влёт мечом князь умел. Ловить их руками, как это иногда показывали на торговых площадях скоморохи – нет. Тем более просидев столько времени под землёй, да с незажившей дырой в груди. Вот Гнат – тот бы справился, но где теперь Гнат?

Перед глазами мелькнул образ княжьего ближника, друга детства. Воинские и ратные премудрости они постигали вместе, но у сероглазого светловолосого крепыша Игната по прозвищу Рысь всё получалось гораздо лучше. Всеслав сперва злился, но с годами понял, что каждому своё. Так и в книжке той византийской было писано. Он знал греческий, латынь, польские и балтские говоры, понимал свенов и датчан. Но вот стрел ловить руками не умел. Рысь делал это легко, будто играючи. За скорость и внезапность, а ещё за умение скользить что по лесной чаще, что по городским улицам без единого звука его так и прозвали. Хотя злые языки или их глупые пересказчики и шептались, что прозван Гнат так потому, что по бабам шагом не ходит – только рысцой, а чаще так и вовсе галопом.

С потолка посыпалась земля. Мы с Романом чуть повернулись так, чтобы хоть немного прикрыть младшего, разом, одновременно.

– Копай, боров! Если верно говорили, что сгубили князя-батюшку – сам тут ляжешь, а я следом тебе руки да ноги твои туда сброшу, истинный крест! – донесло сквозь маленькое окошко злой голос. Вроде как даже знакомый.

– То Коснячки-воеводы приказ был! Его именем прошли лиходеи на двор княжий! – проблеял второй голос, прерываясь в такт ударам заступа над нашими головами. Видимо, принадлежал он тому самому «борову», которому угрожал злой.

– А ему, паскуде ромейской, я язык с ушами отрежу и свиньям скормлю! Рой шибче! – рычал он.

Парни вытаращились на тоненькую светлую полоску, едва появившуюся под крайним бревном слева. Я было подумал, что они с их молодыми глазами углядели там что-то, и лишь в следующий миг понял, что это для того, чтобы скорее привыкнуть к яркому свету, что вот-вот должен был ворваться в нашу темницу. И сам вылупился на солнечные лучи точно так же. Вид у нас был, наверное, если со стороны глянуть, очень оригинальный: трое в окровавленной рванине таращатся на потолок, будто им оттуда собирается вещать сам президент или даже кто-то из архангелов.

С сырым скрипом, как пень из ямы, стали одно за другим подниматься брёвна, подцепляемые то баграми, то верёвочными петлями. Свету сразу стало много, но мы, подготовленные, тут же сощурились. И вправду, не ослепило Солнце ясное сидельцев подземных.

– Жив?! Жив он, хлопцы! Живой, княже! – вопил над нами тот, чей злой голос превратился в восторженный. – Где лестница? Опускай живее!

Сам кричавший ждать обещанной лестницы не стал и слетел к нам в яму соколом. И в ней сразу стало тесно – шумный и нетерпеливый, он только что не вприсядку пустился по подвалу:

– Думал – опоздали мы, княже! Как получил весть, что будто запороли тебя рогатиной Изяславовы псы – не стал дожидаться остальных. Поднял Всеволодовых воев, что возле Подола стояли, да сюда скорей, – тараторил он, а в серых, чуть раскосых глазах, и впрямь похожих на рысьи, светилось искреннее счастье.

– Рад тебе, Гнатка! – произнёс моим голосом широко улыбнувшийся Всеслав.

– Здравствуй, дядько Гнат! – поддержали сыновья.

А вот обняться в честь встречи после долгой разлуки не вышло – когда он попёр на меня, растопырив ручищи, рыча по-медвежьи, вперёд шагнул Роман, старший:

– Не спеши, дядько. Ранен отец, потом обнимешься. Обожди, я хоть верёвку какую найду обвязаться ему, поможете выбраться, по такому всходу несподручно ему будет.

Я глянул за спину старого друга, где в землю упиралась половина сосны, распущенной вдоль, в которой с полукруглой стороны были выбраны ступени в четверть бревна. Да, по такому трапу и с двумя-то руками поди взберись. Хотя Ромка вон взлетел белкой. Здоровенной, грязной и тощей белкой.

– Где ранен?! – Гнат схватил было меня за плечи, чтобы повернуть к Солнцу и рассмотреть внимательнее, но я взвыл и отшатнулся. Пальцы у него были – только гвозди в косы заплетать, да одним он как раз почти в рану и попал.

– Тише ты, торопыга! Эти не взяли, обидно будет, если ты за них всю работу сделаешь, – выдохнул я, стараясь унять сбитое болью дыхание.

– Ах, сволота! Княжью кровь пролили?! Мало того, что крестное целование преступили, так ещё и сгубить родича надумали?! Ох и погуляет теперь пламя красным петухом по Горе́ да по Подолу! Отплатит, с лихвой отплатит Изяслав за грехи! – судя по глазам Рыси, потемневшим, как небо перед грозой, и переживал, и угрожал он совершенно серьёзно.

– Что там, на воле-то? – отдышавшись, спросил я.

– Юрий привёл наших с Полоцка, кого собрать смог, все здесь уже. Часть к латгалам ушла, часть к води*, часть в смоленских лесах сидит, слова твоего ждёт.

– Дома как? – спросил я неожиданно, кажется, для всех: Глеб и Гнат посмотрели с удивлением, и даже князь внутри меня будто оторопел.

– Спокойно дома. Княгиня-матушка жива-здорова, мальчишку родила, Борисом крестили. А нарекли Рогволдом, как ты и велел, – медленно ответил друг, глядя на меня с каким-то не то подозрением, не то сомнением. – Да об том, княже, можно и после поговорить, когда трёх Ярославичей на одном суку́ повесим над костром.

– Верно говоришь, Рысь, – подключился Всеслав, снова будто отодвинув меня от «штурвала». Да и вправду, куда мне с моими неактуальными ценностями лезть? Тут того и гляди гражданская война разгорится, а я личные вопросы задаю, да при детях ещё. Обрывки мыслей князя давали понять, что этот разговор и впрямь был не ко времени.

– Отец, хватай, вкруг пояса обвяжись, что ли, – раздался сверху голос Ромки, а под ноги упала петля толстого пенькового каната.

То, что вокруг поруба наверняка тьма народу собралась, было понятно даже мне. И смотреть им, чтоб потом во всему городу и округе разнесли, как Всеслава Полоцкого из ямы на верёвке вытягивали, как сома из-под коряги, вряд ли следовало.

– Давай-ка к брату бегом, – буркнул я младшему. Он кивнул и так же по-беличьи взлетел по бревну наверх. Да, угол-то тут явно не под сорок пять градусов, сильно покруче будет.

Я попробовал подвигать левой рукой. Получилось, хоть и через боль. Лоскут сыновней рубахи за ночь намертво присох к ране, может, и выдержит?

– Гнат, ступай позади. Падать если начну – поддержи незаметно, – вполголоса проинструктировал князь своего ближника. Тот напряжённо кивнул, не сводя глаз с вертикального красно-бурого пятна на ткани, как раз напротив сердца. Но уточнять ничего не стал, просто шагнул следом.

Всё-таки тренированное тело воина – это потрясающий эффективный и отлаженный механизм. Когда в юности боксом и лёгкой атлетикой занимался, отметил. И когда постарше стал и на тяжёлую атлетику переключился – лишь уверился в этом. А работая со спортивными и военными травмами, а особенно с реабилитацией после них, ещё и подкрепил уверенность теоретическими и практическими данными. Вот и сейчас, организм, чувствуя ограничения подвижности слева, будто сам перенёс центр тяжести так, чтобы ни хвататься, ни махать левой рукой не требовалось. А ещё удивили пальцы на ногах, что будто звериные лапы, чуяли каждый выступ и каждую щепку на вырубленных ступенях и натуральным образом хватались за них. На площадку великокняжеского двора, освещённую ярким, хоть и нежарким осенним Солнцем, запруженную сверх всякой меры разгорячёнными людьми я, конечно, не взлетел, как сыны. Но поднялся сам, без шестов и верёвок. Ещё и руку правую протянул, помогая Гнату выбраться.

– Всесла-а-ав!!! – разнеслось моё имя по подворью и разлетелось, казалось, во все концы Киева, подхватываемое и передаваемое народом.

Люди вопили, размахивая руками, некоторые даже обнимались. Но глаза привычно ловили тех, кто от общего настроения отличался – прятал лица, скрывался за спинами. Всеслав, кажется, узнавал некоторых из них, и это не добавляло ему радости. Зато толпа полыхала ею, как лесной пал, что сметает всё на своём пути. Толпы – дело такое. Помню, в Кабуле на рынке, возле одного из дуканов** рвануло. Один из недавно прилетевших из Союза советников, молодой совсем парень, забыл инструктаж и наклонился поднять с земли почти полную пачку импортных сигарет. Поднял контузию и вторую группу инвалидности, потеряв правую руку и глаз. А толпа, рванувшаяся к выходу из переулка, затоптала двоих насмерть и ещё одного изуродовала. Жену, с которой мы тогда вместе накладывали жгут и перевязывали контуженного курильщика, это сильно впечатлило. Даже дома, в Союзе, она запрещала детям поднимать с земли чужие вещи.

По мелькавшим образам и картинкам в памяти князя я понял, что он про толпы тоже много чего знал и видел. И чувствовал необходимость если не унять, то хотя бы направить энергию. Один из тех, кто прятался за спинами радостных горожан, был «опознан» им как византийский подсыл. До сегодняшнего дня виденный в отряде Изяслава, что конвоировал нас из-под Орши в этот погреб. Тогда он тоже прятал морду в глубоком капюшоне, который Всеслав именовал странным словом «куколь». Но острое зрение и внимание к деталям всегда считались важными, княжескими качествами. А кроме того, удивив меня несказанно, он различал запахи гораздо лучше меня. Как в орущей массе потных и громких можно было заметить и учуять одного незаметного, еле уловимо пахнущего ладаном, я не понял, но восхитился.

– Рысь! Подними меня! – голос Всеслава накрыл подворье, будто стеной проливного дождя, разом. Ближние ряды остолбенели, будто в стену уткнувшись, задние и то чуть притихли.

Гнат махнул рукой, и к нему подлетели трое поджарых мужиков, на ходу не глядя убирая мечи в ножны на богатых воинских поясах. Я бы точно себе отхватил в лучшем случае руку, вот так размахивая заточенной железякой. Князь же признал в подбежавших сотников, Алеся, Янко и Ждана. Они тянули за собой две каких-то чуть ли не трёхметровых оглобли. Мужики опустились на одно колено, вскинув палки на плечи. Гнат положил на деревяшки сверху невесть откуда взявшийся щит, ярко-красный, с полыхавшим посередине золотым Солнцем. Сердце застучало чаще – щит был Всеславов, и то, что дружина носила его с собой, значило многое.

Подхватив передний край левого шеста, который придерживал Ждан, друг глянул на меня через плечо, ожидая команды. Стараясь не бередить рану и не махать левой рукой, я подошёл к странной конструкции. Князь привычно взял управление на себя, оставив меня, как мальчишку, что впервые приехал в столичный океанариум, прижиматься носом к стеклу с этой стороны, восхищённо глядя на торжественную красоту за ним.

Левая ступня, босая и грязная, упёрлась на колено Яна, что почтительно склонил голову. Правая утвердилась на щите, чуть в стороне от светлого лика Деда-Солнца, наступать на который было хамством, глупостью и преступлением. Поймав равновесие и почувствовав, что пятки будто корни дали в старый щит, кивнул Гнату. И плавно вознёсся над притихшей толпой, по которой будто круги пошли, и с каждым последующим вокруг становилось всё тише. Вечевой колокол молчал с тех пор, как Рысь спрыгнул к нам в поруб. С соседних дворов и дальних улиц доносились азартные крики нападавших и отчаянные – защищавшихся.

– Слушай моё слово, люд Киевский! – ох и голосина! Таким не скворцов на липах пугать, таким с крыш дранку сдирать, на земле стоя. – Я, Всеслав Брячиславич, князь Полоцкой земли, говорю вам! Князья Ярославичи, Изяслав, Святослав и Всеволод, обманом полонили меня с сынами да усадили в поруб, лишив Солнца ясного, до креста обобрав, как тати лесные. По слову воеводы Изяславова пришли вчера за животом моим душегубы, чтоб жизни лишить на глазах у сыновей. Ни боя, ни воли не дали мне Ярославичи. Нет покона такого, чтоб родич родичу чужой рукой смерть направлял! Даже в той Русской Правде, что они сами нынче вслед за отцом своим переписывают, снова жизни чужие гривнами меряя, нет такого! Ответь мне, люд Киевский, ладно ли поступили братья?

– Не-е-ет!!! – шквал прокатился по княжьему двору, пугая последних ворон и горлиц. – Позо-о-ор!!!

Лица в толпе наливались злобой и краснотой, дурной кровью. А Всеслав-то вон как вывернул всё. Теперь не только в нарушении крестной клятвы обвинил родичей-предателей, но и в том, что законы они взялись под себя переделывать, и то, за что раньше родня пострадавшего получала жизнь виновного, теперь измерялось деньгами, да так, чтобы копеечка малая непременно в княжью казну попадала. Прочувствовали вкус и сладость административного ресурса, наслушались уговоров византийских, приняли свет цивилизации, пропади он пропадом.

– Я благодарен за вызволение из темницы, народ Киевский! Отвёл Бог руку убийцы, не дал свершиться злу, а вы следом свободу принесли да Солнца свет! – Всеслав поклонился в пояс сумасшедше вопившей толпе. И коснулся пальцами солнечного лика на щите. И подмигнул ему!

– Чем отблагодарить вас, люди добрые? – гул, как от вечевого колокола, утихомирил людское море.

– Будь князем киевским, Всеслав! Люб ты нам! Займи престол Изяславов! – полетели крики с разных краёв.

Князь молчал, чуть нахмурив брови, будто в задумчивости проводя по бороде правой рукой. С которой облетали высохшие кровавые корки.

– Ушла удача от Ярославичей! Половцы на Альте-реке разогнали их войска, как овец! Отказали нам оружье выдать да коней, чтоб самим идти землю защищать! Да где это видано, чтоб люд князю деньгу платил, а потом сам воевать шёл?! – голоса надрывались, спорили, перебивали друг друга. Но настроение народных масс было понятно: поражение в битве, отказ от вооружения, постоянные поборы, а теперь вот доказанные преступления – нарушение святой клятвы и покушение на убийство безоружного, да на глазах у детей! Я бы сам, стой там, напротив, поднял бы вилы на таких князей, как сделал вон тот рыжий здоровила с курчавой бородой в прожжённом кожаном фартука кузнеца. Или тот, плешивый, со стружкой в сивой бороде, плотник, наверное. Или вон тот красномордый, покрытый брызгами и пятнами глины и извёстки. В общем, за короткое время, стоя на собственном щите, на плечах своей дружины, Всеслав из осужденного превратился в вождя киевского пролетариата, говоря привычными мне терминами.

– Слушай меня, люд града Киева! – и где только научился князь так басить? – Услышал я просьбы ваши! В трудное и тяжкое время позвали вы меня. Но за мной – честь рода моего, дружина верная да Божья правда! А бояться трудов, что ратных, что мирных, не привык я!

На лице Всеслава расползлась та самая ухмылка, что вчера так напугала сыновей. Волны народного моря затихли враз. Сотни распахнутых глаз и ртов в бородах внимали каждому слову.

– Принимаю я зов и просьбу вашу! Примите и вы мою. Оставьте терема́ да дворы княжеские!

В трёх-четырёх местах раздался было недовольный гул. Князь приметил тех, кто шумел сильнее, особо охочих до дармового чужого добра, и продолжал:

– Чтоб не было потом искушения им жаловаться, что и так всё потеряли да по́ миру с сумой пошли, – люди начали улыбаться и посмеиваться. Образ великого князя Изяслава, статного красавца и богача, в рванине и с протянутой за подаянием рукой, возникший перед глазами, веселил.

– Ждёт их суд мой, княжий да Божий, честный и справедливый! – пролетело над народом, и улыбки их стали жёстче. Почти как раскатистая буква «р» в последнем слове, что будто продолжала аукаться меж стен подворья.

– А вот дворы да амбары ближников их, с подлого воеводы Константина начиная, я отдаю вам на поток! Только жёнок да детей не троньте, ни при чём они! – но последние слова Всеслава будто утонули в ответном рёве «Любо!», от силы которого он едва не пошатнулся на своём постаменте. Но устоял. Мне показалось, что финальную фразу он говорил больше для себя. Или даже для меня. Будто щадя ранимую душу дальнего потомка, оберегая её от диких нравов Средневековья. Хотя мне, человеку пожившему и повидавшему многое, была понятна и вполне близка его правда сильного, когда если не ты, то тебя.

– Голов кончанских завтра после обедни зову на двор свой, – повёл князь правой, здоровой рукой, вокруг, указывая, где именно ожидал видеть глав административных округов и районов, как они сейчас назывались. – Рядить будем! По чести!

Под одобрительный вой и гул толпа покидала подворье, доламывая правую воротину, и так державшуюся на соплях.

Всеслав обвёл глазами опустевшую площадь. Примечая волчьим глазом ребят из сотни Ждана, что не выпускали копий и «держали периметр». И Яновых лучников, показавшихся в дверях, окнах, галереях и на крышах построек. И мечников Гната, из ядра ближней дружины, что стояли на своих местах, будто утёсы, которые огибала толпа киевлян, как вода в отлив.

– Благодарю, други! – князь приложил правый кулак к сердцу.

– Слава князю! – понеслось над вытоптанной землёй и заметалось между стен. Да, гораздо тише, чем рёв разгорячённой толпы горожан. Но для княжьего сердца милее и приятнее. Этих ребят он всех знал по именам с детства, их или своего. И был уверен в каждом. Но всё равно на душе стало теплее.

* Латгалы – народ восточных балтов, коренное население Латгалии, восточной части Латвии. Водь – финно-угорский народ, коренное население Ленинградской области.

** Дукан (фарси, пушту) – магазин, торговая лавка.

Глава 5. В князи

Мы с сыновьями стояли на крытой галерее, что шла вокруг двора на высоте второго этажа. Память, общая с Всеславом, подсказывала, что называлось это весёлым словом «гульбище». На этом, в принципе, веселье и заканчивалось.

Вчера насмерть перепуганная начавшимися беспорядками дворня едва ли не на карачках ползала вокруг меня и ближней дружины, умоляя пощадить, не сиротить детишек. Особенно это оригинально смотрелось от сытых безусых хлопцев, что были тут кем-то средним между курьерами и младшими помогайками. Им хорошо если по четырнадцати исполнилось, и насчет того, каких детей они бы оставили сиротами, внезапно помри, возникали вполне резонные сомнения. По высокому и широкому всходу нас едва ли не на руках занесли в терем. Но сперва мы, рыкнув на севших на хвост мажордомов, горничных и прочих буфетчиц, проверили сверху, визуально, посты и прослушали доклады от сотников. Выходило вполне спокойно и умиротворяюще: все по местам, подступы просматриваются на перестрел, периметр закрыт, ни войти, ни выйти. Говорил Гнат, остальные согласно кивали, глядя на меня и сыновей с искренними улыбками.

– Ратникам слова мои добрые, харчей лучших и по десяти кун* каждому, – определил Всеслав под одобрительный гул сотников. – Вам, браты, по три гривны на меч.

Не знаю, принято было в княжьем войске так платить верным людям за то, что они поклялись служить верой и правдой, но никто из них возражать и шумно отказываться не стал. А Янка что-то на пальцах показал ближнему лучнику на крыше, тот аж взвился и передал знаки-жесты дальше. Не успели мы повернуться к здоровенной и явно тяжёлой входной двери в терем, как со всех сторон двора раздался рёв:

– Слава князю!

И снова это согрело душу. Никак, тщеславны оказались мы с Всеславом? Хотя какая уж тут тщета, если вдуматься – самая что ни на есть библейская история, когда каждому воздалось по делам его. То, что войско верит, ценит и любит вождя – в меньшей степени заслуга войска.

– Здрав будь, княже! – задребезжал по левую руку неприятный голос. Присмотревшись, я увидел плешивую макушку и красно-синие уши, будто кружевами украшенные кровеносными сосудами изнутри. За ушами угадывались пухлые щёки, плавно переходившие в узкие плечи, а те, в свою очередь, в толстый круп.

– Кто таков? – мои знакомые полковники такому тону Всеслава позавидовали бы, честное слово.

– Камерарий** теремной великого князя Киевского, Гавриил, – прозвенел не соответствующий фигуре голосишко плешивого. Эва как, гляди-ка, не хрен с горы – целый камерарий!

– Подними глаза, ключник! – тон не поменялся, и пухлый, услышав свою должность по-родному, а не на заморский лад, выпрямился с такой скоростью, словно Всеслав не приказал, а пинка отвесил.

Нос, толстый и какой-то обвисший, так же, как и уши, покрытый сеткой сосудов, сомнений не оставлял – завхоз попивал, притом капитально. Он, кажется, и сейчас был под хмельком. Да и шутка ли: едва смерть лютую не принял за чужое барахло. Как-то встретит новый хозяин старого чужого слугу?