Воин-Врач III

Глава 4. Влияние Запада

Казалось, ещё миг – и Рысь с Немым выдернут мечи из ножен. И от пришедших с повинными головами западных балтов, которых на четыре племени никто, кроме них самих, кажется, не делил, останутся разрозненные части в большой, парящей на морозе чёрно-красной луже на снегу. Которая быстро превратится в лёд на пронизывающем февральском ветру. Не зря этот месяц здесь часто зовут лютым или лютенем.

– Тихо, други.

Голос Чародея звучал… Нет, не звучал он, пожалуй, никак. Казалось, говорило бревно, что держало крышу над крыльцом. Или половица. Что-то неживое. И от этого руки друзей будто сами собой отпрыгнули от рукоятей мечей.

– Я выслушал тебя, Суд. Я высоко ценю правду. И тех, кто способен говорить её. И то, что ты пришёл сюда сам, зная, что ни ты, ни сыны твои могут не вернуться в родные леса, тоже дорогого стоит. Видно, что меньшой, может, и не вполне понимает по малолетству, а вот старший точно знает это. Но ты воспитал их достойно, вождь. Они чтут старших, они знают о Чести и Правде.

Речь Всеслава не лилась. Она словно капала, медленно, как вода после летнего ливня с прохудившейся крыши того злосчастного пору́ба, где год с лишним сидел князь со своими сыновьями. Точно так же слушавшими, уважавшими и безоговорочно верившими своему отцу.

– Лечение моих воинов, в живых из которых остался всего один, забрало много сил. Мне было бы гораздо проще убить вас. Но в этом мало чести. У нас говорят: утро вечера мудренее. Поэтому решать судьбы ваши я стану поутру, когда выйдет на небо дед-Солнце. Пусть он посмотрит на вас. И на меня. И поможет мне сделать верный выбор. Рысь, накормить и разместить до утра. Не в темнице, в жилье.

Последние фразы звучали совершенно так же, как и предыдущие: равномерно, без перехода или изменения эмоциональной окраски. Красок, как уже говорилось, в этот вечер не было других, кроме чёрной. Издали, от пристаней, ветер вдруг донёс восторженный вой толпы. Наверное, Полоцкие Волки снова кого-то раскатали.

– Сделаю, княже, – склонил голову Гнат.

– Помогите до горницы добраться, други. Ноги не держат, – тем же голосом сырого холодного мёртвого дерева попросил Всеслав. И поднялся, только что не зависнув над ступенями, поддерживаемый Варом и Немым.

– Дозволь нам остаться здесь, Всеслав, – проговорил Суд, не поднимая головы и не вставая с колен.

– Зачем?

– Мы будем молиться нашим Богам, чтобы дали сил твоему воину дожить до утра и увидеть свет. Они наверняка услышат нас и под твоим кровом. Но так, здесь, будет правильнее, – объяснил балт.

– Да. Так будет правильнее. Добро, – согласился Чародей, проходя-пролетая мимо трёх неподвижных фигур на снегу. На белом, чистом снегу, не запятнанном кровью.

А за спиной его зазвучали непривычные звуки чужого языка, что тянули на три голоса странную песню, где будто кони везли сани по бескрайнему заснеженному лесу, переходя с шага на рысцу, с рысцы на галоп и обратно. В напеве странно сочетались заунывная обыденность и торжественная готовность следовать по пути, что укажут Боги. Те самые, к которым тот Путь и лежал.

Мы с князем сидели за привычном столом, глядя на спавшее мёртвым сном тело внизу. Видели, как несколько раз вставала Дарёна: укрыть малыша Рогволда, попить и утереть пот с лица и груди мужа. Который не просыпался от прикосновений, дыша хрипло, прерывисто, но глубоко.

Разговоров не было. Мы, кажется, перешли на какой-то новый уровень слияния или взаимопроникновения сознаний, на котором даже мысленная речь уже не требовалась. Оба знали о том, что предстояло сделать завтра. Вне зависимости от того, выживет Гвор или нет. Отличия были небольшими. Если смотреть сверху на карту мелкого масштаба. И огромными, если видеть за чёрточками рек и лесов живых людей. Пока живых.

Проснувшийся Всеслав умылся, морщась от прохладной воды и запаха собственного кислого «усталого» пота. Надо бы в баньку, да с этой морокой поди найди время. Вчера вон перед сном обтёрся мокрым рядном, что жена полила из ковша каким-то отваром, в котором явно были валериана, мята и пустырник. А проснулся на сырой простыне, будто ночью не спал, а дрова рубил или теми тренировочными досками махал с Гнатом. О, помяни чёрта, как говорится.

Дверь приоткрылась без звука, и тёмное лицо друга замерло в появившейся щели шириной в пару ладоней. За ним, кажется, маячил Немой.

Чародей отрывисто кивнул вверх, будто спрашивая: «Ну что?». Упали с бороды на босые ноги капли воды.

Рысь прикрыл глаза, давая понять, что всё хорошо. Отлегло от сердца.

Звуки давешней неизвестной песни донеслись, едва вышли на крыльцо терема. До лазарета было метров полтораста. На небе ещё горели звёзды, но край неба на востоке уже светлел. Всеслав кивнул в ту сторону, откуда лилась беспрестанная мелодия.

– Всю ночь завывали, – отозвался Гнат.

– Жить хотят, – неожиданно добавил Вар. Со странной интонацией. Не только жестокость и ненависть были в его голосе, точно.

– Все жить хотят, – кивнул Чародей. – Мало кто хочет, чтоб и другие живы остались.

До крыльца лазарета шли молча.

Суд, Стеб и Гут, сидевшие на верхней ступеньке, прервали песню, заметив выходивших из-за угла князя с ближниками. Младший сын вождя балтов дёрнулся было, но отец что-то коротко и неслышно бросил на своём языке, и мальчик замер. Не успокоился, а именно застыл, как перед лицом опасности. Или смерти. Глаза у всех троих были красными после бессонной ночи, а лица – сухими и бледными от мороза.

За спинами их скрипнула дверь и на пороге показался Феодосий. Лицо его было распаренным, а воспалённый взгляд говорил о том, что спать в эту ночь ему тоже не довелось.

– Княже, Гвор в память вернулся! – прерывисто выдохнул он. Рысь и Вар только что на бег не сорвались, но удержались, видя, что Всеслав наоборот замедлил шаг.

– Суд, бери сынов, поднимайтесь, вместе пойдём, – сегодня в голосе Чародея было больше силы. Жизни же пока больше не становилось.

В горнице, освещяемой масляными лампами, на которые маленький Гут смотрел во все глаза, как на небывалое чудо, лежал на широкой лавке северянин-нетопырь. Перебинтованный так, что живого места было совсем чуть-чуть: глаза, губы, да несколько полосок кожи на правой руке и левой ноге между повязками. Но их под покрывалом видно не было. Воин тянул что-то из кувшина, в который уходила трубка, сделанная из сушёного гусиного горла. Под повязку на правой руке уходила тонкая блестящая трубочка, серебряная, что начиналась у донышка странной формы ушастого горшка, прихваченная муфтой из смолы. Сквозь ушки-ручки проходили верёвки, крепившие сосуд к ветвистой стойке, похожей чем-то на дерево на четырёх небольших колёсах. В этом времени не было пластиковых и резиновых трубок, потому что не было ни пластика, ни резины, ни тех, кто знал бы, умел и мог их добыть или сделать. Поэтому приходилось снова работать с тем, что было.

Тонких магистралей для капельниц наделал Фома, изрядно поломав голову над тем, чтобы добиться и сохранить изгиб, а не излом. Из-за этих технологических ограничений трубка не тянулась сверху вниз, к локтю, а шла наискосок, и была короткой, чуть длиннее двух локтей. И в сосуд с раствором приходилось постоянно заглядывать, чтобы не упустить момент, когда содержимое в нём закончится и в вену пойдёт воздух. Это в моё время можно было и по бутылке, и по пластиковому флакону увидеть остаток, и даже по прозрачной тонкой трубочке системы капельницы отследить. Здесь же пока никак.

Гончар с торжественным и важным именем Ферапонт, просивший звать его Фенькой, который всё время собачился раньше с печником Крутояром по поводу сортов и способов вымешивания глины, обещал скоро порадовать прозрачной посудой, но пока всё не складывалось. Сколько и чего точно надо было добавлять в песок для того, чтобы тигельная печь выдала качественное стекло, я не помнил, и к успеху энтузиаст шёл путём проб и ошибок. Пусть и более коротким.

– Суд, друже! Живой! – сипло и едва слышно выдохнул Гвор, выплюнув-выронив на грудь трубку с отварами, которую тут же подхватил инок, следивший за ним. Делегация в условно стерильных накидках подошла ближе, чтобы слышать лучше. – И Стеб с тобой, и Гутка! Молодцы́, мальчишки, де́ржитесь за батьку!

– Много не говори, Гвор. Силы береги. Тебе копить их надо, а не тратить, – строго влез Феодосий.

– Погоди, Федь. Иди лучше Домну найди, пусть княгине передаст, что я звал, как та проснётся, – положил руку на плечо монаху Чародей. – Он дело говорит, Гвор. Но мне нужно знать про ваш поход. Говорить будешь медленно и тихо, едва слышно. Между словами воздуха набирай, глаза закрытыми держи. Почуешь что худо – молчи, отдыхай. Я бы на вашем языке тайном выспросил тебя, да руки ты поморозил крепко, и шевелиться тебе точно пару седмиц не надо.

– Добро, княже, – воин кивнул было, забыв наказ не двигаться, и тут же сморщился, зашипев от боли. Я поднялся, выбрал на полке один из закрытых пузырьков, прочитав пометки на глине. Вынул с характерным чпоканьем туго притёртую деревянную пробку, понюхал осторожно содержимое, чтоб удостовериться, что «маркировка» соответствует содержимому, а то всякое бывало. И накапал чуть прямо в ушастый горшок с физраствором, осторожно размешав изящной серебряной ложечкой на длинном черенке, что лежала рядом на специальной полочке, выстланной чистой стерильной тканью. Условно стерильной, да. До нормальных автоклавов и сухожаров по-прежнему столько же, сколько и до рентгена, и до резиновых трубок, наверное.

Опиаты, конечно, убирали боль не сразу, но эффект, кажется, появился уже от того, как поднялся и начал свои завораживающие колдовские манипуляции Чародей.

Гвор глубоко и осторожно вздохнул, расслабились чуть веки и губы. И пошёл медленный, постоянно прерывавшийся доклад.

В верховьях Припяти, которая должна была привести караван под охраной древлян, гордых, счастливых и довольных, сперва к Турову, а там уж и до Днепра, начали появляться вдоль берега дозорные. Близко не подступали, но следили пристально. Влас, что вёл отряд, велел быть настороже. Правильно велел.

Первые напали через день после того, как за спинами остался Пинск. Но воевода уже третьи сутки слушал и нюхал воздух слишком внимательно. Предрассветные сумерки и вправду пару раз доносили звуки близкой замятни, будто кто-то перестрелял-вырезал дозор за перелеском. Когда две сотни лесных великанов выбрались из-за очередного поворота капризно вилявшей речки, на льду перед ними стояли ряды всадников. Судя по упряжи, одежде и значкам, ятвяги с волынянами. Те, кто не пошёл недавно за славой и победой, когда всех звали, в бой. Те, кто решил дождаться ушедших, и присвоить их добро, справедливо полагая, что герои будут возвращаться побитыми-изранеными и малым числом. Не ждали они того, что битые-раненые лесовики будут продолжать тренировки, перенимая ухватки нетопырей, всю дорогу. Для хороших, крепких навыков, это, конечно, очень мало, почти ничего. Но для того, чтобы подружиться-сжиться крепко с боевыми товарищами – вполне. Поэтому на предложения отдать груз добром и не умирать за незнакомых перехожих чужаков киевских древляне ответили вполне однозначно. Хоть и красочно, вариативно, с неприглядными упоминаниями множества родственниц собеседников по материнской линии.

Тех, кто стоял на льду напротив, было больше. Но ненамного. Они быстро закончились. Лошадки их, навьюченные их же барахлом, дождались, пока сани пройдут вперёд, по алым и тёмно-красным подмерзавшим пятнам, и потруси́ли понуро следом.

За третьим поворотом встречавших было больше. За пятым – ещё больше.

Влас, с левой рукой, примотанной верёвками к боку, чтоб не мешала в бою, болтаясь плетью, проорал:

– Соберитесь уже все, сколько вас там есть, до самого Турова, да сдохните разом, собаки вы трусливые! Спешим мы волею великого князя Всеслава Чародея в Киев, недосуг нам вас, гнид, по всей реке по очереди ловить!

– Западные короли, а за ними и император с папой идут следом за вами, чтоб князю твоему холку намять! Верни, что взял, вор! – прозвучало в ответ.

– Иди да возьми, подстилка римская! Только дураков, что нагнал с собой на убой, по домам распусти. Об них только мечи тупить. А коли вас, трепачей, слушать перестанут – живы останутся! – отозвался Влас.

И тут на стоявшее напротив войско, готовое к бою, густо посыпались стрелы с берегов. Используя замешательство противника, нетопыри завыли в шесть глоток и кинулись вперёд, отдавая на бегу команды союзникам-древлянам. Вот там-то, при сборе трофеев, с Судом и его людьми и познакомились. И всё, с нападавших снятое, им отдали. Всё равно класть некуда было уже, и коней набрали – того и гляди лёд на Припяти провалится.

У него было шесть сынов и четыре брата. Тела братьев увезли по домам хмурые родичи, а сыны, что остались живыми, пришли принимать смерть вместе с отцом. Там, где река сворачивала к югу, подтянулись свежие отряды древлян, что отсекли обескровленный караван от псов, наскакивавших время от времени сзади. Тыл уходившим к Киеву прикрывали Судовы бойцы. Умирая один за другим.

Гнат, Вар и Немой смотрели на светловолосого вождя во все глаза. Он похоронил сыновей и братьев. Он дорого́й ценой позволил второму малому отряду вернуться домой. Не его вина в том, что из полудюжины остался в живых лишь Гвор, который все дольше и дольше переводил дыхание между фразами. Даже с учётом того, что снадобья давно подействовали, а рядом с ним сидела Дарёна, положив ладони на перебинтованные голову и грудь воина. Суд доставил в Киев три тела и трёх живых. И последний выживший смотрел на него сейчас с искренней благодарностью, называя другом. И всё равно он был готов умереть сам и принести в жертву будущему призрачному миру между его племенем и Русью последних живых детей, первенца и последыша.

Всеслав кивнул жене, и она запела. Гвор закрыл глаза и замолчал, прервавшись на полуслове. Рассказ его уже начинал повторяться, он путался и сбивался, снова и снова говоря о том, что без Суда и его воинов караван не добрался бы не то, что до Киева, они и к Днепру бы не вышли, под Туровым бы полегли.

– За мной. Все, – отрывисто приказал Чародей, когда жена убрала ладони от спавшего героя.

– Рысь, собери дедо́в. Янко, верни гостям пояса их. Пошли со мной, Суд. Говорить будем о том, как жить дальше, а не помирать. Сына старшего, возьми, коли хочешь, а мало́го отправь погулять. Дарён, приглядишь за ним? – раздавать команды князь начал сразу на крыльце лазарета и всем подряд. Отвечали по старшинству.

– Пойдём, Гут, со мной. Я – великая княгиня Дара, покажу тебе дом и диковины наши. Светильники тебе приглянулись, видно? – голос жены звучал так ласково, что за ней и старшие бы пошли, пожалуй. Белоголовый малец вскинул жадно глаза на отца. Тот молча кивнул. Дарёна взяла сына чужеземного вождя за руку, как своего, и повела, рассказывая что-то, чуть склонясь влево. По лицу Суда понятно не было, но, кажется, вслед младшему он посмотрел, прощаясь навсегда.

– Буривой со Ставром на месте давно, отец Иван прискакал, пока мы у Гвора сидели, – доложил Гнат.

Немой вручил старшинские пояса с ножами вождю и его старшему сыну. И изорванное их земляками лицо его не кривилось, не дрожало и не скалилось. Кажется, он и впрямь понял и принял княжью волю.

В привычном месте сбора «Ставки» Гнат по кивку Всеслава рассказал старикам услышанное от Гвора. Ставр предсказуемо задавал вопросы, довольно много, причём часть из них, кажется, не имела отношения ни к маршруту, ни к сражениям на нём. Подключились и волхв с патриархом. Вождь и его сын сперва смотрели на отца Ивана недоверчиво, потом с удивлением, а потом с опасливым восторгом, когда пару выводов из услышанного, касавшегося его коллег, носивших кресты, он сделал громко, искренне и в выражениях не стесняясь ничуть.

– Истину глаголешь, – вполне удовлетворённо кивнул Буривой. Ставр энергично потряс головой из своего дупла на груди Гарасима.

– Что думаешь, княже? Так спускать им нельзя никак, – повернулся волхв зрячим глазом, чуть склонив голову по-птичьи, став похожим на старого ворона.

– У древних римлян был обычай, други, – начал неторопливо Чародей. И на этот раз голос его на скрип дерева похож не был. В нём снова слышались будто далёкие завывания вьюги, гул пожаров, скорбный плач вдов и сирот. – Звался он «децимация», на их языке «децимус» – десятый. Суть была в том, что если в войске кто-то бежит от битвы, если противится приказам старшин, или если стяг на поле бранном оставит – каждого десятого воина казнили. Свои же десятки. Своими руками. Говорят, не так часто обычай этот применяли. Но память о нём очень долго в воинах жила.

Все смотрели на князя не отводя глаз, даже не моргая. Суд со Стебом перестали дышать.

– Помнишь ли, Рысь, когда отправлял я твоих со Ставровыми первый отряд по Днепру вверх встречать? И велел тогда, чтоб любого встречного, кого живьём взять не выйдет, стрела догнала, будь тот встречный хоть бабой, хоть дитём? – смертный голос промораживал до дрожи.

– Помню, княже, – глухо отозвался воевода, у которого под бородой двинулись желваки.

– Кого встретили твои? – Чародей не смотрел на друга. Рассказ предназначался больше для гостей с запада и отца Ивана, который пару раз пробовал завести душеспасительные беседы насчёт того княжьего приказа.

– Четырёх патлатых мужиков с бритыми харями, в бабском барахле, и двух карл, коротышек кривоногих, что со спины от мальчонки и в упор не отличишь, – ответил Рысь. И дополнил: – С оружием, с отравой, какой не то, что колодцы – реки травить. У мелких самострелы были такие, что и на медведя идти не зазорно: наконечники с ладонь, острые, как щучьи зубы, да тоже дрянью какой-то обмазаны…

– И, случись тем бритым или карлам до хозяев своих добраться живыми, тут бы через пару седмиц горело всё и плач стоял. Им там твёрдо знать надо, куда богатства их утекли, чтоб обложить плотно, да забрать назад, с прибытком. Но не вышло у негодяев. Не выйдет и нынче, – глаза Чародея пробежали по карте, и он кивнул, будто окончательно принимая и утверждая какое-то решение. Или несколько решений.

– Рысь, – и друг аж из-за стола вскочил. Словно знал, что приказ нужно будет выполнить скорее обычного, и что воля княжья будет непростой.

– Десяток твоих отправь на Волынь. С той земли народец пришёл, что убил моих людей. Надо вызнать доподлинно, кто и какими словами направил их к Припяти. А чтоб два раза не ходили – пусть Ярополка, что сидит во Владимире Волынском с племянниками его Рюриком, Володарём да Васильком удавят.

– Как удавят? – хором переспросили отец Иван и Буривой. И голоса их звучали растерянно.

– Как паскуд последних, что сидят на западном рубеже земли русской, а вместо того, чтоб рубеж тот хранить и оберегать, пропускают мразей всяких. Да ещё говорить им разрешают, да позволяют, чтоб люд русский их слушал. Нет уж! Ростислава греки в Тмутаракани отравили, а сыновей его выгнали назад к нам. Вот пусть и семя его смуту да раздор не растит на моей земле. Набрались там, у ромеев, повадок разных, как чужими руками жар из огня загребать, а умишка не нажили пока. Вот и не надо, чтоб нажили. И то, что от старого, пусть и пресёкшегося рода, идут они, от старшего сына Ярославова, мне всё равно.

– А как же святое право лествичное, предками заповеданное?! – воскликнул волхв. И оглянулся на патриарха, будто в поисках поддержки.

– А никак, Буривой. Никак. В грамотах тех, что Ярославичи сами подписали, да от имени братьев и сынов своих, сказано про то. Великий князь решает, кто в чьей вотчине сидеть станет. Его это право, его крест, ему и ответ за то держать. Хватит по старшинству править да в каждом городе свои порядки устанавливать. Не с того северяне Родину нашу страной городов звали, что в каждом друг на дружку мечи да стрелы вострили. А с того, что, приди беда, от каждого города рать собиралась да единой силой беду ту отводила. Так правильно, так ладно, и так будет. А что у кого-то седины в бороде больше, или мозоль на заднице твёрже – так не в этом сила и правда княжья. Много уж раз видано, что с возрастом ум не приходит. Просто вместо молодого дурня старый оказывается, да как бы не хуже молодого. Вон, Святослав старше Всеволода, а крутит младший старшим. А помри, к примеру, Изяслав и я, и зуб точить на него станет. Нет уж, хватит. Пусть все на меня зубы точат, а сами промеж собой мирно живут. Я привычный, мне не страшно, – то, как улыбнулся Чародей, совершенно точно показывало, что ему не страшно. Зато жутко до озноба стало вдруг всем, кто сидел за столом. И Ставру с Гарасимом, что стояли рядом.