ПО ЧИНУ ЖИТЬ

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Стоя на раскате угловой башни, воевода, сквозь предрассветную мглу, разглядывал суету у ворот. В свете множества мелькающих факелов, большой обоз собирался отбыть из Алексеевского острога. Почти всё готово: лошади запряжены, мешки да короба уложены. Возницы на своих облучках, подняв огромные воротники тулупов, сидят, ссутулившись и скорее всего дремлют; кто-то уже уселся в свои сани, кто-то бежит, растерянный, спохватившись по-видимому о чём-то важном; Хрипаков и Фирсов у ворот покрикивают на нерасторопных людишек – торопятся.

Яков Ефимович, привычно и не стесняя себя, раздавал кому ни попадя, тычки да пинки, считая всех безнадёжными болванами – внешне всё как обычно. Но порой замахиваясь плетью на очередного замешкавшегося бедолагу, он замечал, что какое-то необычное, неуловимое смятение витало в воздухе и проникало в его душу. Предстоящая дорога не сулила лёгкой прогулки, но, будучи привычной, не беспокоила так, как оставляемый им в этот раз острог. Казалось: не сейчас, не время, стоит подождать, не спешить, любым способом не покидать крепость. Но…

До Маковского можно дойти с теми людьми, что прибыли оттуда вчера: привезли огневое зелье, свинец, привели пополнение. Теперь возвращаются назад, хоть часть пути пройти с ними, – какая-никакая охрана. Не с пустыми руками на Москву отправлялся Яков Ефимович – вёз ясак за последний год. Важное дело он затеял, потому хотел всё сам привезти, – глядите какая польза от меня! Коль ещё немного подсобите, то и того более добуду. Потому и вёз он всё, что с местных да тунгусских родов собрали. Да ещё от себя поминки к царскому двору и дьякам с подьячими: восемь сороков соболей да двадцать три бобра. Да ещё две дюжины необычайно чёрных соболей с пупками и хвостами, особливо для нужного человека; да на раздачу по мелочи четыре мешка недособолишек, да столько же соболей с хвостами, но без пупков.

Маковцы ждать не станут пока у кого-то сомненья пройдут, а бродить без защиты по Сибири чревато потерей не только добра, но живота своего. Потому хочешь-не хочешь, а идти надо.

Шубин не был заметен в утреннем сумраке, но и Хрипаков и Фирсов точно знали – он там и сейчас внимательно наблюдает за их отъездом.

Яков Ефимович за время своего предводительства в остроге, немало позаботился об этой простой и угрюмой крепости. «Сколько сил положил я в своё время на перестройку этих стен?! – думал бывший воевода. – Чего стоила мне забота об устройстве острога?! Кому бы понять?.. Да, иногда я был суров. Порой – жесток, но места такие – непростые места. Зато держал я всех здесь в узде! Пикнуть у меня боялись! Вот вернусь из Москвы, что здесь будет? Устоит ли острог или спалят его тунгусы? Куда я приду? Не на пустое ли место? Э-эх! Такое дело не успел. Мне б ещё годишку времени и прижал бы я Тасея к ногтю. А потом и к брацским людям идти можно. Не испортил бы всё этот олух!».

Яков Ефимович, задумавшись, поднял голову и посмотрел в темноту в сторону той самой угловой башни. Он не мог видеть Шубина, но Шубин-то как раз внимательно разглядывал всех, кто суетился сейчас перед раскрытыми настежь воротами, и смотрящего сейчас на него Хрипакова он хорошо видел. Видел, как тот смотрел в его сторону, как перекрестившись и завернув ноги в полы шубы, неуклюже поместил себя в сани.

Фирсов же, непривыкший долго думать, скрывал свою тревогу за суетой. Он бы остался, да служба тянет вон. Гнал от себя неясные мысли. Да и в чём беда ещё? Вернётся же скоро – только до Оби и назад. Потому следует, не мешкая выступать, только ездовые что-то не торопятся. Спят что ли дурни? Уложено же всё!

– Ну, что застрял? – рявкнул Фирсов головному вознице и пронзительно свистнул. – Трогай, давай! Не застаивай!

После чего окликнул своего десятника:

– Федька, сбегай-ка да лусни его по хребтине, чтоб не спал. Весь обоз задерживает.

– Сделаем, – послушно кивнул Фёдор и рванул к загородившим выезд из острога саням.

Кони захрипели под свист кнутов, напряглись, сдёргивая с места примёрзшие полозья. Выстроенные в ряд, сани медленно пришли в движение, потащились через ворота, вывозя людей и грузы на дорогу, в сторону Маковского острога.

Дождавшись, когда весь обоз пройдёт под угловатым сводом острожных ворот, Поздей Петрович перекрестился, прошептал: «С Богом!», – и ловко впрыгнул в, проходящие последними, сани.

Вот уже и нежные солнечные лучи затеплились над тёмным колючим горизонтом. Закричали, опомнившись, сонные петухи.

Шубин внимательно провожал обоз взглядом, дожидаясь пока последние сани скроются за посадскими избами.

– Ушли?

Воевода вздрогнул. Неслышно поднявшийся на башню Перминов, немало напугал его.

– Вот, что за причуды у тебя? – Андрей Леонтьевич совладал с нахлынувшим раздражением. – Подкрался как зверь таёжный. Ну-ка покажи, что ты там, на ногах, носишь?

Шубин опустил глаза силясь разглядеть под длинными полами Перминовского, подбитого мехом, кафтана его обувь. Разглядев воскликнул:

– Ну, понятно! Унты! Нет, чтоб сапоги носить. Да чтоб каблучок повыше, – засмеялся и направился к лестнице спускаться с башни, – так ты как не русский совсем, в унты нарядился, вот я тебя и не услышал.

– Брось, Андрей Леонтьевич, здесь многие так носят. Ходить-то немало приходится – в сапогах ноги убиваются. А унты помягче… да и потеплее.

– А ты, прям, много ходишь? Сидишь себе да бумаги царапаешь.

– Ну, бывает и хожу, – Перминов смотрел себе под ноги, – то гостиный двор, то пушной амбар, то хлебный, да и мало ли ещё куда. Двор мой тоже, к примеру, не под самым острогом стоит… пока дотопаешь!

– Да ладно. Не обижайся. Это я не со зла.

На лестнице, обхватив пищаль, стрелец-караульный, тот самый которого по обыкновению Шубин отсылал с башни, мирно посапывал в обе ноздри.

– Спишь, чёрт! – пнул его воевода, проходя мимо. – А кабы вражина какой подкрался? Всё? Прощай острог? Закоченеть не боишься?

Караульный, плохо соображая спросонок, вскочил, испугано моргая, и подвернувшись на скользкой ступеньке, метнулся мимо Шубина и Перминова на башню, занимая положенное своё место.

– Вот гляди, – воевода указал подьячему на унты, в которые также был обут караульный, – а был бы в сапогах, да чтоб каблук с подковкой, да подошва гвоздиками подбита… – поднял палец вверх. – Вот! Не поскользнулся бы! Ладно!

Оба медленно спускались по лестнице.

– Так, холодно же ночью, – не унимался Максим Максимович, – Да и не напасёшься сапог. А унты или ичиги, или даже чирки какие-нибудь в каждой избе тебе сошьют – не хитрое дело. Да, всё же унты удобнее.

Но всё равно, шагая по обледеневшей лестнице, он благоразумно держался за ограждение.

Остановились у подножья башни. Шубин повернулся к Перминову:

– К тебе сейчас не пойду, дела другие есть. Те письма, что вчера из Маковского пришли, после покажешь. Что у нас с Ялымом?

– Жду новостей. Сегодня-завтра будут.

– Замысел твой хоть и тонкий, но возможный. Если, ещё и Божья воля будет за нас – всё получится. Без этого мы Тасея долго по тайге гонять будем. Я в какой-то мере доверился тебе, не обо всём расспрашиваю, потому что знаю – в таких делах надо быть гибким: коль не так – значит этак. Но в любом случае я из тебя всё вытяну.

Воевода улыбнулся и, смотря Перминову в глаза, добавил:

– Ты много скрываешь от меня, да я не оскорбляюсь этим. Но дождёмся новостей, и ты на все мои вопросы ответишь. Всё. Ступай к себе, – он кивнул на столпившихся людей возле съезжей избы, – вон, людишек сколько собралось и все по твою душу. После увидимся.

Воевода развернулся, подобрав полы шубы, сделал несколько шагов по снегу, затем остановился, повернулся и окликнул подьячего:

– Максим! – тот остановился. – Я вот что думаю: если с этим делом у нас сладится, то отправлю я тебя в Брацкую землю. Понял меня?

Задержавшийся на мгновение Перминов, не поворачиваясь, молча продолжил идти в свою сторону.

– Ну, вот и ладненько! – кивнул воевода и направился к себе в большую, поставленную в два этажа с подклетью, воеводскую избу.

Совсем расцвело. Выглянувшее из утренней дымки, солнце принялось прогревать, схватившийся коркой за ночь, снег – а под коркой, растаявший, он будет липнуть и к полозьям, и к лыжам, и к подошвам. И снова мокнуть станут ноги, а ноги в холод беречь первое дело.

Странная в этот год зима.

2

Если выйти из острожных ворот и повернуть вправо, а затем пройти версты две через лесок, и ещё с версту вдоль оврага, то на открывшейся между деревьями поляне можно увидеть старую зимовку. Она стоит здесь с тех времён, когда на Енисей ещё изредка приходили промышленные люди. Маленький домишко и два сарая служили обиталищем для разных охотников да сборщиков ясака. Но построили острог, и зимовку занял поп, присланный из Тобольска служить в острожной церквушке. Теперь здесь жил сам отец Иона и один-два калеки, которым обыкновенно давал приют сердобольный священник.

Отец Иона не жил уединённой жизнью. Ежедневно посещая острог ради исполнения обязательных служб, он обходил и многих знакомых. Здоровался в лавке, заглядывал к кабатчику, засиживался у кузнецов. Он знался со старым писарем и с сосланным немцем-лекарем. Был своим у стрельцов и у казаков. Ради исполнения треб он часто был в посаде и посещал дальние зимовки.

Этот обаятельный батюшка был уважаем за внимательность и с тем ненавязчивость, за редкое в этих местах добродушие и за твёрдость в вопросах веры. Его знали все. Не все любили, вряд ли выделяли, и как только отец Иона уходил, про него обычно забывали.

По утрам, батюшка обыкновенно чистил свой двор от снега. Упёршись в широкую деревянную лопату, он лихо гонял по двору, проделывая дорожки в нападавшем за ночь снегу: от ворот к избе, от избы к сараям и нужнику, затем в обратную сторону, расширяя и расширяя эти дорожки. И так пока весь снег не уляжется в сугробы вдоль ограды. Большой хмурый пёс, словно щенок неразумный, скакал вокруг священника, запрыгивал в сугробы и пастью ловил подбрасываемый лопатой снег. Вот он остановился, замер и грозно гавкнул в сторону ворот.

– Отец Иона! – В воротах стоял старик Макар, – Бог в помощь! Ты с утра уж при делах?

Отец Иона остановился:

– Ты за мной Макарушка? Оленька Андреевна зовёт, поди?

– Зовёт. Наказала к ней иттить и волокушу с собой прихватить. Собрала там тебе чего-то.

– А я уж и закончил, – батюшка вытер, вязаной рукавицей вспотевшее от работы лицо. – Идём уж…

За ночь снег засыпал все следы людей и саней, все протоптанные тропинки и дорожки, потому пришлось встать на лыжи. К острогу шли под горку, Макар забрал, преодолев немалое сопротивление батюшки, волокушу, тащил их сам – уважал Макар отца Иону.

И снова, так же, как и вчера, батюшка сидит в натопленной горнице у Фирсовых. Сидит на той же лавке, за тем же столом. Хозяйка, как и вчера, угощает его грушевым узваром. Только мнётся отчего-то, места себе не находит.

– Беда, отец Иона…

Ольга Андреевна то садилась рядом с ним, то вставала и подходила к сидящей в дальнем углу на лавке, поджавшей ноги и уткнувшейся в колени лицом, Дуне, гладила её по голове и снова возвращалась к отцу Ионе.

– Давно следовало вам рассказать, но всё не решались. А тут уж совсем поджимает. Надо Дуню устроить. Нельзя ей домой возвращаться. Спрятать бы совсем её. От матери, от брата…

Батюшка пожал плечами:

– Где ж ты её насовсем спрячешь? Все друг дружку знают, все на виду. Рано или поздно – разыщут. Только в чём беда? О чём же ты меня просишь? Дочь от родителей прятать – нехорошее дело. Здесь важная причина требуется. Что приключилось?

Фирсова, тяжело вздыхая, ходила по светлице, иногда останавливаясь, крестилась на лик Богородицы, а иногда, молящими глазами, смотрела на священника, видимо отваживаясь на тяжёлый рассказ. Затем села… и, выдохнув, решилась:

– Давно это творится… уж не знаю точно сколько. Не говорит она. Да только теперь вообще спасу нет. Теперь, как этот тунгус появился, совсем плохо стало…

Фирсова вскочила, подбежала к Дуне, рванула у той рубаху за воротник и, открыв плечо, указала на большое синюшное пятно:

– Видишь?! И на ногах… да и вообще… теперь ещё и бить стал.

Ольга Андреевна посмотрела на Дуню, и отец Иона заметил, как та глазами умоляла её.

Фирсова вздохнула и снова к священнику:

– Вы поймите, никто же за неё не заступится! Никто не пожалеет… Как бы горя какого не приключилось. Как бы не было на нас вины, что не помогли, не уберегли… Как бы не прогневался на нас Господь! Она ж ещё дитя совсем, а опереться не на кого, если даже отец с матерью…

– Так! – решительно хлопнув ладонью по столу, прервал её отец Иона. – Угомонись, Ольга! Прекращай причитать!

Затем дождался, когда ошеломлённая такой неожиданной строгостью Фирсова, села рядом с Дуней в угол на лавку и смиренно сложила руки на коленях, снова обычным своим тихим и мягким голосом сказал:

– Теперь давай… сказывай всё по порядку. Что у вас приключилось и в чём моя помощь требуется?

Ольга снова посмотрела на Дуню, и та снова молящим взглядом посмотрела на Фирсову.

– Братец её… Федька… Обижает… Житья не даёт совсем. Из дома одну не выпускает – или силой держит или хвостом за ней ходит. Никуда чтоб сама не ходила. – Фирсова мялась. – Мать её, Феодосия Досифеевна, Дуню даже слушать не хочет, говорит, чтоб брата слушалась… мол, брат только хорошего желает…

Посмотрела на Дуню, та всё так же, сидела на лавке, поджав колени и уткнувшись в них лицом.

– Говорит, что нечего ей по улицам расхаживать… обзывает… кричит, что она с улицы в подоле принесёт… потому лучше, чтоб дома сидела, а Федька пусть присматривает. А он… а он… – Ольга кинулась к Дуне и обхватила её руками.

Ревели. Отец Иона сидел молча и не мешал. Успокоившись, Ольга продолжила рассказывать:

– К ней же и свататься разные мужики приходили, так матушка всех разогнала – мол, не ровня. Чуркины-де знатные промысловики и в купцы выбьются скоро – нечего грязному мужичью возле их порога околачиваться. А Федька вообще однажды за сватами с оглоблей погнался – еле успокоили.

Дуня, не поднимая головы выдавила:

– Да, я бы за любого теперь пошла…

Ольга продолжала рассказывать:

– Потом тунгус этот появился. Он сначала круги вокруг Дуни накручивал. То на гостином дворе рядом окажется, то возле храма торчит… и всё в глаза старается смотреть. Федька все видит – злится. На Дуню кричит… Потом тунгус стал на ограде сидеть. Прознал, где живёт и караулит всякий день. Федька за ним гоняться пытался, но как ты его изловишь? Он же тунгус – спрыгнул с ограды и всё – исчез… Вот тогда Федька Дуню ещё и колотить стал. А тунгус дождётся, когда Дуня из избы во двор выйдет, ну мало ли зачем, и то клюквы полный туесок под ноги кинет, то связку рыбин. Один раз пару соболей подбросил. Её тогда Федька сильно побил. И когда того тунгуса воевода ловил, то Федька больше всех старался. Бегал как ошалелый.

Она замолчала и просто смотрела в пол.

Отец Иона понимающе закивал:

– Теперь понятно, зачем он ко мне приходил…

– Он к вам приходил? – удивилась Ольга.

– Да. Давай, говорит, шаман, крещай меня. Пролубь, говорит, сажай и крест давай. Креститься хотел, значит. Видать, не просто за Дуней бегал! Может и серьёзное что задумал.

Дуня испуганно подняла голову и посмотрела на Фирсову:

– Я за тунгуса не пойду.

– Ты же вот только-только за любого согласна была идти… – прищурился отец Иона.

– Да какой тунгус, – отмахнулась Ольга. – Твоя матушка и за своего тебя не отдаёт. А тут – тунгус какой-то. Ни дворишка, ни избушки даже самой маленькой!

Отец Иона внимательно их слушал, стараясь полностью прояснить для себя происходящее.

– Ну, а Пётр Игнатьевич что? – спросил он у Фирсовой.

– А он не вмешивается. Говорит, чтоб мать слушала – некогда ему. Да что уж тут говорить? У них только сына и любят. Отец думает, что подрастёт и в делах помощник будет. А куда ещё подрастать? Уж двадцать-то годков! А мать говорит, что мал – пусть дома сидит. А когда Дуня жалуется, то говорят, что она подло врёт. Мол, с бабской злобы на брата клевещет.

Дуня тихо всхлипывала:

– Почему мне она не верит? Я ведь правду говорю. Будто не нужна я никому вовсе. Хоть топись.

– Ну, ты это брось, – забеспокоилась Ольга, затем повернулась к отцу Ионе. – Вы помните стрельца Савку Денисова?

Батюшка кивнул…

– Служилый человек, изба своя. Пахоты у него: десять четей ржи и ещё овса десять четей. Две лошади. Всё как надо. Я к нему с Макаром отправилась: «Жениться хочешь? – говорю. – Ну-ка засылай сватов к Дуне Чуркиной!». Он: «Так мать её всех гоняет». А я ему: «А если сотник за тебя говорить будет, пойдёшь к Дуне свататься?». Он и согласился. Я мужа упросила – он Савку, вестимо, знает. Сказал, что тот хороший служака и мужик добрый. Обещал помочь.

Фирсова вздохнула, дрожащими руками разгладила ферязь на коленях:

– Уж Поздею Петровичу Феодосия Досифеевна отказать не посмела. А дальше сами знаете, что приключилось.

Отец Иона знал эту историю. Савку Денисова нашли недалеко от острога. Звери ему голову и руки с ногами отъели… Не понятно было кто его и как… Если шатун какой, то тулуп не изорван. Может рысь запрыгнула сзади на шею и перекусила – так его на поляне нашли, а рысь, известно, с дерева нападает.

– Я уж, грешным делом, – Фирсова перешла на шёпот, – думаю, не Федька ли его? А? Подошёл к нему и по голове-то и стукнул. А звери уж дальше…

Дуня, не выдержав вскочила и выбежала из комнаты в сени. Фирсова за ней: «Замёрзнешь, глупая!». Завела её назад, усадила на лавку, села рядом, обняла, гладила по растрёпанным косам:

– Федька вчера сюда приходил. Под вечер уже. Вы как раз от меня ушли. Знал же, что Дуня как вырывается, ко мне прибегает. Я с Макаром вышла – Макар ещё ухват прихватил. Но я его не боюсь. Меня тронуть у него духу не хватит. Говорил, чтоб Дуню с ним домой отпустила… Мочи уже никакой нет – прогнала его… А дальше-то что? Батюшка поможешь?

Отец Иона молчал. Думал. Утешения здесь мало. Нужна действительная помощь. Не приставишь же к ней охрану – где такую взять? Но и оставить всё так – тоже нельзя.

– Я с Феодосией Досифеевной могу поговорить, – начал отец Иона, – и с Фёдором тоже. Пристыжу… только – не признаются ведь они.

Батюшка наклонился вперёд и тихо позвал:

– Евдокия… Дуня…

Та подняла голову.

– Исповедаться не хочешь?

Дуня испуганно завертела головой. Батюшка развёл руками:

– Что ж, неволить не буду.

– С рассветом Поздей Петрович в Тобольск отбыл, – Ольга Андреевна держала Дуню за руку, – я вот о чём тебя прошу, батюшка: укрой её где-то, хоть на день-другой. Я с надёжным человеком говорила, он обещал приставить к ней кого на время. Только здесь нельзя – ведь Поздея Петровича-то нет, потому негоже чужому мужику под домом околачиваться. Ну, как Федька снова заявится? Помоги, батюшка!

Отец Иона вздохнул. Встал. Подошёл к Дуне, сел перед ней на корточки и, силясь заглянуть ей в глаза сказал:

– Я могу тебя к матушке Агриппине подселить. Она от помощи не откажется – старая уже. Да и веселее ей будет, – улыбнулся, – станет тебя своими историями стращать. Она много историй знает. Разных историй. Но ты её не бойся – матушка добрая. Ну, попоститься придётся. А как же? И молиться почаще – монастырь всё-таки.

Священник встал, поразмял затёкшие ноги, теперь уже обратился к Фирсовой:

– Зато стыда в том никакого не будет, что девка при монастыре подвизается. Игуменье помощь давно требуется – те же просфорки на весь острог лепить, – задумался. – Так и я смогу, если что заступиться, мол, не трогайте её, может она путь свой ко Господу ищет. Только ежели братец там объявится и силой её увести захочет, то матушка его не удержит. Тут уж на тебя Ольга Андреевна, надежда.

Фирсова облегчённо вскочила и засуетилась по дому, собирая какие-то узелки и засовывая их Дуне в руки:

– Вот и Слава Богу! Пока там поживёшь. Место хорошее. Меня как в острог привезли так я там жила. До самой свадьбы.

Остановилась и, опустив глаза, тихо сказала отцу Ионе:

– Только ты не рассказывай о том матушке.

– О чём не рассказывать? О том, что братец к ней руку прикладывает, а отец с матерью не вступаются? Или вы мне ещё о чём-то не договариваете? – отец Иона внимательно смотрел то на сильно смутившуюся Ольгу, то на испуганную Дуню.

Фирсова быстро сладила с собой и снова засуетилась по дому:

– Всё, батюшка, нечего больше рассказывать.

– Ну, как знаете, – пожал плечами отец Иона.

Ольга Андреевна выглянула в сени и крикнула:

– Макар! Собирай котомки, что я батюшке отложила… Да сани запрягай – отвезёшь их до монастыря к матушке Агриппине.

После чего повернулась к Дуне:

– Ты как в сани залезешь, так тулупом сразу накройся. Мало ли что – меньше тебя видно будет.

Раз решено всё, то и нечего рассиживаться. Вышли из дома и погрузились в сани. Старик Макар щёлкнул кнутом… и вот уже подгоняемая им лошадь, опустив голову, упорно тащит своё бремя.

Медленно проплывали по сторонам посадские ограды, кивала гривой упитанная лошадка, отец Иона сидел подле, накрывшейся с головой тулупом, зарывшейся в котомки и узелки, Дуни, и отрешённо смотрел вдаль. «Яже содеях во все дни живота моего…», – крутилось у него в голове,– «… и на всякий час, и в настоящее время, и в прошедшия дни и нощи, делом, словом, помышлением…». Сколько раз он слышал эти слова от пришедших к нему на исповедь! «…Делом, словом, помышлением…». Нет бы, собраться с духом и покаяться по-настоящему. Перебрать всё грехом содеянное – отречься от него. Так для этого мужество иметь полагается! А так: «…делом, словом, помышлением…». И всё – батюшка, допускай меня к причастию, чтоб люди не сказали, будто не бываю я на исповеди. Чтоб приличия соблюсти. «…Прости ми, и разреши от всех сих, яже изглаголах перед тобою…», а что ты там «изглаголах»? Разве – своё, обычное: «…делом, словом, помышлением?».