Во имя отца, и мужа, и сына

Осень в Москве выдалась замечательная. Такую не по-октябрьски солнечную и теплую погоду даже трудно было назвать осенней. Это было скорее затянувшееся бабье лето, когда ночью уже прохладно, а днем солнце приятно обливает обращенные к нему участки теплым сливочным сиропом своих уходящих лучей. И в этом дрожащем воздухе, чистом, как ключевая вода, думать было удобнее и проще. Андрей Макарович рассеянно сидел на скамейке случайной автобусной остановки и пытался собраться с мыслями.

Он был женат в третий раз. Встретилась она ему в родном Новосибирске уже во вполне зрелом возрасте, вскоре после гибели ее единственного сына, и сразу поразила своим жизнелюбием. Потеряв основной смысл жизни, она не утратила остальные, и продолжала упруго шагать вперед, а кое-где даже вверх – ее труды высоко ценились в научном мире. В третьем лице он называл ее своей Еленой Прекрасной. Две предыдущие жены Андрея Макаровича были не менее прекрасны, но только сойдясь с Еленой, он осознал, что в них ему не хватало только одного – легкости.

Совместных детей Андрей и Елена, конечно, уже в силу возраста не нажили, но им было вполне достаточно двоих его прекрасных сыновей от предыдущих жен. С обеими бывшими семьями у него сохранились чуть ироничные, но очень теплые отношения, которые Елена старательно холила и подкармливала своими фирменными пирогами и пельменями. Память о родном сыне она никогда не выпускала за пределы своего внутреннего мира, где Слава по-прежнему жил своей вечно молодой жизнью. Уже спустя десятилетия после его смерти в ее сознание иногда как будто вдруг вползала тревожная мысль, что он вовсе не умер, а просто почему-то живет не с ней: в толпе метро или на улице она могла принять какого-нибудь нежного юношу с торчащим кадыком на тонкой подростковой шее за своего сына, но потом спохватывалась, что, даже если бы он жил все это время своей параллельной жизнью, ему теперь было бы уже за тридцать.

Такие всегда неожиданные вторжения потустороннего в реальное немного сбивали ее с привычного ритма, и чтобы как-то успокоиться и в очередной раз напомнить себе о границах миров, она шла в церковь. Не к началу службы, потому что никогда не была религиозной, а просто когда выдавалось время. Заходила под гулкие каменные своды – чаще в такое время, когда там было безлюдно и от этого спокойно, – покупала свечку и долго стояла перед каноном, уставившись неподвижным и чуть расфокусированным взглядом на потрескивающие огоньки. Никаких молитв она не произносила, но из церкви выходила с новой готовностью жить дальше. С мужем свое непреходящее горе она не обсуждала, и даже не потому что не хотела его расстраивать, а потому что боялась живым разговором оскорбить память умершего.

А вообще жили они долго и счастливо. Сначала Андрей Макарович работал преподавателем в театральном институте (увлеченно и артистично рассказывал студентам об истории искусств), а Елена Александровна успешно делала карьеру в НИИ. Потом они оба вышли на пенсию, и чтобы сохранить хоть какую-то независимость от детей, Андрей Макарович стал таксовать – благо, машина у них, пусть старенькая, но имелась, ремонтировать, как и вообще работать руками, он умел, да и за рулем чувствовал себя уверенно.

Время от времени они принимали дорогих гостей – сводных братьев, которые давно обосновались в Москве и когда по одному, а когда вместе, и даже в сопровождении жен и детей, приезжали подпитаться теплым семейным счастьем отца и Леси (так с легкой руки младшего Павлика они все к ней обращались).

Чувствуя, как приятно подрумянивается подставленная позднему солнцу спина, Андрей Макарович пытался уложить в своем сознании только что полученные впечатления.

Врач отделения реанимации оказался неопрятным и неприветливым типом. Он вышел к толпящимся у дверей подавленным и растерянным родственникам, которые, как понял Андрей Макарович, приходили к этой заветной двери каждый день в одно и то же время, чтобы хотя бы через грубую нитку скупых слов хозяина этого царства болезни почувствовать связь с теми, кто находился в его власти. Теперь и Андрей Макарович присоединился к этой скорбной рати. Его Леся, всегда такая светлая и живая, лежала где-то там в глубине этой мрачной обители страданий, и он совершенно никак не мог ей помочь.

Правда, врач сухо и буднично велел привезти необходимые вещи, которые ограничивались подгузниками, влажными салфетками, водой и ее стандартным набором лекарств. Особенно жутко прозвучало детское слово «подгузники». Постояв еще немного у закрывшейся за хмурой спиной реаниматолога равнодушной обшарпанной двери, Андрей Макарович нерешительно направился к выходу. Вдруг позади снова щелкнул замок, и из отделения выскочила бодрая упругая девица с неестественно пухлыми губами, по виду медсестра. Она быстро догнала и сразу же обогнала Андрея Макаровича по дороге к лифту, окатив его с ног до головы густым ароматом ванили. «Бедная Лесенька, – подумал он, – она же так чутко реагирует на любые запахи!»

Андрей Макарович поспешил за удаляющейся по коридору сестрой, суетливо прихрамывая на уставшую от долгого стояния ногу.

– Простите, пожалуйста! – попытался он догнать ее словами.

Женщина обернулась, но ход не замедлила. Андрей Макарович включил пониженную передачу, взревел болью в суставах и поравнялся с ней.

– Извините, может быть, вы что-нибудь знаете о пациентке Васильевой? Доктор сказал, что нужны памперсы. Неужели все так плохо?

– Ну а что вы хотели-то? Овощное состояние, – выстрелила она ему в голову и понеслась дальше, заполняя коридор безразличным ко всему живому амбре.

Теперь, сидя на остановке, Андрей Макарович в очередной раз укорял себя за то, что вообще согласился отдать свою Лену в лапы врачей. Ведь он сам привез ее в Москву специально для этого… Подумаешь, вальгусная деформация стопы! Да, ей, конечно, было больно ходить, и она даже стала немного по-медвежьи подворачивать ногу, но сама вышучивала свою приобретенную косолапость и от этого становилась еще милее. Зато в остальном она была здорова – и рядом. Если бы не операция, сосуды в ее голове еще долго хранили бы целостность своей тонкой паутины, не позволяя разлившейся черной боли лишить ее красок бытия.

Но теперь надо было что-то делать. Нельзя просто сидеть вот так на остановке и эгоистично греться на солнце. Андрей Макарович внезапно почувствовал потребность в максимальной активности: он вскочил на ноги и почти бегом ринулся в аптеку и магазин. Хотя спешить было некуда: все равно в следующий раз портал общения с родственниками откроется только завтра. Но в нем уже работал мощный двигатель внутреннего сгорания, который требовал постоянного движения вперед, а на холостых оборотах только впустую жег топливо душевных сил.

Прошло несколько дней. Андрей Макарович каждый день как заведенный совершал свой ритуальный забег в магазин, аптеку и, наконец, к вратам ада. Ровно в назначенный час на пороге появлялся Люцифер в не слишком чистой медицинской пижаме и выдавал столпившимся у его ног просителям малопонятную информацию, почти в точности повторяющую слова чуть более приветливой сотрудницы, отвечавшей по телефону справочной. Андрей Макарович вместе со всеми вручал передачу для своей родной заключенной и ковылял домой. Жил он в семье младшего сына, который, припоминая свой опыт ухода за маленькими детьми, не уставал каждый день объяснять отцу, что подгузники в таком количестве не могут быть нужны, да и воды по два литра в день выпьет даже не всякий здоровый. Но это была единственная связь Андрея Макаровича с Еленой Александровной, единственная возможность передать ей свою заботу. И пусть даже все эти вещи не дойдут до нее лично, а достанутся кому-то другому, но зато вместе с ними в густую атмосферу тяжелой болезни попадет его концентрированная любовь, которая уж точно найдет путь к адресату.

Пару раз вместо опухшего и помятого – то ли от бессонных ночей дежурств, то ли от пристрастия к спиртному – лечащего врача подменяла его менее отталкивающая коллега. Впрочем, доверие к ней скорее объяснялось лишь инстинктивным приятием мужчины представительницы противоположного пола, потому что и она ничего толком не объясняла. Правда, именно от нее Андрей Макарович услышал долгожданный вердикт: «Завтра переводим в палату интенсивной терапии».

И хотя из сумбура медицинских терминов где-то на горизонте сознания сложилась мрачная безысходность, Андрей Макарович старательно отгородился он нее беспорядочной баррикадой из хлопот, связанных с выпиской из реанимации.

С самого утра он уже дежурил у проходной и пытался просочиться через фильтр охраны. Он пробовал называть фамилию, но из списков пациентов реанимации Васильеву уже педантично вычеркнули; он, задействовав весь свой профессиональный артистизм, умолял о снисхождении человека с синдромом вахтера в черной, смутно напоминающей эсесовскую, форме; он даже предлагал ему деньги, но все эти ухищрения не дали никаких результатов. На свидание с Еленой его пропустили только в строгом соответствии со стандартным графиком посещений и одновременно со старшим Сережей, который специально чуть раньше отпросился с работы, чтобы при необходимости чем-нибудь помочь.

Совершенно не чувствуя тяжести сумок с вещами и гостинцами, которые он набрал назло утверждениям врачей о каких-то там глотательных функциях, Андрей Макарович вбежал в отделение, опережая сына, с нетерпением выяснил заветный номер палаты и робко постучал. С той стороны ответа не было, поэтому он осторожно скрипнул дверью, и они оба переступили через порог.

В палате стояло пять коек, три из которых были заняты. На одной из них спиной к двери сидела грузная женщина с сальными седыми волосами. На второй, опираясь спиной на прислоненную к изголовью подушку, полулежала еще одна, чуть моложе. Рядом с ней на ободранном дерматиновом стуле сидела, вероятно, ее дочь. Они тихо беседовали, при этом больная говорила медленно и старательно, как слабоумный ребенок.

Елена оказалась дальше всех от входа, поэтому ее они увидели последней. Глаза ее были закрыты, руки лежали поверх одеяла, и вся она, как осевшее тесто, будто бы немного растеклась по постели, став почти плоской снизу. Удивительно, но лицо ее выглядело моложе обычного: мимические мышцы уже долго практически не работали, и морщины, которых и так было немного, почти разгладились. Сергей ее даже не сразу узнал: ее привыкшие к полуулыбке губы были теперь растянуты силой гравитации, которая заставила щеки перетечь ближе к вискам, и это придавало лицу неприятное, немного жабье выражение.

Растерянно поздоровавшись сразу со всеми, Сергей пропустил отца вперед.

А вот Андрей Макарович даже не заметил перемен во внешности: он мгновенно узнал свою Лесю, увидел ее родные черты, ослабил, наконец, натяжение взаимной привязанности, которая за дни разлуки стала такой тугой, что любая мелочь задевала эту жилу, делая рану в месте крепления все глубже. Сердце его зашлось от радости встречи, захлебнулось сочувствием, заныло от горя. Он сел на край ее кровати, и погладил по свалявшимся волосам. Чтобы его слезы не потревожили ее тяжелыми каплями, он слизывал их, как только они доползали до губ.

Елена приоткрыла глаза, но черты ее не наполнились выражением, а нежное прикосновение его руки как будто причинило боль: она бесформенно застонала и снова погрузилась в сон.

Андрей Макарович заметался вокруг ее кровати, хаотично рассовывая принесенные с собой вещи в тумбочку, подтыкая одеяло, поглаживая по руке…

Понимая, что здесь он отцу ничем помочь не в состоянии, и интуитивно стремясь выйти из зоны притяжения огромной планеты страдания, неумолимо закрывающей горизонт, Сергей отправился на поиски нового лечащего врача, чтобы выяснить истинное положение дел. К счастью, долго искать не пришлось: в ординаторской на названную фамилию, которую он заранее выяснил на сестринском посту, откликнулся субтильный молодой мужчина с красивым надменным лицом и сияющей лысиной. Он неохотно отвлекся от приятного флирта с миловидной коллегой. Вопрос о состоянии пациентки Васильевой вызвал в нем досаду, но, смирив ее в присутствии явно превосходящего габаритами и солидностью соперника, он все-таки решил вернуть себе доминирующее положение:

– Левосторонний паралич, дисфалгия, афазия, когнитивные нарушения, – зачастил он с явным намерением спровоцировать расспросы, а значит, обрести информационное преимущество.

Но Сергей, инстинктивно почувствовав соревновательность, не поддался. Мужскую харизму он унаследовал от отца, в котором все, даже имя, было воплощением мужественности, поэтому привык из любых поединков – независимо от обстоятельств – выходить победителем. «В конце концов, значение всех этих терминов легко выяснить самостоятельно», – решил он про себя, холодно поблагодарил и вышел в коридор, оставив в защите соперника серьезную вмятину.

Это ли мимолетно проигранная битва за первенство или просто хроническая потребность в самоутверждении стала определяющей в выборе тона, на который впоследствии лечащий врач всегда переходил при общении с Андреем Макаровичем. На все вопросы и просьбы он отвечал отрывисто, туманно и раздраженно, всем своим невзрачным телом демонстрируя превосходство над более слабым противником, беспомощным в своей зависимости от решений этого человека.

Андрей Макарович пытался добиться разрешения на круглосуточное дежурство у постели Елены, хотел получить советы по уходу, пробовал выяснить пусть даже гипотетическое наличие лекарств, способных ей помочь, но единственное, чего ему удалось добиться у этого холеного и высокомерного пигмея, – это и так полагающийся ему пропуск, по которому к больной можно было приходить в любое время с утра и до самого вечера.

К концу второй недели ежедневных бдений Андрей Макарович научился у медсестер и санитарок всем премудростям ухода за лежачими больными: он ловко обращался с зияющей гастростомой, не брезговал сменой подгузников, освоил мытье головы – с помощью пластиковой бутылки и таза, поставленного прямо на кровать под приподнятую на подушках пациентку.

Поначалу Елена почти все время спала, и казалось, что мрачные пророчества реанимационных садистов развеются, как только она проснется. Андрей Макарович даже стал себя убеждать, что их прогнозы – просто еще одна попытка отомстить беспомощным в силу неведения людям за свою тяжелую работу и неудавшуюся жизнь. Но через пару дней сквозь туман ее сна стали иногда прорываться отдельные слова и даже фразы, и говорила она их вяло и как будто неохотно. И теперь стало понятно, что из полумрака болезни она не различала лица своего мужа, принимая родственность его очертаний за облик отца. И голос ее был совсем не похож на привычный, звучал по-детски высоко и капризно. Туго запеленатая в свое неподвижное тело и глядя на мир из туннеля беспомощности, она словно вернулась в свою первую в жизни социальную роль – дочери. И мужчина, который любил ее в этой роли, заботился о ее сытости и сухости, был, конечно, папой.

И Андрей Макарович принял образ отца, вжился в него всеми своими актерскими данными, пропустил через себя, выдавая своему главному зрителю и одновременно участнику этого камерного спектакля безусловную родительскую любовь, оттененную уменьшительно-детскими обозначениями ручек-ножек и нежным обращением «моя девочка».

Время, проведенное в больнице, показалось Андрею Макаровичу невыносимо долгим. Он чувствовал своим новорожденным родительским инстинктом, что дома его маленькой Лесе будет лучше, что безрадостные прогнозы лысого карлика с комплексом Наполеона уже не подтверждаются. Ведь, как перевел ему на человеческий язык его Сережа, вся эта врачебная тарабарщина означала в том числе и нарушение речи. Но речь у его Елены была. Пусть пока эти бессвязные фразы трудно было понимать, но забота творит чудеса.

Однажды, уже незадолго до выписки, оба сына встретились в больничном коридоре. Сергей, который пришел уже второй раз, был готов к происходящему, а Павел был неприятно поражен увиденным. Он не узнал не только Елену, но и отца. Из спокойного и полного достоинства старца тот превратился в суетливую наседку, которая постоянно кудахчет вокруг своего потомства, не подпуская посторонних к охраняемому гнезду. Сиделки, которых Сергей нанял в первый же день, заплатив санитаркам за две недели вперед, отчитались, что в присутствии Андрея Макаровича делать им было совершенно нечего.

Однако пациентов, тем более безнадежных, в больнице долго не держат, поэтому время выписки надвигалось неумолимо, как рассвет трудного дня, и оба сына ясно осознавали, что на их плечи и на их души черным грузом легла новая ответственность. Возвращение в Новосибирск, конечно, было невозможным. Нужно было как-то распорядиться квартирой и машиной и решить, где теперь будут жить отец и его беспомощная жена и кто будет ухаживать за этим огромным неподъемным младенцем, который никогда не повзрослеет.

Решили снять небольшую квартиру, нашли сиделку, и в день выписки за совершенно неадекватные деньги наняли реанимобиль, чтобы переместить в пространстве еще живое, но уже немного потустороннее существо.

На новом месте Андрей Макарович со свойственной ему основательностью сразу начал обживаться: вымыл полы, постелил на стол неизвестно откуда взявшуюся скатерть, наполнил квартиру ароматами свежеприготовленной еды, но главное – купил и поставил на стол часы. Не то чтобы ему было необходимо постоянно следить за скоротечностью бытия – просто без часов любое пространство казалось ему нежилым. И действительно, как только в первый же вечер он вставил батарейки в дешевенький будильник, квартира словно налилась живым пульсом времени.

В наступившей после утомительного переезда тишине, когда убрались восвояси сыновья, надоевшие своей заботой о нем, а не о ней, равнодушные санитары и назойливо оптимистичная сиделка, Андрей Макарович, наконец, смог спокойно лечь на убогий топчан, который смотрелся совсем уж сиротливо рядом с Лениной высокотехнологичной кроватью (спасибо предусмотрительному Сергею!). Он вслушивался в равномерное родное дыхание рядом, которое сложным ритмическим узором переплеталось с тиканьем секунд, и это биенье подтверждало, что здесь, в еще не знакомом жилище, уже есть настоящее, которое несомненно станет прошлым, а значит, здесь существует и будущее.

Сергей и Павел поначалу бывали у отца часто, распределяя между собой обязанности по покупке медикаментов, продуктов и хозяйственных мелочей. Они вместе и по отдельности пытались призвать его подумать о себе, просили чаще выходить из дома, взывали к его инстинкту самосохранения, предостерегали о возможных последствиях переутомления, но тот уже существовал в своей системе ценностей, которую нельзя было совместить с привычной шкалой, как нельзя перевести килограммы в метры. Он с маниакальным вниманием наблюдал за Лесиной динамикой, отслеживал малейшее шевеление на парализованной стороне тела, придавал значение ее бессмысленным словам, не замечая, насколько быстро он уходит с поверхности нормальной жизни на новую глубину, где существуют только родители тяжело больных детей. Все события их жизни происходят замедленно, как в подводном мире: двигаясь в толще недуга торжественно и плавно, они воспринимают поздний первый шаг или жалкую улыбку искореженного, но такого родного ребенка как нечто совершенно иное, чем здоровые люди, привычные к надводному миру быстрых движений и своевременного развития.

Прошло около месяца. Дни были похожи один на другой, но в каждом Андрей Макарович находил новые признаки чудесного исцеления. Вот уже Леся начала действующей рукой сама натягивать на себя одеяло, вот стала произносить целые осмысленные фразы, а однажды даже попросила конфет. Хоть ему и приходилось кормить ее только через жуткий прямой ход в животе, он все равно старательно избегал специального «корма», убежденно вкладывая всю свою любовь в теплые каши, которые каждый раз готовил только сам. Но однажды, войдя в ее комнату, он застал ее за странным движением: Елена вытягивала здоровую руку, хватала слабыми пальцами щепоть воздуха и несла ее ко рту. Не сразу, но он все-таки понял: она ест.

– Ты конфеты мне принес, да? – проговорила она детским голоском, и он чуть не показал ей, что плачет.

– Конечно, моя девочка, конфеты, – глухо из-за спазма в горле подтвердил он и влил в гастростому гомогенное содержимое в обход вкусовых рецепторов, не затрагивая обоняния, собственноручно лишая ее наслаждения от еды.

– Так хочется чего-нибудь сладенького! – доверчиво пожаловалась она.

Вернувшись после кормления на кухню, он сел на неустойчивую табуретку и впервые с начала Лениной болезни почувствовал, что устал. Сиделка у Андрея Макаровича была только на подхвате: он не признавал холодных чужих прикосновений, поэтому пользовался помощью этой бессмысленно болтливой женщины исключительно в работах типа «подай-принеси». И даже эти ее услуги были для него утомительны, он принимал их вынужденно – просто не хотел обижать сыновей. Вот и теперь, сидя на чужой кухне на шаткой табуретке, он предпочел бы остаться один на один со своим чувством вины перед бедной маленькой девочкой, которой так хочется снова ощутить вкус своих любимых шоколадных конфет.

Он вспомнил, с каким юмором она рассказывала ему о своем трудном небогатом детстве, и о том, как впервые попробовала в гостях шоколад, и как украла со стола одну конфету из коробки, чтобы еще раз насладиться ее сладкой горечью уже дома, где не нужно изображать равнодушие. И о том, что в кармане конфета растаяла и испачкала подкладку, и что все, что не удалось соскоблить и съесть, пришлось тайно застирывать, чтобы скрыть следы преступления. И что любовь к этому смешанному вкусу запретного удовольствия и расплаты за него закрепилась уже в более зрелом возрасте, когда конфет стало вдоволь, но приходилось беречь всегда чуть склонную к полноте фигуру. И вот теперь она снова вернулась в исходную точку, когда шоколад доступен только в воображении.

Андрей Макарович рассеянно поддакнул на какую-то длинную и незначительную тираду докучливой сиделки, в очередной раз мысленно призвал наступление вечера, чтобы она быстрее избавила его от своего присутствия, и принялся за отвлекающее от тяжких мыслей наведение порядка.

Вечером, когда они с Леной, наконец, остались вдвоем, он по уже сложившейся традиции сел рядом с ее постелью, чтобы почитать ей вслух. Неожиданно она посмотрела на него непривычно взрослым взглядом и сказала своим прежним голосом:

– Андрейка, я что-то устала. Давай полежим?

Она произнесла это так обыденно и спокойно, как будто они и не расставались. И в этом уютном приглашении прилечь, словно после долгого дня, была вся Елена: в ее интонациях не было ни надрыва, ни горечи, а только констатация факта и попытка хоть как-то исправить положение дел. Боясь спугнуть ее настоящую, он едва слышно ответил:

– Давай, Лесенька. Кто ж нам запретит!

С тех пор Елена стала периодически перетекать из одного своего состояния в другое: то долгое время называла его папой, капризничала и хныкала, то вдруг переходила на обычный тембр и вспоминала родное обращение «Андрейка». Правда про детей никогда не вспоминала. Слава, видимо, затерялся в сумерках ее помутившегося сознания, но и о Павлике с Сережей она не заговаривала.

Впрочем, даже когда те заходили, она не проявляла к ним интереса. Да и отец был настолько погружен в спертую атмосферу своих тягучих будней, что все трое чувствовали разницу в системе координат. Братья отдалились даже друг от друга. Они каждый по отдельности сознавали, что теряют отца и им ничего не остается, как отпустить его на дно его маленького замкнутого мира, куда он так стремится. И каждому было стыдно перед другим за невольную обиду на Елену, которая, как маленький царек, заставляла, пусть и неосознанно, весь этот мир крутиться вокруг себя. Отец совершенно разучился разговаривать на отвлеченные темы, постоянно думая только о бесконечной череде физиологических потребностей, которые он обслуживал с пугающей радостью. Чистка зубов, мытье в специальной надувной ванне, которая подкладывалась под неподвижное тяжелое тело прямо на кровать, приготовление неприглядного теплого варева и непрекращающееся общение в тошнотворно-инфантильной манере – именно это теперь стало смыслом жизни Андрея Макаровича, причиной его ежедневного пробуждения. Перед сном реальность иногда пыталась просочиться в его сознание, он только плотнее задергивал шторы иллюзий. Где-то в самой глубине души он чувствовал, что ослепляющий, как в операционной, свет истинного положения дел сведет его с ума, поэтому всеми силами длил эту игру в дочки-матери, когда ты вроде бы просто занимаешься таким жизнеутверждающим делом – растишь ребенка. А не доживаешь свой век рядом с умирающей женой.

Для сыновей же эта попытка уйти от безумия как раз и выглядела безумием. Они видели, что их попытки вытащить отца на светлую сторону жизни только настраивают его против них. Они стали приходить все реже и в конце концов практически свели свою заботу к оплате всего необходимого, начиная с квартиры и сиделки и заканчивая доставкой продуктов и лекарств.