Стальной страж

"Мир под золотой звездой" Глава 1

Вокруг – безмолвная, всепоглощающая пустота космоса. Абсолютный вакуум, где само время замирает, не находя себе применения. Сознание-наблюдатель, бестелесная точка восприятия, пребывает в самом сердце идеальной сферы "ничто". Нет близких ориентиров, ни единой пылинки, за которую могло бы зацепиться зрение. Лишь на самых дальних, пограничных рубежах бытия, на внутренней поверхности этой тонкой сферы, на недосягаемом расстоянии, чёрная оболочка небытия усыпана мириадами разноцветных сверкающих бриллиантов. Они подобны крошечным проколам в чёрном небесном куполе, сквозь которые сочится свет иных, райских миров. Одни яркие и наглые, другие – смиреннее, третьи почти неразличимы, и их коллективный свет воспринимается как светящиеся радужные туманности, тонкие неоднородные молочные разводы на идеально чёрной глади вселенского "ничто".

Но одна точка притягивает сильнее прочих. Одна звёздочка, как будто, горит упрямее и ярче. И сознание, движимое врождённым любопытством, задаётся вопросом: почему? Ему, вечному страннику, требуется движение, пища для ума, новые тайны для разгадки. И в тот же миг, едва родившись, мысль претворяется в действие – точка наблюдателя приходит в движение. Мир вокруг мгновенно преображается. Иллюзия плоского купола рушится под напором параллакса: звёздные бриллианты начинают мельчайшие, едва уловимые танцы, смещаясь друг относительно друга. Вселенная обретает объем, глубину, наполняется расстояниями и взаимными перемещениями. И да – та самая яркая звёздочка, по космическим меркам. Оказывается совсем рядом, на порядки ближе к наблюдателю, чем её далёкие сестры.

Любопытное сознание инстинктивно, как стрелка компаса, тянется туда, к новой информации, к новым знаниям, ибо этот вечный путь открытий и есть сокровенный смысл его существования.

Движение ускоряется, пространство начинает стремительно уплотняться смыслами. И вот, из бездны проявляется звезда Глизе 163 – скромный, пожелтевший от времени карлик в созвездии Золотой Рыбы. Её свет, втрое более скудный, чем у Солнца, дыша слабым звёздным ветром, окрашивает окружающую пустоту в теплые, меланхоличные золотистые тона. Эта древняя звезда, возрастом около шести миллиардов лет, давно нашла свой ритм. Она спокойно и методично, без вспышек юношеского гнева, сжигает запасы водорода, не тревожась о завтрашнем дне. Система Глизе 163 небогата – аскетична и строга. Всего три крупных мира-отшельника. Два каменистых шара, прижавшихся слишком близко к звезде, где скалы плавятся в полуденном зное и трескаются от космического холода по ночам, почти достигаюшего абсолютного нуля. Далее – несколько поясов астероидов, похожих на бледные, холодные кольца Сатурна; это остатки стройки, несостоявшиеся планеты, нашедшие своё скудное место вдали от гравитационных игр гигантов. И – Хадра. Третья планета, затаившаяся в зоне условной обитаемости, но всё же дышащая экстримом. В Галактике, безусловно, есть места и получше, уютнее. Но именно этот суровый мир когда-то привлек внимание человека-колониста, став его пристанищем и ареной многих человеческих драм.

Сознание-наблюдатель продолжает путь, и с расстояния в несколько сотен тысяч километров Хадра перестаёт быть просто сверкающей точкой. Она обретает форму, размер, начинает жить. Каменистый, красноватый шар земного типа неторопливо совершает свой вековой танец вокруг светила, так же лениво поворачиваясь вокруг своей оси. Световой терминатор, резкая грань дня и ночи, бежит по её лику, спотыкаясь о горные кряжи и сползая в долины. На этом рубеже рельеф оживает, становится объемным, драматичным. Тени рождаются из ничего, ползут, растягиваются, сливаются в единую, густую тьму, поглощая последние лучи. Но свет не сдается – через половину планетарных суток он начинает ответное наступление, его языки разбивают тьму на островки, пожирая их один за другим, торжественно провозглашая победу светлого царства. До следующего вечера.

Планета растёт, надвигается, заполняя собой всё поле зрения. Мелкие детали, прежде бывшие абстракцией, множатся и обретают ясность, этому нет предела. Огромный космос, ещё недавно безраздельно владевший вниманием, отступает на второй план, смиряясь с тем, что теперь его владения занимает этот одинокий красный шар. На расстоянии в десять тысяч километров Хадра окончательно сбрасывает с себя образ небесного тела и обнажает свой характер, свою текстуру. Тонкая, почти призрачная атмосфера, без единого облачка, не скрывает её лик, но признаков жизни, вопреки ожиданиям, не видно совсем. Ни огней городов, ни шрамов космодромов, ни даже невидимого щебета радиосигналов. Лишь величественные горные хребты, подобные застывшим волнам окаменевшего моря, тянутся на тысячи километров. Их склоны, изъеденные эрозией, напоминают гигантские зубы неведомого чудовища. Тени от вершин, растянутые под низким углом, создают причудливый узор из светлых и тёмных полос, уходя в бесконечные песчаные долины, покрытые идеальной рябью параллельных жёлтых дюн. Эти золотисто-ржавые волны застыли в вечном безмолвии, их гребни отбрасывают едва заметную рябь теней.

Хадра медленно поворачивается, демонстрируя свою суровую, безжалостную красоту. Её поверхность – это палитра красных оттенков, от бледно-розового, почти стыдливого, до глубокого, яростного цвета киновари. Это – признак высокого содержания оксидов железа в породах и безмолвное свидетельство полного отсутствия зелени, жизни. Атмосфера Хадра – тонкая, обманчиво прозрачная пелена. В верхних слоях, на высотах около тридцати километров, носятся свирепые ветра со скоростью до двухсот километров в час, а температурные перепады скачут от леденящих -100°C ночью до обжигающих +50°C днем. У поверхности тоже нет покоя – тонкая атмосфера часто теряет прозрачность из-за пылевых бурь, поднимающих в воздух мелкие частицы базальтовой взвеси, что создает эффект легкой, стелящейся дымки даже в ясные дни. Пылевые вихри – эффектное зрелище из космоса – иногда достигают в диаметре пятидесяти километров, кружась в немом, безумном танце. На границе дня и ночи, когда возникает значительный перепад температур, можно наблюдать удивительный феномен – "пылевые реки". Целые пласты атмосферы начинают медленно струиться вдоль склонов, и из-за разного преломления света их можно принять за потоки воды; иллюзию усиливают тянущиеся следом шлейфы из мелких фракций вулканического стекла и пемзы, похожие на илистые следы на дне пересохших рек.

Особенно поражал воображение регион, известный как "Драконьи горы" – изогнутый хребет к северу от экватора, напоминающий с орбиты гигантского дракона, свернувшегося в кольцо и впившегося хвостом в собственное тело. Его пики, вздымающиеся на четыре с половиной километра, сложены из тёмного базальта и силикатов, а на склонах кое-где поблёскивают стекловидные участки – шрамы от ударов космических странников, бивших с такой силой, что камень на мгновение становился жидкостью, а затем застывал, сохраняя на века память о катаклизме. Нельзя было отделаться от навязчивой мысли, что дракон – настоящий, живой. Он не просто спит, а затаился в напряжённом, неестественном ожидании. Его неподвижность обманчива и тревожна; кажется, он с трудом сдерживает своё огненное нутро, вековую злость и боль, и готов в любое мгновение начать движение. Стряхнув с себя тысячи тонн камня и песка, разорвав оковы окаменения, он совершит чудовищный бросок, извергая огонь и пепел. Чтобы вновь стать повелителем этой земли. Эти горы были немыми свидетелями эпох, когда Хадра ещё не знала людей, а её небо разрывали лишь падающие звёзды.

Геология планеты говорила о глубокой старости и угасании: почти полное отсутствие тектонической активности, обширные кратерные поля с метеоритами возрастом до двух миллиардов лет, сеть древних, причудливо изогнутых русл, свидетельствующих о возможном существовании жидкости в далёком, забытом прошлом. Атмосферное давление у поверхности составляло жалкие 0.3 от земного и несмотря на схожий газовый состав, воздух Хадры был непригоден для человека из-за своей разреженности. Обрекая любого, кто осмелится ступить на эту землю без защиты, на медленное угасание.

И всё же самым загадочным и влекущим местом планеты были не величественные "Драконьи горы", а совсем иная, куда более тревожная аномалия. Неподалёку от них, к югу, простиралась обширная, хаотичная область невысоких, сглаженных временем гор и зияющих глубоких провалов. Эта область тянулась вдоль всей экваториальной зоны неровной, изломанной полосой, словно чьи-то гигантские, покрытые каменной кожей пальцы вцепились в планету и с нечеловеческой силой разорвали её поверхность. Бесчисленные тонкие и глубокие ущелья змеились по красной плоти Хадры, напоминая паутину трещин на высохшем глиняном сосуде. Возникало стойкое ощущение, будто Хадра в далёком прошлом раскололась точно пополам, словно пластиковый шар, а затем её кое-как сложили, заклеив стык тонкой, хрупкой бумагой. Но стоило половинкам планеты слегка провернуться в руках неведомого бога-ребёнка – и бумажная заплата лопнула, вздыбилась, оставив после себя полосу хаотичных, непараллельных трещин, уходящих в непроглядную тьму недр. Возможно, именно так и родились эти пропасти – в древней тектонической агонии, в эпоху медленных, но неумолимых сдвигов, когда молодая кора Хадры рвалась и скрипела под невыносимым напряжением, рождая шрамы, которые не смогли затянуться за миллиарды лет.

Эти ущелья были в большинстве своём узкими, как отточенные лезвия, и настолько глубокими, что даже в зените местного полдня их дно почти всегда оставалось погружённым в вечные, густые сумерки. Лучи светила Глизе 163, жёлтые и неяркие, лишь скользили по кромкам обрывов, золотя их зубчатые края, но были не в силах пробиться в сырую мглу низин, оставляя бездну во власти тьмы.

Самый гигантский, длинный и широкий из этих разломов – "Шрам Хадры" – тянулся почти на половину экватора, вгрызаясь в плоть планеты на одиннадцать километров. Это была не просто расселина, а колоссальная тектоническая трещина, зияющий рубец, рождённый в эпоху, когда литосферные плиты сошлись в яростном, последнем противостоянии. По её оплавленным краям застыли немые свидетельства древних катастроф: затвердевшие лавовые потоки, похожие на окаменевшие реки ярости, участки породы, оплавленные чудовищной энергией ударов метеоритов, и мертвые вулканические кальдеры, зияющие как гигантские, незаживающие раны, грубо затянутые коркой базальта.

Неутолимая жажда познания, та самая, что вела наблюдателя через пустоту космоса, толкала его теперь вперёд, к самому краю этого великого каньона, а затем – вниз, в его зловещую глубину. И настойчивость въедливого исследователя начала приносить свои плоды, открывая взору нечто большее, чем просто геологическую диковинку. В глубине, там, где ущелья были достаточно узки и глубоки, их дно было скрыто от внешнего мира. Но не привычной пыльной дымкой, а плотным, влажным туманом, пеленой водяной взвеси. Этот контраст с высохшей, растрескавшейся поверхностью планеты был настолько разительным, что вызывал не просто удивление, а глубочайшее, щемящее любопытство, наводя на смелые и тревожные размышления.

Стены каньона, то крутые, но всё же доступные для гипотетического пешего восхождения, то превращающиеся в абсолютно отвесные, неприступные скалы, спускаясь вниз, вдруг резко переходили в неожиданно пологие холмистые долины, шириной от одного до тридцати километров. В среднем же их ширина колебалась между тремя и шестью километрами. Эти долины сформировались за миллионы лет благодаря двум силам: эрозии первичного каменного дна и ветровому наносу осадочных пород сверху, с пыльных пустынь. И там, в самом низу, куда свет проникал лишь урывками, сквозь плотную завесу тумана, скрывался уникальный мир с более плотной атмосферой, своим собственным микроклиматом, надёжно защищённым отвесными каменными стенами от смертоносных, сухих, обжигающе-горячих или леденяще-холодных ветров, гуляющих по плоскогорным равнинам. Здесь солнечные лучи превращались в бледные, размытые призраки, с трудом пробивающиеся сквозь вечную влажную пелену. Здесь, в этой гигантской складке планеты, открывался затерянный мир. Не просто углубление в коре – целая, дышащая экосистема, запечатанная в каменном саркофаге, словно древний драгоценный пергамент в свинцовом ковчеге. И самое невероятное – там, за миллионы лет до появления человека, уже существовала жизнь.

На отметке около минус восемь километров от условного "нуля" – уровня пустынных равнин – атмосферное давление достигало почти земного, около 0.8 атмосфер. Температура, не знающая яростных перепадов поверхности, стабилизировалась в комфортном диапазоне от +10 до +25°C. В узких, сырых ущельях влага, конденсирующаяся на холодных каменных стенах, стекала вниз, создавая сети постоянных, журчащих в тишине ручьёв. В более широких долинах, куда проникало больше света, воздух был суше, а свирепые ветра верхних плато, способные за минуту высушить лёгкие, здесь затихали, превращаясь в ласковый, едва ощутимый бриз.

Жизнь в этом убежище была скромной, аскетичной, но невероятно настойчивой. Она подтверждала древний космический закон: если у жизни есть хотя бы призрачный шанс, будь уверен, она им воспользуется, прорастёт сквозь камень и выживет в вечных сумерках.

Бледно-голубые, фосфоресцирующие в полумраке лишайники густыми коврами покрывали валуны, словно неземная плесень. Приземистые кустарники, своими причудливыми формами больше похожие на морские кораллы, стелились по земле, а их корни часто уходили не в скудную почву, а прямо в трещины базальта, высасывая влагу и минералы из самой скалы. Временами в просветах между камнями мелькали странные, угловатые существа – не то насекомые, не то пресмыкающиеся, двигающиеся резкими, короткими рывками, будто сама гравитация в этом подземном царстве работала иначе, сковывая их движения. В широких долинах, где воздух был суше, а света – больше, преобладал густой травяной покров со стеблями высотой до метра, насыщенного, почти ядовито-зелёного цвета, что ясно говорило об устойчивом, эффективном фотосинтезе, протекающем в ином спектре света. А выше, всего в трёх с половиной километрах по вертикали, ближе к верхней кромке каньона, начиналась мёртвая зона – место выше которого жизнь не могла существовать, где каменные стены уже не спасали от висящей над головой безжалостной реальности Хадры. Там за краем была другая Хадра, с разреженной атмосферой и температурными перепадами в сотню градусов между днём и ночью.

Этот подземный оазис не просто выживал – он эволюционировал, создав свой уникальный, замкнутый мирок. Возможно, первые микроорганизмы были занесены сюда миллиарды лет назад на хвостах ледяных комет. Или они всегда были здесь, с самого рождения планеты, ожидая своего часа в тёплых, тёмных складках её каменной мантии, чтобы однажды выползти на свет бледных туманов. Многие семена, споры, были случайно занесены гораздо позже уже людьми-колонистами, став непреднамеренным даром, подарком, который прижился в негостеприимном мире. И человек внёс свою лепту в формирование биосистемы планеты. Случайно принеся на подошвах своих скафандров другую жизнь.

Искушённый ботаник, обнаружив это полуподземное царство, ощутил бы трепет первооткрывателя, смешанный с восторгом учёного. Его пальцы, закованные в скафандр, непроизвольно сжали бы образцы бледно-голубых лишайников, а глаза за щитком шлема жадно выискивали бы малейшие признаки более сложной жизни. "Где есть растения – должны быть и травоядные", – шептали бы его учёные инстинкты. "А где травоядные – неизбежно появятся хищники. Простая экологическая логика, не знающая исключений даже на краю галактики". Он бы сразу заметил странные, слишком правильные углубления в мягкой породе, похожие на норы, неестественно ровные срезы на некоторых стеблях растений, словно их кто-то аккуратно срезал, следы засохшей, блестящей слизи на камнях, а также едва уловимые, слишком быстрые и целенаправленные движения в зарослях, необъяснимые простым действием ветра. Этого намёка, этой тени деятельности было бы достаточно, чтобы строить самые смелые гипотезы о скрытой фауне. Но человек земли, воспитанный среди буйства тропических лесов и разноцветных коралловых рифов, увидел бы в первую очередь лишь убогие, чахлые побеги, больше похожие на больные грибы, монотонную, давящую серо-голубую палитру всей экосистемы, тревожную, гнетущую тишину, нарушаемую лишь монотонным стуком капель конденсата. Его сердце сжалось бы от тоски по настоящей, полнокровной жизни – по шелесту сочной листвы, пению птиц, гулу насекомых и аромату цветущих лугов. Но даже на Земле жизнь не везде буйствует и ликует. Её северные, суровые районы скромнее и аскетичнее, но от этого их хрупкая, выстраданная красота не менее величественна. И только спустя время, приглядевшись, отбросив земные эталоны, он смог бы оценить удивительную, почти фанатичную стойкость Хадрийских организмов. Как они сумели не просто выжить, но и создать хрупкий, идеально сбалансированный мир в условиях, где, казалось бы, невозможна сама мысль о жизни, развить уникальные, ни на что не похожие черты, не встречающиеся более нигде в известной Вселенной. Это была жизнь-борец, жизнь-отшельник, нашедшая свой путь в вечных сумерках каменной могилы.

Человек оставил здесь свой след – но не властный оттиск сапога, а робкие, неуверенные карандашные штрихи на гигантском, безразличном полотне вечности. Редкие дороги, больше похожие на шрамы от кнута, змеятся по дну каньонов, то и дело теряясь среди осыпей и оползней, словно стыдясь своего существования. Полуразрушенные строения стоят как надгробия цивилизации, которая не столько погибла, сколько тихо выдохлась. Их металлические каркасы, некогда гордые и прямые, теперь прогнулись под невыносимой тяжестью времени, а пластмассовые панели, когда-то яркие, выцвели до призрачной молочной прозрачности, сквозь которую угадываются силуэты забытых вещей. Массивные стальные механизмы, покрытые язвами рыжей ржавчины, застыли в беспорядке в старых карьерах, и их медленно, но верно поглощает упрямая местная трава, чьи корни разрывают металл с тихой, безжалостной силой. Кажется, будто сама планета, этот великий молчальник, медленно, веками, переваривает эти следы человеческого присутствия, возвращая всё в исходное, первозданное состояние.

Но человек – тоже форма жизни, и он цепляется за существование с тем же слепым, биологическим упрямством, что и бледно-голубые лишайники на скалах. В глубине "Тени Прохода" – узкого, мрачного ответвления главного каньона, куда даже дневной свет проникает с неохотой, – по ночам мерцают огоньки. Не яркие, не наглые, а именно что мерцают, словно светлячки, запертые в гигантской каменной ловушке. Это "Поселение Прохода", один из последних, дымящихся угольков человечества на Хадре, тлеющий очаг в ледяной пустоте.

Дома колонистов – это привезённые когда-то стандартные жилые модули. Когда-то они были белоснежными и стерильными, словно капсулы для межзвёздных перелётов, но теперь они потемнели от вечной пыли, обветшали, и их латают подручными средствами – листами рифлёного титана от разобранных посадочных модулей, обшивкой от давно разукомплектованных орбитальных барж. Кривые пристройки из местного пористого камня, слепленные на скорую руку, напоминают чужеродные опухоли на теле идеальных когда-то конструкций. На фоне гигантских, вечных скал эти поселения кажутся игрушечными, хрупкими, словно домики из песка, которые вот-вот смоет приливом. Лишь теплицы, похожие на скопления сверкающих пузырей, кажутся неестественно яркими и чистыми на фоне унылого пейзажа; они цепляются за уступы скал, как колонии раковин-моллюсков на подводной скале, отчаянно пытаясь удержаться. Вода здесь есть везде, но открытые водоёмы большая редкость, драгоценность. Это либо скудные, едва сочащиеся подземные источники, либо сложные конденсационные установки, день и ночь вытягивающие ручейки влаги из влажного воздуха. А вокруг – безжалостный, равнодушный каменный мир, где каждый новый день – это не начало, а продолжение бесконечной борьбы за право сделать ещё один вдох.

Климатические циклы Хадра – это медленное, размеренное дыхание самой планеты, её древний, неумолимый ритм, под который вынуждены подстраиваться все её обитатели, от микроорганизма до человека. Раз в 120 местных суток, что равно примерно 98 земным дням, над раскалёнными пустынями поднимается "Дыхание Хадры" – гигантская, всепоглощающая пылевая буря. Она накрывает поверхность планеты, словно огненное, удушающее покрывало. Она приходит неспеша, обманчиво медленно: сначала – лёгкой рыжей дымкой над зубчатым обрезом дальних гор, затем – плотнее и гуще, пока не превращается в сплошную, кипящую стену из пыли, несущуюся со скоростью урагана. Ветер воет в узких ущельях, как стая голодных зверей, а мельчайшие, абразивные частицы базальта и кварца проникают повсюду – в тончайшие механизмы, в малейшие щели домов, в лёгкие, заставляя кашлять даже в герметичных укрытиях. На 20 суток мир погружается в тусклый, красноватый полумрак, и каждый новый день начинается с одного и того же ритуала – колонисты выходят очищать свои дома, шлюзы и хрупкие купола теплиц от свежего, удушливого слоя серо-красного песка.

Но люди, что удивительно, не ропщут на эту напасть. Для них этот пепел, оседающий с верхних долин, – почти что манна небесная. Это не просто пыль, а почти готовый, богатейший плодородный субстрат. Анализы показывают: алюминий, железо, кальций, магний, калий, фосфор, сера – целая таблица Менделеева, жизненно необходимой для растений. Вулканические туфы и цеолиты в его составе пористы, они прекрасно разрыхляют почву и удерживают драгоценную влагу. Засыпанная пеплом растительность лугов кажется погибшей, но проходит немного времени после бури, и жизнь с новой, яростной силой пробивается сквозь плотную корку к бледному свету Глизе 163. После бури наступает время "Кровавого рассвета". Когда первые лучи светила пробиваются сквозь запылённую, насыщенную атмосферу, они преломляются в ней, как сквозь гигантскую призму, окрашивая скалы в невероятные, сюрреалистические оттенки – багровые, медные, пурпурные, цвета старой крови и расплавленной бронзы. Кажется, будто вся планета омыта в крови после великой битвы. В эти короткие, прекрасные и пугающие часы даже самые угрюмые и мрачные каньоны выглядят величественно, а тени становятся длинными, глубокими, почти осязаемыми, словно сама Хадра на миг приоткрывает завесу и показывает свою древнюю, дикую, забытую красоту.

И тогда, глядя на этот суровый, прекрасный и заброшенный мир с орбиты, невольно задаёшься вопросом: зачем? Что заставило людей когда-то выбрать именно эту планету, эту каменную пустыню с её адскими бурями. Богатые недра? Возможно. В глубинах каньонов когда-то находили залежи редкоземельных металлов, обещавших баснословные прибыли. Уникальные условия для науки? Может быть. И почему теперь этот мир выглядит таким забытым, таким покинутым? Кто теперь помнит те громкие исследования и грандиозные проекты?

Нынешние колонисты, те кто ещё держится в "Поселении Прохода", возможно знают ответ, но они не те кто выбирал. Они – потомки тех кто выбирал. Они приняли эстафету, тяжкое наследие, переданное им предками. У них не было других вариантов, иного пути среди звёзд. Хадра не была выбором, она стала судьбой. Пристанищем для тех, кому больше некуда было лететь, и домом для тех, кто родился уже под её багровыми рассветами. Их упрямство – не отвага первооткрывателей, а тихая, ежедневная покорность судьбе, такая же древняя, как и сама жизнь, цепляющаяся за любую возможность существовать.

"Тропа выживания" Глава 2

Заброшенность этого мира и философия вселенского одиночества, вероятно, уже наскучили абстрактному наблюдателю. Как он ни старался, сколько ни вглядывался в мельчайшие детали каменного рельефа, он не мог увидеть ни малейших признаков кипучей – или хотя бы вялотекущей – жизни человеческого муравейника. Ни одного намёка на движение. Да хоть бы одна-единственная живая душа попала в поле его безразличного зрения! Но нет, всё было тщетно. Империя человека раскидала по галактике миллиарды своих детей, но здесь, на Хадре, она, казалось, окончательно выдохлась, оставив после себя лишь тихий, пылящийся музей своего тщеславия.

И вдруг – движение. Боковое, периферийное зрение уловило его на долю секунды раньше, чем сознание успело осмыслить и отбросить как очередную игру света и тени. Два крошечных, ничтожных силуэта, медленно, с трудом ползущие по осыпающемуся склону. Да, вот он – живой человек. Носитель высшего сознания, покоритель галактики, отстранённый философ вселенной и вечный странник. Но в этих двух фигурках, прилипших к каменной груди Хадры, не было ничего величественного, скорее наоборот. На фоне циклопических скальных стен, нависающих как стены мира, они выглядели букашками, песчинками, затерянными в вечности. Неужели это действительно он, тот самый вид, что способен изменять орбиты планет и зажигать новые звёзды, преодолевать на раз бесконечные расстояния? Даже сама Хадра, казалось, на миг затаила своё пыльное дыхание, с удивлением наблюдая за этой парой, дерзнувшей нарушить её вечный покой.