- -
- 100%
- +
УДК 821.161.1(092)8Гоголь Н.В.
ББК 83.3(2=411.2)52-8Гоголь Н.В.
С86
НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Научное приложение. Вып. CCLVIII
Екатерина Дмитриева
Второй том «Мертвых душ»: замыслы и домыслы / Екатерина Дмитриева. – М.: Новое литературное обозрение, 2023.
Сожженный второй и так и не написанный третий тома поэмы Николая Гоголя «Мертвые души» – одна из самых загадочных страниц в истории русской литературы, породившая богатую мифологию, которая продолжает самовоспроизводится и по сей день. На основе мемуарных и архивных данных Екатерина Дмитриева реконструирует различные аспекты этой истории: от возникновения авторского замысла до сожжения поэмы и почти детективного обнаружения ранней редакции пяти глав из второго тома шесть месяцев спустя после смерти Гоголя. Автор рассказывает о предполагаемых источниках продолжения «Мертвых душ», а также о восстановлении утраченных глав, ставшем возможным благодаря воспоминаниям современников, которые слушали чтение Гоголем полной редакции второй части. Отдельные разделы книги рассказывают о мистификациях и стилизациях, появлению которых в XIX–ХХ и ХХI веках способствовало исчезновение гоголевской рукописи и пересмотру знаменитого тезиса о «Божественной комедии» Данте, якобы послужившей вдохновением для трехчастной архитектоники «Мертвых душ». Екатерина Дмитриева – доктор филологических наук, заведующая Отделом русской классической литературы ИМЛИ РАН, член академической группы по изданию Полного собрания сочинений и писем Н. В. Гоголя, ведущий научный сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН.
ISBN 978-5-4448-2334-2
© Е. Дмитриева, 2023
© С. Тихонов, дизайн обложки, 2023
© OOO «Новое литературное обозрение», 2023
Светлой памяти Ю. В. Манна
ПРЕДИСЛОВИЕ
Гоголь был лгун. Вершиной романтического искусства считалось стремление открыть перед читателем душу и сказать «правду». Вершиной гоголевского искусства было скрыть себя, выдумать вместо себя другого человека и от его лица разыгрывать романтический водевиль ложной искренности. Принцип этот определял не только творческие установки, но и бытовое поведение Гоголя. <…> Есть своеобразный курьез в том, что писатель, ставший знаменем правдивого изображения жизни в русской литературе, и в творчестве, и в быту любил врать.
Так начиналась последняя, уже надиктованная, статья Ю. М. Лотмана1. Тезис о лгуне можно было бы и перефразировать: не лгун, но мистификатор, загадавший в своей жизни (и своей жизнью) немало загадок. Хотя в случае Н. В. Гоголя это почти одно и то же. Но, что примечательно, причины «страсти», или, если воспользоваться гоголевскими словами, «задора», уже первыми биографами назывались принципиально разные. Для одних это было врожденное свойство гоголевского темперамента, его предрасположенности к карнавальной, ярмарочной стихии, которая дает себя знать не только в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», но и более поздних произведениях. И это представление удержится вплоть до работ М. М. Бахтина, Ю. В. Манна, Ю. М. Лотмана.
Для других мистификации Гоголя представлялись, напротив, следствием глубокой скрытности его натуры, заставляющей его в различных как жизненных, так и творческих ситуациях «заметать следы». «Таинственным Карлой» называли его сверстники. Да и сам он за несколько месяцев до окончания гимназии писал матери: «Правда, я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадал меня совершенно»2.
И, что важно, эта страсть к мистификациям распространялась у Гоголя на самые разные сферы. В первую очередь на бытовую, что на самом деле ставит перед исследователями его творчества острый вопрос о возможности использования его, в частности, писем и авторефлексии по поводу собственных произведений как достоверного источника. Однако нередко подобного рода намеренное «запутывание следов» встраивалось и в саму телеологию гоголевского творческого замысла, будучи зашифрованным в пространстве художественного текста3.
И все же одной из самых серьезных, интригующих и до сих пор не решенных (и нерешаемых) загадок в гоголевском наследии остается загадка второго тома «Мертвых душ», апофеозом двукратного (по другой версии – трехкратного) сожжения которого стало полыхание огня в камине дома А. П. Толстого на Никитском бульваре в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года. Огонь уничтожил как будто бы уже совершенно готовую рукопись второго тома поэмы. Говорю «как будто бы», поскольку о существовании полностью законченного тома мы имеем весьма косвенные данные: туманные высказывания самого Гоголя и исполненные надежды пророчества его современников.
Противоречивой была и история обнаружения пяти глав второго тома, неравнозначных сожженным, но все же дававших некоторое представление о том, как должно было развиваться действие поэмы далее. Печаль, которую испытали друзья Гоголя при мысли о потере второго тома, постепенно стала сменяться некоторой, поначалу робкой, надеждой на возможность его вновь обрести. Параллельно возникали домыслы и о тех людях, друзьях Гоголя и его доверенных лицах, в чьих руках мог все же сохраниться список утраченного текста. Однако те, кто пришел в дом А. П. Толстого на Никитском бульваре 21 февраля (день кончины Гоголя), никаких бумаг в его комнате не нашли. И отсутствие это было подтверждено документами Московской городской полиции об осмотре вещей Н. В. Гоголя. Шесть месяцев спустя, после вскрытия комнаты Гоголя, по-прежнему в ней особо ценных бумаг не обнаружили. И только несколькими днями позднее вдруг случилось неожиданное: бумаги Гоголя были найдены, и среди них – «Объяснение на Литургию» и черновые главы второго тома «Мертвых душ». Кто конкретно обнаружил эти главы, у кого они хранились все шесть месяцев после кончины Гоголя, по сей день остается загадкой почти детективного свойства.
Особенность обнаруженных рукописей заключалась в том, что они состояли словно из двух слоев. Создавалось ощущение, что на каком-то этапе Гоголь начинал переписывать набело текст, попутно подвергая его не слишком значительной правке. А затем уже по этому тексту, видимо по прошествии некоторого времени, текст существенно переправил и дополнил, внося исправления и на полях, и между строк.
Когда С. П. Шевырев, которому друзья Гоголя и его семья поручили расшифровку глав, стал готовить для печати текст второго тома, он в основном принял во внимание тот текст, который в рукописи прочитывался уже после внесенной в него правки. Понадобилось три года, чтобы получить разрешение этот текст опубликовать.
П. А. Кулиш, который готовил следующее издание, расслоил рукопись, сформировав таким образом две редакции: «первоначальную», которая прочитывалась по нижнему слою рукописи, и «исправленную», которая представляла собой верхний слой.
Но и с этим оказалось не все так просто. Казалось бы, «исправленная» версия в издании Кулиша (1857) должна была быть идентичной той, которую напечатал Шевырев в так называемом издании Н. Трушковского (племянника Гоголя) в 1855 году. Однако тексты выглядели как неидентичные. Помимо не прочитанных Шевыревым отдельных мест, которые впоследствии были разобраны, различие было вызвано еще и тем, что промежуточная правка, имевшаяся в рукописи, субъективно могла быть отнесена и к нижнему, и к верхнему слою. И каждый, кто заново пытался читать и расшифровывать гоголевские рукописи второго тома, предлагал свой вариант, не полностью совпадавший с предыдущим.
Собственно, в этом кроется и причина той мифологии, что возникла вокруг второго тома и не прекращает вокруг него самовоспроизводиться. Советская текстологическая традиция, предполагающая обязательную выработку «белового» или «окончательного» текста, ситуацию только усложнила. С легкой руки Шевырева статус «основного» (канонического) текста был придан верхнему слою рукописи, который читателю, с рукописью Гоголя незнакомому, стал представляться как отражающий некий беловой манускрипт. Нижний же слой стал попадать в раздел «Других редакций» и подавался как черновой4. И оттого стало казаться, что рукописей второго тома «Мертвых душ» существует несколько.
Не решило эту проблему и последнее академическое издание, в котором, правда, «основная редакция» (в отличие от большинства предыдущих изданий) дается по нижнему слою, а черновая – по верхнему5. Но принципиально положения дел это не изменило.
Подобная текстологическая аберрация (бывшая, разумеется, следствием соображений самых благородных – и во благо читателя, которого не хотелось запутывать вопросами слишком специальными и частными) стала причиной и дальнейших – вольных и невольных – фальсификаций. Стоило только кому-то обнаружить в архиве или в частной коллекции новый список второго тома (а их в общей сложности, как будет показано дальше, существует множество), он сразу же воспринимался как сенсация. И это потому, что идеального совпадения с печатным текстом в списках не обнаруживалось.
Именно потому основная задача данной книги, во многом выросшей из работы над подготовкой второго тома «Мертвых душ» в составе нового академического собрания сочинений Гоголя, – пролить свет на те обстоятельства, которые сопровождали создание глав второго тома, их сожжение и дальнейшее их обнаружение. Документальные материалы (извлечения из гоголевской переписки, воспоминания современников), стоит их поместить рядом, демонстрируют не только скрытность Гоголя во всем, что касалось его творческих планов, но еще и невозможность даже post factum реконструировать однозначно ход работы над продолжением поэмы. Иногда, читая его письма, думаешь, что он и вовсе в какой-то момент (а таких моментов на самом деле множество) оставляет замысел продолжения. И вдруг, как по мановению волшебного жезла, мы узнаём, что он уже устраивает чтение глав для своих друзей. Но рукопись при этом тщательно прячет. И остается тайное сомнение (в особенности, если учитывать дар гоголевской импровизации): не была ли то игра «с чистого листа», подобная той, которой славился Кристоф Виллибальд Глюк и которая была увековечена в рассказе «Кавалер Глюк» Э. Т. А. Гофмана? Писателя, с которым ведь недаром сравнивали Гоголя.
Истории работы Гоголя над вторым (а возможно, и третьим) томом «Мертвых душ», его сожжению, истории обнаружения рукописи – иными словами, тому, что составляет одну из наиболее загадочных страниц истории русской литературы и непосредственно творческого наследия писателя, посвящены две первые главы данной книги: «Созидание» и «Судьба рукописи». Особое место занимают соответственно в каждой из них две своего рода «вставные новеллы» – «„Мертвые души“ и „Выбранные места из переписки с друзьями“: диптих» и «Реконструкция замысла». В первой предпринята попытка ответить на вопрос: какая роль в замысле продолжения поэмы была отведена «Переписке» и почему задача, поставленная перед собой Гоголем, оказалась, по его собственному признанию и пониманию, невыполненной? Или все-таки выполненной? Некоторые дополнительные сведения об интертексте, который образуют совокупно второй том и «Выбранные места из переписки с друзьями», можно найти в последней главе «Varia».
Глава третья «Генезис и поэтика» включает в себя раздел, посвященный возможным литературным источникам поэмы. Отдельно в ней рассматривается вопрос о возможной соотнесенности трехчастного замысла поэмы «Мертвые души» с «Божественной комедией» Данте» – красивая концепция, широко бытующая и в наши дни, но документально очень слабо подкрепленная. А потому и относящаяся скорее к герменевтической ситуации второго тома, нежели к его генезису. Последующие разделы главы посвящены вопросу о возможных прототипах персонажей, появившихся в продолжении поэмы, особенностях ее ономастики и «хронотопа». И, конечно, жанровой специфике.
В последнем разделе отдельно рассматривается вопрос об утопическом субстрате второго тома, что, конечно же, не было абсолютным исключением в наследии Гоголя – писателя, чье творчество традиционно подвергалось и подвергается, казалось бы, взаимоисключающим толкованиям. Романтик, реалист, социальный обличитель, писатель по преимуществу барочный, мистик и религиозный мыслитель, предтеча символизма, предтеча сюрреализма, предтеча авангарда, человек абсолютно асоциальный, ни с кем не уживающийся, – и исполненный гражданского пафоса верноподданный, патриот и космополит, человек, всю свою жизнь шедший к Богу, и художник, «водящийся» с чертом, – все эти бытующие в литературоведении определения естественно накладываются и на историю истолкования второго тома. При этом его статус дефектного текста, предполагающий существование когда-то другого текста, более совершенного в глазах читателя (хотя отнюдь не совершенного для самого автора), делает подобного рода палимпсест6 в особенности суггестивным. А потому история истолкования второго тома в отечественной и зарубежной критике будет представлена в главе 4 («Герменевтика») в модальности case-study – размышлений о характерологии Чичикова и возможности его дальнейшей эволюции, телеологии сожжения рукописи Гоголем, попыток вписать второй том в эзотерическую и святоотеческую традицию, настойчивого желания применить к нему квазисоциологический подход7.
Желание додумать и дописать за Гоголя второй и, возможно, третий том получает оправдание в самой истории текста. И в истории его обнаружения. И в истории бытования. Как выясняется, именно второй том «Мертвых душ» стал одним из наиболее мощных смыслопорождающих текстов русской литературы. О том свидетельствуют возникавшие в разные годы мистификации и стилизации, в которых незавершенность гоголевской поэмы оставляла широкое поле для «применений» и перенесения действия в новые времена – эпоху нэпа, советской России, сталинских лагерей и пр. Начало подобного рода «дописываниям» было положено романом А. Е. Ващенко-Захарченко «Мертвые души. Окончание поэмы Н. В. Гоголя. Похождения Чичикова» (1857). А едва ли не последним, очень ярким тому примером является роман В. Шарова «Возвращение в Египет. Роман в письмах» (2013), в основу которого лег замысел показать трагическую историю ХX века как результат «недоговоренного, недосказанного откровения» гоголевской поэмы.
В завершение мне хотелось бы поблагодарить всех своих коллег, с которыми я работаю над изданием теперь уже не такого уж и нового академического Полного собрания сочинений и писем Н. В. Гоголя. И в особенности И. А. Зайцеву, А. С. Шолохову, Н. Л. Виноградскую, участвовавших вместе со мной в подготовке второго тома «Мертвых душ». Отдельная благодарность – научному редактору этой книги А. Г. Тимофееву, чье заинтересованное и в высшей степени профессиональное прочтение рукописи было очень важно для меня, в процессе нашей совместной работы. Сердечное ему спасибо. Разумеется, хочу выразить глубокую благодарность издательству Новое литературное обозрение, и прежде всего И. Д. Прохоровой и Т. Л. Тимаковой, без содействия которых книга просто не увидела бы свет. А также сотрудникам издательства – корректору О. Дергачевой, составителю указателя О. Понизовой и дизайнеру-верстальщику Д. Макаровскому. И, конечно же, Ю. В. Манну, без чьих трудов, на которых мы все выросли, без чьих советов и душевного внимания ко всему, что создавалось в области изучения Гоголя, книга эта была бы просто невозможна. Его светлой памяти я и осмеливаюсь посвятить данное сочинение.
Глава 1
СОЗИДАНИЕ
Замысел продолжения
То, что свой замысел «Мертвых душ» Гоголь не собирался ограничивать лишь одним томом, стало понятно еще в 1836 году, в самый разгар его работы над первой частью. В письме В. А. Жуковскому из Парижа от 31 октября (12 ноября) 1836 года, рассказывая о своей работе, Гоголь уже предложил целую программу дальнейшего развития поэмы: она будет носить характер эпический, и оттого непростой будет ее судьба:
Огромно велико мое творение, и не скоро конец его. Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками. Терпенье! Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом.
О том же самом, но гораздо конкретнее пишет он в это же время М. П. Погодину:
Вещь, над которой сижу и тружусь теперь и которую долго обдумывал, и которую долго еще буду обдумывать, не похожа ни на повесть, ни на роман, длинная, длинная, в несколько томов, название ей Мертвые души – вот все, что ты должен покаместь узнать об ней. Если Бог поможет выполнить мне мою поэму так, как должно, то это будет первое мое порядочное творение. Вся Русь отзовется в нем (письмо от 16 (28) ноября 1836 г., Париж).
Запомним впервые появившуюся здесь характеристику поэмы – «длинная, длинная, в несколько томов».
Когда же осенью 1840 года, оправившись от болезни, Гоголь возвращается в Рим, поселяется в старой своей квартире на Страда Феличе и работает над завершением первого тома «Мертвых душ», готовя его «к совершенной очистке», в письме С. Т. Аксакову он уже вполне определенно говорит о намерении поэму продолжать:
Между тем дальнейшее продолжение его выясняется в голове моей чище, величественней, и теперь я вижу, что может быть со временем кое-что колоссальное, если только позволят слабые мои силы. По крайней мере, верно, немногие знают, на какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначащий сюжет, которого первые, невинные и скромные главы вы уже знаете. Болезнь моя много отняла у меня времени; но теперь, слава Богу, я чувствую даже по временам свежесть, мне очень нужную (письмо от 16 (28) декабря 1840 г., Рим).
В тот же день Гоголь сообщает М. П. Погодину не только об «обдумывании», но и об уже начатой работе над другим томом:
…занимаюсь переправками, выправками и даже продолжением Мертвых душ, вижу, что предмет становится глубже и глубже (письмо от 16 (28) декабря 1840 г., Рим8).
Погодин, разумеется, обрадовался. Приняв на веру признание Гоголя, он тут же анонсировал в своем журнале «Москвитянин» скорое появление в печати также и продолжения поэмы, которую пока еще называл романом:
Гоголь написал уже два тома своего романа «Мертвые души». Вероятно, скоро весь роман будет кончен, и публика познакомится с ним в нынешнем году9.
Трудно сказать, что заставило Гоголя почти целый год держать обиду в себе (во всяком случае, мы не знаем, как он немедленно прореагировал на появившееся объявление). И только в феврале 1843 года, отвечая С. П. Шевыреву, который, как и Погодин, страстно ожидал появления второго тома, Гоголь упомянул о «давешней» погодинской дезинформации:
Понуждение к скорейшему появлению второго тома, может быть, ты сделал вследствие когда-то помещенного в «Москвитянине» объявления, и потому вот тебе настоящая истина: никогда и никому я не говорил, сколько и что именно у меня готово, и когда, к величайшему изумлению моему, напечатано было в «Москвитянине» извещение, что два тома уже написаны, третий пишется и все сочинение выйдет в продолжение года, тогда не была даже кончена первая часть.
Опровержение это имело еще и следующее пояснение:
Вот как трудно созидаются те вещи, которые на вид иным кажутся вовсе не трудны. Если ты под словом необходимость появления второго тома разумеешь необходимость истребить неприятное впечатление, ропот и негодование против меня, то верь мне: мне бы слишком хотелось самому, чтоб меня поняли в настоящем значении, а не в превратном. Но нельзя упреждать время, нужно, чтоб все излилось прежде само собою, и <…> ненависть против меня должна существовать и быть в продолжение некоторого времени, может быть, даже долгого. И хотя я чувствую, что появление второго тома было бы светло и слишком выгодно для меня, но в то же время, проникнувши глубже в ход всего текущего пред глазами, вижу, что всё, и самая ненависть, есть благо. И никогда нельзя придумать человеку умней того, что совершается свыше и чего иногда в слепоте своей мы не можем видеть, и чего, лучше сказать, мы и не стремимся проникнуть. Верь мне, что я не так беспечен и неразумен в моих главных делах, как неразумен и беспечен в житейских. Иногда силой внутреннего глаза и уха я вижу и слышу время и место, когда должна выйти в свет моя книга; иногда по тем же самым причинам, почему бывает ясно мне движение души человека, становится мне ясно и движение массы (письмо С. П. Шевыреву от 16 (28) февраля 1843 г., Рим).
О том, что информация о втором томе к тому времени уже не только обсуждалась в кругу литераторов, но и «пошла в народ», свидетельствует рассказ М. Г. Карташевской, племянницы С. Т. Аксакова, интенсивная переписка которой с Верой Аксаковой и по сей день служит важным источником сведений о Гоголе.
От Коли (Н. Г. Карташевского. – Е. Д.), – писала она своей двоюродной сестре, – получаем мы тетради писем. В последнем сообщает он нам очень странные подробности о Гоголе. Он был в самом Миргороде. Там нашелся какой-то человек, смотритель или городничий, не помню, который вздумал клеветать на Гоголя, и самым глупым и странным образом. Он уверяет, например, что Гоголь сам не сочинитель, что все, что он издает под своим именем, – краденое. Что это сочинения дяди его, что и второй и все томы «Мертвых душ» давно написаны и что он должен их выкупить в Риме у дяди или у наследников дяди и для того и поехал в Италию. Как тебе это нравится, моя милая Верочка? Какой хитрый вымысел! Не готовит ли этот господин издать повесть на лица под этим содержанием? Как обрадуются ей гг. Сенковские и тому подобные. Я никогда не могла бы представить себе, что Гоголь имеет неприятелей в этом простом сословии своих соотечественников. Коля не мог написать всего, что он слышал, но этот смотритель до того наговорил ему, что, кажется, совершенно преклонил его на свою сторону (письмо от 23 мая 1843 г., С.-Петербург).
На самом же деле, если вчитаться в главы первой части «Мертвых душ» и в особенности в их черновые варианты, то можно заметить, что упоминания о продолжении поэмы, а также о том, что будущая «песня» будет отличаться по содержанию и «вдохновению» от предыдущей, обнаруживаются уже там.
«…две большие части впереди – это не безделица», – читаем мы в главе XI первой части, черновая редакция которой создавалась осенью 1840 года:
…как предстанут колоссальные образы, как двигнутся сокровенные рычаги широкой повести, раздастся далече ее горизонт…10
Вспомним и знаменитые авторские признания в главе VII: «И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями…»; «И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы, и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей…».
Более того: набросок (черновая редакция) седьмой главы дополнительно содержит не полностью вошедшее в окончательный текст перечисление героев, в которых уже можно усмотреть намеки на персонажей второго тома, в частности на Улиньку, Костанжогло (Скудронжогло) и Муразова: «…муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица <…> вся из великодушного стремленья и самоотверженья». Это они явят «несметное богатство русского духа», заставив почувствовать «в сей же самой повести <…> иные, еще доселе не бранные струны…»11.
Внесение при работе над последними главами первого тома «штрихов, усиливающих личную связь автора с изображенным им миром», усиление в них позитивного начала было связано с тем, что, как считал Ю. В. Манн, Гоголь уже приступил к работе над вторым томом, в котором позитивное начало должно было выступать «еще сильнее и отчетливее»12. Косвенное тому подтверждение можно найти и в воспоминании С. Т. Аксакова: «В словах Гоголя, что он слышит в себе сильное чувство к России, заключается, очевидно, указание, подтверждаемое последующими словами, что этого чувства у него прежде не было или было слишком мало. Без сомнения, пребывание в Москве, в ее русской атмосфере, дружба с нами и особенно влияние Константина <Сергеевича Аксакова>, который постоянно объяснял Гоголю, со всею пылкостью своих глубоких, святых убеждений, все значение, весь смысл русского народа, были единственные тому причины»13.
Остается при этом нерешенным вопрос: начинал ли работать Гоголь уже в 1841 году, в период подготовки к изданию первого тома и его прохождения через цензуру, над томом вторым? О том, что работа могла иметь место, упоминает П. В. Анненков, общавшийся с Гоголем весной и летом 1841 года и вспоминавший, что будто бы именно тогда им был «предпринят» второй том, который к 1842 году был уже готов («Нам уже почти несомненно известно теперь, что эта вторая часть в первоначальном очерке была у него готова около 1842 года (есть слухи, будто она даже переписывалась в Москве в самое время печатания первой части романа)»)14. Сам Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями», над которыми он будет работать в 1845–1847 годах, говорит о сожжении второго тома поэмы как о деле пятилетней давности. И это возвращает нас все к тому же 1841 году: «Не легко было сжечь пятилетний труд…»15, что косвенным образом подтверждает и письмо Н. А. Мельгунова Н. М. Языкову от 11 января 1841 года из Вены, в котором, казалось бы, совершенно неожиданно упоминается глава XVII поэмы: «Искренно благодарю Вас за литературные новости. Разве в самом деле Гоголь не написал романа „Мертвые души“? Откуда же взял Шевырев, который слышал 17‐ю главу и многие другие?»16