- -
- 100%
- +
По обыкновению я открыл случайную страницу и начал читать:
“Рим, Каза Озориа, 18 мая.
Видно, мне было необходимо уединение. Сейчас я чувствую себя так, как в первое время в Пельи: мне и грустно, и хорошо. Даже лучше, чем было в Пельи, – здесь я не ощущаю того беспокойства, какое с самого начала вызывала во мне близость Лауры. Брожу по тёмному, пустому дому, нахожу тысячи мелочей, напоминающих об отце, и память о нём снова свежа в моей душе…”
Я слегка прикрыл книгу, удерживая большой палец на строке, где остановился, и поднял глаза к потолку. На самом деле, как славно было бы вновь вернуться в отчий дом. Найти родителей – надеюсь, они ещё живы, – и спросить у них: «Почему?» Затем услышать от них раскаяние и слова о том, что всё это было лишь одним огромным и болезненным недоразумением.
Может быть, я и вернулся бы обратно, но – зная, что в этом мире я уже не один. Сначала я ждал, что отец сам отыщет меня и примет вновь в семью. Однако, поняв, что эти надежды лишены смысла, я взял дело в свои руки. Потратив некоторое время, мне удалось отыскать наше семейное поместье. Оно находилось возле городка Сленкстис, примерно на полпути от Клайпеды с одной стороны и от Ретаваса – с другой.
Поехать туда мне, однако, так и не удалось, сколько бы я ни собирался. Всегда не хватало то денег, то времени, а с годами всё больше не хватало самого главного – желания. Так эта мечта и оставалась несбыточной.
Пожалуй, всё-таки стоит начать с первой страницы. Я перелистнул книгу к самому началу:
“Рим, 9 января 1833 года.
Несколько месяцев назад я встретился с моим другом Юзефом Снятынским, который в последнее время занял видное место среди польских писателей. Мы беседовали о литературе, и Снятынский сказал, что он придаёт величайшее значение всяким мемуарам. По его мнению, человек, оставивший после себя дневник – неважно, написанный хорошо или плохо, – лишь бы искренне, всегда передаёт будущим психологам и писателям не только картину своей эпохи, но и правдивый человеческий документ, единственный, которому можно верить…”
Интересную мысль излагает пан Снятынский. Действительно, учёным, да и просто любознательным людям наличие множества записей от представителей самых разных слоёв населения заметно бы облегчило восприятие другого времени. Интересно, а мои дневники были бы кому-то интересны? Несомненно, жизнь мелкой личности не менее важна для истории, чем жизнь какой-нибудь знаменательной персоны. Всё-таки это помогает более целостно взглянуть на мир. Однако я полагаю, мой дневник был бы слишком однотипным. Я, быть может, даже мог бы описать лишь один день из своей жизни и приписать затем, что остальные дни с небольшими правками выглядят точно как этот. Я даже в молодости пробовал писать дневники и не раз. Но каждый раз прерывался. Думаю, из-за этой самой пресловутой однотипности. Я способен донести до потомков лишь некоторые сухие факты, о том, например, что в таком-то году активно проводилась политика депопуляции. Или, в крайнем случае, некоторые забавные обращения в канцелярию.
Со стороны двери раздался пищащий звук считывания ключ-карты, который слегка испугал меня и сбил мысли. Дверь открылась, и на пороге стояла Марта. Даже не взглянув в мою сторону, она молча закрыла дверь и занырнула в уборную. Я дождался, пока она примет душ и выйдет.
– Здороваться с мужем теперь не в чести?
– Не блей! Я думала, ты спишь.
– Как видишь, нет, – решил немного прогуляться по Старому городу. Приобрёл книжонку у одного старика-антиквара.
– Понятно.
Не услышав, однако, того, чего хотел, я решил продолжить сам, слегка повысив голос, чтобы Марта могла отчётливо услышать меня с кухни.
– Книга эта – Генрика Сенкевича, помнишь Сенкевича? Ты его наверняка в школе проходила. – Я сделал паузу, но никакого ответа вновь не последовало. Я повернул книгу лицевой стороной к себе, чтобы прочитать забытое название. – Называется она «Без догмата». Я пока прочитал всего пару абзацев, но, как я уже понял, это, по-видимому, произведение о писателе в кризисе.
На всё сказанное мной Марта лишь сухо ответила:
– Я бы предпочла электронный носитель.
Я захлопнул книгу и отложил её в сторону. Мне вдруг захотелось выяснить отношения. Вернее сказать – я почувствовал странное, даже иррациональное желание конфликта.
– Может, хоть объяснишь своему мужу, где ты пропадала столько времени?
– У тебя, мой муж, по-видимому, ранние проблемы с памятью. Я тебе уже два дня твержу о том, что у нас была крупная утечка данных, и сейчас, мало того что приходится восстанавливать все эти данные по крупицам, так ещё и следователи то и дело отвлекают расспросами. Как будто у нас в отделе нет других дел. Расследование этого дела поручили самым отвратительным людям в министерстве. Каждый из них – верх бестактности. Они не умеют общаться иначе, кроме как настойчивыми криками, а один из них едва не сломал мне палец, пока брал отпечатки.
« Я уверена, ты знаешь, что я устала от этой проклятой работы и этой проклятой жизни с тобой. Слова «ты справишься, дорогая» раз в день – это не поддержка, понимаешь? Я измота́на, и у меня нет никого, кто бы меня понял ».
– Думаешь, я тебя не понимаю? Я понимаю тебя как никто другой. Я работаю, как вол во время вспашки.
– Мы с тобой оба понимаем, что это далеко не так. Я ведь знакома с твоей работой, Ян. Ты уже не обманешь меня, как раньше. Суть в том, что ты перебираешь бумажки и не хочешь, чтобы кто-то, в том числе и ты сам, мешал тебе делать это вечно.
– Что ты имеешь в виду?
Я прекрасно знал, что она имела в виду. Вопрос этот был задан лишь для того, чтобы не создавать молчания.
– Я о том, что ты давно мог бы продвинуться по карьере, но не делаешь этого, потому что тебе комфортно на том этапе, где ты застрял.
– При всём моём желанию я бы не смог подняться выше. И ты знаешь почему! Они не верят, что такой, как я, может быть из семьи шляхтичей. Если бы отец не отказался от меня, я бы достиг таких высот, какие тебе и не снились.
– Опять эта старая песня. Я осознаю, что тебе было трудно, но не стоит сваливать на это все свои проблемы! Ты хранишь свои молочные зубы, хотя от них давно пора избавиться. Извини за прямоту, но прошлое – это не единственное, чем ты обладаешь!
– Ты заявляешь, что я тебя не поддерживаю. Хотя сама в тот момент, когда мне нужна помощь, сразу отходишь в сторону. Разве, по-твоему, так должно быть?
– Я что, тебе в матери нанималась? Научись уже сам справляться со своими трудностями, а не надейся на кого-то. Или уже в конце концов накопи деньги на психолога, если у тебя такая изнеженная душа.
Мы обвиняли друг друга во весь голос, напрочь забыв о реакции соседей. Стены в доме были весьма тонкие, и новости мгновенно распространялись. В один момент Марта упала – ей стало плохо. Я было вскочил, но она остановила меня, выдвинув перед собой руку.
– Не надо, я сама могу себе помочь! Ян, ты ведь знаешь, как мне трудно. Зачем ты всё это делаешь? Наверное, больше всего в жизни я устала именно от тебя! Если бы у меня была возможность, я бы давно съехала, но, к сожалению, я не могу этого сделать. Пожалуйста, если ты не можешь помочь, просто не делай хуже, прошу тебя!
Она выглядела подавленной, и я решил просто отойти. Во мне взыграло сильное чувство вины: она всегда мастерски умела его вызывать. Она играла моими эмоциями, как клавишами на фортепиано.
Ссоры, однако, были делом привычным, поэтому уже через пять минут мы молча занимались своими делами, каждый перебирая в голове реплики друг друга. По крайней мере, этим занимался я. Приняв душ и открыв книгу, я вновь погрузился в мир, созданный Паном Сенкевичем. Говорят, чтобы понять, хорошая ли книга, необходимо открыть её в двух случайных местах и прочесть по страничке или хотя бы по абзацу. Если тебя зацепило, то и остальная книга, вероятно, понравится. В этот раз старое правило также не подвело. Сама книга оказалась не хуже тех строк, что я прочитал первыми. Я даже стал выписывать оттуда цитаты, хотя до этого подобным никогда не занимался. Особенно мне приглянулся этот абзац:
“Рим, 10 января
Вчера на вечере у князя Малатеста я случайно услышал выражение «L’improductivite slave» и вздохнул с облегчением, как те люди с больными нервами, которые, узнав от врача, что болезнь их известна и ею страдают многие, находят в этом утешение…”
Главный герой полагает, что его непроизводительность – некая национальная особенность. Славянам так много дано, но они так мало из этого используют, что становится поистине грустно от того, как растрачивается их великий потенциал. Интересно, могло ли это затрагивать и меня тоже. Я не знаю, кем была моя мать, но отец мой, если мне не изменяет память, был наполовину поляком, наполовину литовским евреем. Конечно, удобно было бы списать мою непродуктивность на национальные особенности, но, пожалуй, это слишком простая переброска стрелок.
К слову о переводе стрелок. Я ведь хотел настроить часы. Достав их с тумбы, чтобы проверить и в случае чего подкрутить время, я осознал, что часы не просто отставали, а предательски встали. Видимо, в тот момент, когда я на них взглянул в Старом городе, они уже три минуты как стояли, тогда я этого даже не заметил. А ведь это плохая примета! Некоторые говорят, что носить остановившиеся часы – к скорой смерти.
А я, впрочем, не боюсь смерти. У меня в жизни стремлений не осталось, да и вспоминать обо мне вряд ли кто будет. Своей смертью я ничего не потеряю, зато наконец обрету долгожданное спокойствие. Так что для меня не было бы большего подарка, чем если бы утром я не проснулся. Это могло бы стать единственным в моей жизни доказательством существования Бога. Умереть во сне – наверное, самый красивый вариант ухода из этого мира; жаль, что достойны его обычно только старики. Самая страшная, безусловно, смерть – в бою. Наверное, я не решился бы принять смерть в бою, даже сражаясь за самые высокие убеждения…
Я с резким вдохом открыл глаза посреди ночи. Меня охватила сильнейшая паника. Быстро обежав глазами комнату и убедившись, что всё в порядке, я стал прокручивать в голове увиденный сон. Я всегда так делаю, поскольку сны забываются за считанные секунды. Иногда ты чувствуешь, как воспоминания о пройденном кошмаре выветриваются почти мгновенно. На часах было без пятнадцати час, выходит, я проспал всего порядка пятнадцати минут. Совсем немного, а сон был таким реальным, будто я прожил ещё одну параллельную жизнь. Мне не хотелось его забывать – я вспоминал каждую деталь.
В одной из многочисленных белых палаток, составляющих полевой лагерь, сидели пятеро солдат. Над лагерем ярко сияло солнце, и возвышался бело-сине-красный флаг. Он правда не развевался – погода была совсем безветренная. Солдаты, разлёгшись кто где, обсуждали устройство самолёта.
– А вот смотрите: в полёте вы перед собой стрелять не можете. Как ни стреляй, а попадаешь по воздушному винту. Грешно над таким смеяться, но сколько же самолётов сами себя подбили.
Кавалерист сурового вида, сидящий в углу, был явно старше остальных. Он был гладко выбрит и единственный не снимал фуражку, надвинув её на лоб. Внезапно он, казавшийся до того спящим, обратился к молодому однополчанину с длинными усами, который до того рассказывал об устройстве боевого самолёта:
– А в чём же проблема сделать винт из более прочных, непробиваемых материалов?
– Проблема в том, что пули будут задорно рикошетить обратно в вас. И чем вы, спрашивается, помогли?
– И каково решение этой великой проблемы?
– Нам бы создать винт, который двигался бы синхронно со стрельбой пулемёта. Один выстрел – один оборот. И винт крутится, и пули бьют по врагам.
– Надо же, и как до этого ещё никто не додумался.
Послышался полусонный голос из другого угла палатки:
– Так вроде придумали давно. Может, я что путаю, но слыхал, что такие есть у фрицев и у англичан.
Наконец солдат напротив снял фуражку.
– Мы и без того легко справимся! Чего там трудного-то? Взял высоту – да скинул на вражеский самолёт бомбу. При желании хоть револьвером можно отстреляться.
Его заявление было явно обращено к молодому рассказчику с усами, и тот не стал затягивать с ответом.
– Вы, Болеслав, явно далеки от мира авиации. В небе всё работает не так, как на земле. Там правят совсем другие законы.
– Да всё те же принципы. Кардинальной разницы нет!
Солдат с усами хотел было продолжить дискуссию, как вдруг услышал громко своё имя:
– Казимир, Казимир…
В палатку ворвался парень с коротко стрижеными светлыми волосами. В руках у него были листовки, которые он поочерёдно раздал присутствующим.
– Что это?
– Карикатуры прямиком из Италии. Недавно южнее отсюда в плен сдался отряд то ли чехов, то ли русинов, непонятно. Я их пока обыскивал – нашёл эти, так сказать, произведения искусства. Вы полюбуйтесь – просто кровь стынет в жилах. Даже не знаю, у какого человека хватило безумия на такое.
Говорил зашедший солдат с лёгким акцентом. Славянским, но иным.
Картины в свою очередь были воистину ужасны! На одной из них было изображено антропоморфное существо с чёрными худыми конечностями и впалыми глазницами, явно олицетворявшее немецкого солдата: на это указывала пика, торчавшая из головы. Как ни в чём не бывало, он шёл по Бельгии, оставляя за собой кровавые следы. В руках чудовища был младенец с откусанными руками. Одну из этих рук демон доедал в процессе. Что символично – на шее ребёнка красовался крест. Демон, судя по всему, двигался в сторону Парижа.
Некоторое время рассматривая ужасающую карикатуру, Казимир поднял глаза, чтобы взглянуть на реакцию других. Все сидели молча, вглядываясь в листовки. Тогда он отодвинул первую, чтобы взглянуть на ту, что была под ней.
На втором плакате был изображён огромных размеров монстр с женскими грудями и птичьим клювом. Из головы всё так же торчала острая пика. Из затылка твари, больше смахивавшего на крупную опухоль, торчала человеческая голова. Монстр своим длинным языком облизывал маленькую беззащитную девушку, зажатую в когтистой лапе. На заднем фоне виднелись изнеможённые беременные женщины. Злобный плод рейха вытянул из них всё. Под лапами зверя – многочисленные мёртвые тела женщин, для которых пришло время породить этот ужас на свет. Из их чрева выползали костистые твари, подобные своему отцу.
На третьей карикатуре было изображено истощавшее, несимметричное создание с бледно-серой кожей. Всё его тело было раздуто от волдырей. На коленях у него стояла тарелка с людскими телами, которые монстр хватал своим длинным языком с множеством рук на конце, вылезавшим из зубастой пасти. Вверху, на другой тарелке, была надпись: «Hohenzollern». Остальные надписи разобрать было невозможно – запомнилась только эта.
Остальные карикатуры были примерно такие же. Содержание немного менялось, но донесённый смысл оставался тем же: немцы – истинное зло во плоти!
Наконец Казимир отбросил плакаты в сторону.
– Богдан, ты что за чертовщину принёс?
– Это, друг мой, тоже своего рода искусство.
– И что теперь предлагаешь с этим искусством делать?
– Ну коли вы с ним успели ознакомиться, предлагаю эти злосчастные карикатуры сжечь.
– Поддерживаю! – закричал один из солдат, до того момента сохранявший молчание. – И пепел по ветру развеять. Таким даже стыдно землю удобрять! Совсем Бога потеряли.
Тут заговорил Болеслав.
– Так ведь врага нашего рисуют, не друга же. А фриц – фриц он и есть, чёрт! Хоть художник и откровенно всё показал, но такие они, собственно, и есть!
– Да дело не в том, что врага или союзника изображают, а в том, что идеи такие могут прийти в голову лишь душевнобольному человеку. Одну мысль можно по-разному донести!
Тут Богдан принялся собирать карикатуры обратно.
– Ну кому понравилось – может себе оставить. Кто хочет спать спокойно, рекомендую вернуть.
Отдавая листы, Казимир в последний момент потянул их на себя, едва не вырвав.
– Слушай, Богдан, итальянские карикатуры – это, конечно, очень хорошо, но вот выпить у тебя ничего не найдётся?
– Откуда бы? На прошлом привале последние раздал. Заметь, не выпил, а раздал.
– И вот так каждый раз.
– Половчее надо тебе быть! Да ты не бойся, сегодня городок берём, там, дай Бог, что-нибудь выменяем у местных. Так сказать, на нужды фронта.
– Да главное, чтобы опять командиры всё первыми не собрали. Они-то, небось, у себя портера попивают, как мы в довоенные времена. После него всегда привкус такой остаётся во рту – кофейный. Сейчас бы самогонки раздобыть. К слову, а что сегодня нам на обед полагается?
– Мне откуда знать? Этого сами повара-то не знают, а уж я тем более.
– А я думал, ты всё знаешь.
– Всё, но не до конца. Кухня не поспевает за ротами. Да вы не бойтесь, успеем наесться перед боем.
– Да эти твои плакаты весь аппетит испортили.
Тихо, почти шёпотом, сказал Болеслав и вновь, откинув голову, натянул фуражку на лоб.
Казимир с Богданом на секунду перевели на него взгляд, но вскоре вновь продолжили диалог.
– А что по наступлению известно?
– Оборону должны легко прорвать. Нас в четыре, а то и в пять раз больше. Уж поверь, мы их шапками закидаем!
– Мы уже один раз хотели шапками закидать. Проиграли так позорно, что до сих пор вспоминать стыдно!
– Так там Стессель, подонок, подвёл. Не сдай он крепость – мы бы в войне победили!
– Не знаю, не разбираюсь я в той войне. Спорить с тобой не буду! Но факт-то в том, что мы всё-таки проиграли. Да так проиграли, что теперь нам это во век припомнить будут.
– Как в этой войне победим, никто не посмеет нам припомнить былые поражения, поверь мне! – Богдан демонстративно похлопал по нагрудному карману. – Братцы, у вас курева не будет? Я, когда в полевом лагере южнее был, встретил старого товарища, он там в лазарете лежал. Три пули сквозь него проскочили. Просто чудом жив остался, но мучился бедолага сильно. Я, чтоб он поскорее поправился, дал ему покурить папиросу, а он как схватился – за день все мои запасы скурил. Дымил как паровоз, по две сигареты за раз. Так я без табака остался.
– Добрый ты, Богдан, человек! – произнёс сонный солдат, всё ещё лежавший на койке. Он протянул ему белую короткую папиросу. – Но я добрее!
– Спасибо тебе, Пан! Если скажешь своё имя – во век тебя не забуду!
– Меня зовут Юзеф, помолись за меня перед боем.
– Первым делом, не сомневайся!
Богдан достал старую медную зажигалку и только с четвёртой попытки всё-таки прикурил. Вскоре за ним последовали остальные, и палатка наполнилась сизым дымом. Лишь Болеслав по-прежнему неподвижно лежал в углу, делая вид, что спит, хотя было ясно: он внимательно слушает. Богдан глубоко затянулся.
– Я там, в лазарете, такое видел, что лучше бы скорее забыть. Люди без лиц и ног, тела, превращённые в месиво взрывами снарядов. Некоторые оглохли и едва понимали, что им говорят. В воздухе стоял тяжёлый запах спирта, карболки, железа и гари – запах, от которого в душе поднимается сильнейшая тревога. – Богдан снова затянулся, будто хотел выкурить всю сигарету за один раз. – И всё же настроение у раненых было удивительно приподнятое. Стоило боли немного утихнуть, как они начинали без умолку болтать: вспоминали прошлое, строили планы на будущее. Особенно выделялся один с восьмой койки – едва ему становилось легче, он порывался поскорее вернуться на фронт. Но судьба распорядилась иначе: в одну из ночей он умер от сепсиса, о чём мне сообщил мой приятель. После этого лазарет вновь погрузился в гнетущую тишину, и больных охватил почти панический страх.
Тишина окутала и палатку, где сидели солдаты. Каждый докуривал папиросу и, казалось, думал о своём. Богдан, заметив, что нагнал мрачного настроения, решил смягчить впечатление:
– В общем, как мне сообщили, потери минимальные. Фрицы лишены всякой мотивации, потому и сдают города почти без боя. Главное – вовремя обезвредить пулемётчиков, а там дело пойдёт как надо.
– Пускай жиды идут первыми и обезвредят пулемёты, а там уж с остальным мы справимся.
По палатке прокатился короткий смех.
– Вот ты, Юзеф, грешишь словами, – усмехнулся Богдан, – а потом, глядишь, и сам на амбразуру прыгнешь. Что тогда поделаешь?
– Отдам свой долг, как и положено солдату.
– Это ты сейчас так говоришь. А вот окажешься на поле боя – запоёшь совсем по-другому, поверь мне!
Дальше всё спуталось. На земле, посреди дыма, сидел Богдан, и его взгляд был устремлён в самую дальнюю точку мира. Это уже не был взгляд живого человека – такой можно увидеть разве что у куклы или покойника, у чего-то неодушевлённого. Лицо и тело его были покрыты землёй вперемешку с останками того, кто ещё миг назад был его однополчанином. Вместе они пробирались к вражескому окопу, но в одно мгновение Богдан остался один – возле воронки от снаряда. Бог сберёг ему жизнь, но оставил контузию и ужас в глазах.
В голове раз за разом прокручивались первые мгновения наступления, и я тоже их видел. Этот миг, когда нужно вылезти из окопа, несмотря на непрекращающийся свист пуль. Крики, выстрелы, взрывы – их так много, что они довольно быстро сливаются в одно, в звучание войны. Казалось, пуль настолько много, что они вот-вот начнут рикошетить друг от друга.
Никого не осталось. Из трёх сотен сражавшихся дай Бог уцелела треть. Большинство из них были тяжело ранены и вряд ли протянут дольше нескольких суток. Казимир лежал совсем рядом – с простреленной головой. Его волнистые волосы слиплись от наполовину засохшей крови. Бедняга Юзеф так и не смог исполнить свой долг: он рванулся в первые секунды боя, чтобы грудью прикрыть пулемёт, но меткий выстрел из винтовки остановил его на полпути. Болеслав был серьёзно ранен; санитары унесли его с поля боя, и скорее всего он тоже уже не был среди живых.
А рядом всё раздавался мучительный звук. Богдан лишь теперь обратил на него внимание, потому что до этого его мысли витали далеко от происходящего. Это стонал конь, намертво запутавшийся в колючей проволоке. Чем сильнее он вырывался, тем туже железные шипы впивались в его мясо, пронзая вены и суставы. В глазах коня застыл дикий, отчаянный страх и невыносимая боль.
Из ниоткуда показался старый офицер с окладистой бородой. Бросив взгляд на мучившееся животное, он окинул Богдана неодобрительным взором:
– Что ж ты не пристрелишь его? Мучается ведь бедное создание.
Старик, дрожащей рукой вынул из кобуры револьвер и, помедлив секунд пять, выстрелил. Для верности выпустил ещё одну пулю, лишь потом, убедившись, что животное избавлено от страданий, повернулся к Богдану. Казалось, убийство коня далось ему куда труднее, чем убийство человека по ту сторону фронта.
– Чего расселся? Рано победу праздновать! Надо убирать тела с поля да хоронить их по-человечески. Вставай!
Вскоре на этом поле вырыли братские могилы. Подсчитали: сорок восемь солдат и офицеров остались живыми и невредимыми, ещё тридцать пять находились в полевом госпитале. Врагов насчитали тридцать два убитых. Их тоже решили похоронить по всем правилам: ведь и они были христианами. Правда, возникли сомнения – многие могли оказаться лютеранами. Тем не менее решили отпеть их по католическому обряду, уповая на то, что Господь не станет столь придирчивым.
Богдан молча наблюдал, как одна за другой лопаты бросали землю на тела его товарищей и друзей. Его тишину нарушил всё тот же офицер: он присел рядом, снял фуражку и протянул Богдану папиросу.
– Закури, полегчает немного.
Курить ему совсем не хотелось, хотя обстоятельства будто обязывали. В конце концов привычка взяла верх – Богдан взял сигарету.
– Никого не осталось… Все ушли…
– Главное, что сам уцелел и город мы вернули. Остальное… – старик помедлил. – На всё воля Божья.
– Суров наш Бог, раз допускает такое! Как по мне, Ему давно неинтересны фронтовые сводки. Он забыл о нас. Эти люди, что сейчас тонут под слоем земли, – яркое тому доказательство.
– Люди всегда умирали. Одно дело – уйти в бесчестье, другое – умереть за великое. А ещё я скажу: то, что мы с тобой остались живы, и есть истинное доказательство, что Бог нас не оставил.
– Наверное, вы правы… А где же люди?
– Ты про каких людей?
– Про жителей города. Что-то их совсем не видать.
– Да ты погоди, ещё дым не развеялся. Сидят по домам, носа боятся высунуть. Как войдём в город – вот тогда и повыскакивают.
– А если кто-то из них всё ещё там?
– Вряд ли! Все силы они бросили в бой. Всё, что у них было, сейчас лежит в той безымянной могиле. – Старик кивнул в сторону холма у края леса. – А если кто и выжил, то давно ушёл отсюда.
– И то верно… Позвольте спросить – что теперь будем делать?
Старик поднял глаза и быстрым взглядом окинул всех, кто стоял рядом.
– В таком составе воевать – гиблая затея. Засядем в городе, запасов должно хватить. Раненых отправим в тыл, а сами дождёмся подкрепления. Тогда и двинемся дальше. – Старый офицер, на удивление резво выпрямился и сделал шаг к толпе. – А ты в себя приходи! Я видел солдата, молодого, как ты. В бою он встал посреди поля, застыл и смотрел вдаль, будто на сотни вёрст. Так и полёг там же.