- -
- 100%
- +
Пальцы Богдана слегка разжались, и револьвер с глухим звуком упал на землю.
– Я не судья…
– Вы осознаёте, что это неподчинение?
Штабс-капитан сделал паузу. Его оппонент по-прежнему стоял молча, не поднимая головы.
– Вы готовы понести наказание согласно уставу? Говорю вам в последний раз! Я дал вам приказ – так будьте добры его выполнить! Вы правда думаете, что вам одному тяжело? Нам всем сейчас приходится принимать нелёгкие решения. – Немного помедлив, Богдан всё же поднял револьвер и внимательно его осмотрел. – Избавьте их и нас от этой тяжкой ноши! Остальные свободны, займитесь копанием тоннеля! Вскоре в городе раздались звуки шести выстрелов с длинными интервалами. Более Богдана никто не видел. Не выдержав такого душевного груза, последнею пулю он оставил для себя.
Несколько солдат, сидевших у реки и старательно вглядывавшихся в пустоту, резко перевели взгляд на текущую воду. Она стремительно окрашивалась в бурый цвет. Вскоре у реки собрались все.
– Это конец света, не иначе! – перешёптывались солдаты.
Река стала кроваво-красной и напоминала огромную артерию. По течению неслись тела солдат – точнее, то, что от них осталось. Некоторые конечности прибивало к берегу. То, что произошло выше по течению, оставалось тайной, но это было поистине ужасно. Определить, что это были именно одиннадцать ушедших солдат, пока было довольно трудно. Но едва ли кто-то в этом сомневался. Позже опознали голову одного из солдат, и догадки подтвердились. Странно, что совершенно не было слышно криков. Впрочем, казалось, будто кто-то действительно отправился на подмогу. Всё произошедшее убедило людей в правоте штабс-капитана Петра и в том, что наилучшим вариантом будет полностью ему подчиниться. Некоторые допускали, что солдаты, отправившиеся за бунтовщиком Петром, могли перебить друг друга под действием психотропного газа. Однако одного взгляда на разорванные останки было достаточно, чтобы серьёзно усомниться в этой версии.
Ситуацию усугубил тот факт, что кровавая вода встала и начала разливаться. Было очевидно: где-то внизу по течению поставили дамбу. Все понимали, что вода, наполненная трупами, быстро станет непригодна для питья. А это означало, что войско – если этих изнеможденных солдат ещё можно так назвать – оставалось не только без еды и сна, но и без воды. Тоннель надо было копать активнее. Вода разливалась с невероятной скоростью и уже напоминала небольшое бордовое озеро. Так не должно быть!
Работы остановились из-за странного звука, сотрясшего землю. Это было нечто среднее между рёвом разъярённого быка и горном, взывающем в бой. Казалось, звук исходил отовсюду. Он заставил людей склониться и отразил на их лицах сильнейший страх. Тоннель обвалился, похоронив нескольких человек; ещё пара домов обрушилась. Наконец звук прекратился, и люди смогли убрать руки от ушей и встать. Тем не менее контузия ещё некоторое время не позволяла солдатам сдвинуться с места.
Старик Евдоким первым заметил многочисленные силуэты, выходящие из тумана. Он скомандовал: взяться за ружья и дать им бой. Начался полный хаос: несмотря на боевую подготовку, никто не мог действовать слаженно. Из непроглядной мглы показались кайзераты – мерзкие существа, будто со страниц агитационных плакатов. Один их вид приводил солдат в панику. Пули их не брали; от ран они становились только свирепее. На их обезображенных лицах появлялась радость, когда они разрывали войско на куски. Отступать было некуда: туман был повсюду, а эти твари, казалось, знали, где находятся их жертвы. Я, хоть и был сторонним наблюдателем, был потрясён не меньше остальных и чувствовал страх и боль каждого.
Внезапно из неба появилась рука, прибившая подполковника Евдокима к земле, словно жалкое насекомое. За рукой показалось и обезображенное лицо. Глаза, лишённые всякого живого, глядели прямо на меня. Я перестал ощущать себя свободным разумом и в сновидении обрел тело. Теперь я стал полноправным участником событий. Мне предстояло принять смерть вместе со всеми остальными.
Но я проснулся. Проснулся в диком ужасе: это страшное лицо ещё секунды три после пробуждения висело передо мной. По ощущениям сон был настолько длинным, что мне показалось, будто я даже отвык от своей комнаты. Это даже напоминало не сон, а перенос в иную реальность. Ещё долго мыслями я оставался в том богом забытом городе. Я несколько раз прокручивал сон в голове, чтобы запомнить; с каждым разом терялись какие-то элементы. Под конец я понял, что большинство услышанных во сне диалогов я стал додумывать сам. Я так и не понял, чем был этот кошмар – слишком длинным и слишком реальным для обычного сновидения. Появилась мысль, что это могли быть несколько снов подряд, соединившихся в один. У меня такое уже бывало не раз. Но это объяснение мне не понравилось. Хотелось разобраться подробней, но нужно было спать. «Утро вечера мудренее», – думал я. Однако момент был уже упущен: снова спать я совершенно не хотел и ворочался в постели ещё около часа. К тому же я боялся, что если усну, вновь попаду в тот страшный мир.
К счастью, этого не случилось. Утром я проснулся от мягкого солнечного света, медленно расползающегося по комнате. После того как я нажал на шарообразный будильник, свет погас, и комната вновь погрузилась в притуплённые стальные оттенки. Всё-таки световой будильник, наверное, было моё лучшее приобретение за последнее время. До него любой звук, которому не везло попасть ко мне на будильник, мгновенно становился мною ненавидимым. Незначительный сон, который я увидел после второго погружения, мгновенно выветрился из головы. Воля подняла меня и понесла к раковине. Марта проснулась раньше и ушла на работу. Она старательно сводила к минимуму контакты со мной, и я в какой-то степени это поддерживал.
С окна открывался вид на пригород – по-своему очаровательный, даже спустя столько лет. Ночью шли дожди, и воздух был приятно прохладен. Бывают такие моменты, когда накатывает чувство, похожее на рождественское настроение, хотя до Рождества ещё очень далеко.
Я вдруг вспомнил наше с Мартой первое совместное Рождество. Это было в те времена, когда мы с ней ещё чувствовали друг друга. С окна тогда сквозило ледяным ветром. Как его не закрывай. Мы привыкли и не жаловались: молодые, здоровые, влюблённые – нам тогда казалось, что ничего не способно испортить наши планы.
Марта ещё с утра возилась на кухне, словно у нас собиралось полгорода. Я пытался убедить её, что два человека физически не способны съесть столько, сколько она задумала. Но она только пожимала плечами, и в сотый раз повторяла:
– Ян, ты ничего не понимаешь. На Рождество должен быть стол. Даже если мы будем вдвоём. Особенно если мы вдвоём!
– Ну конечно, – отвечал я, – особенно если потом вдвоём будем неделю есть холодное печенье и размороженного карпа.
Она упрямо не сдавалась.
К вечеру квартира наполнилась запахами корицы, мёда и запечённой рыбы. Я сидел в кресле и читал не самые приятные новости, делая вид, что серьёзно занят, а сам украдкой наблюдал за ней. Марта то наклонялась к духовке, то поправляла на окне нашу елочку – крохотную, купленную на рынке за пару марок. Ель была кривовата, ветки торчали как у сухого терновника, но Марта умудрилась развесить на ней какие-то крохотные гирлянды, и дерево выглядело почти празднично.
– Вот ответь, – сказал я, – зачем нам эта швабра с иголками? От неё только мусор.
– Потому что без ёлки не бывает Рождества, – спокойно ответила она, не оборачиваясь.
– Ерунда. Праздник у тебя в голове, а не в углу комнаты.
Она тогда улыбнулась и сказала так тихо, что я сначала решил, будто ослышался:
– Праздник в сердце, Ян.
Я ничего не ответил, только спрятался за газетой, потому что мне стало неловко.
Мы сели ужинать. Марта разлила мою любимую крамбамбули, зажгла светильники в виде свечей и предложила помолчать минуту – «в знак благодарности». Я хотел съязвить, но сдержался. Мы ели молча: карпа, которой, признаться, оказался лучше, чем я ожидал.
После ужина Марта вдруг сказала:
– Знаешь, я бы хотела сходить в церковь. Всего на час. Там будет рождественская месса.
Я поднял бровь:
– В церковь? В наш-то век?
Она не обиделась, только посмотрела на меня серьёзно, с какой-то почти детской надеждой.
– Для меня это важно. Там поют гимны. Это напоминает мне, что мы не одни.
Я покачал головой:
– Мы и так не одни. Соседи сверху с утра сверлят стены, соседи снизу гоняют гармошку. Чего тебе ещё?
Она вздохнула, но спорить не стала. Просто села рядом, положила голову мне на плечо.
– Хорошо, – сказала она. – Значит, останемся дома. Но только одно условие.
– Как же я люблю условия, – вздохнул я. – Что теперь?
– Ты должен рассказать мне историю. Смешную. Чтобы я запомнила её именно в это Рождество.
Я закатил глаза, но согласился. И рассказал ей историю про то, как один мой знакомый из детского дома пытался проглотить целое небольшое яблоко, чтобы выйграть спор. Аплодисментов он, конечно, не дождался – пришлось звать врача.
Я был удивлён, но эта история действительно её рассмешила. Затем она сказала:
– Вот видишь, ты умеешь рассказывать. У тебя есть свой талант. А все думают, у тебя только сарказм и вредный характер.
Я ответил, что сарказм – это и есть талант, просто недооценённый. Она пожала плечами и улыбнулась.
Мы сидели у окна, смотрели на улицу. Снег медленно падал, фонари светили жёлтым светом. Было тихо. Марта вдруг сказала:
– Ян, я хочу, чтобы у нас всегда было вот так. Чтобы, как бы мы ни жили, – мы всё равно были вместе.
Я хотел сказать что-то вроде «конечно, у нас впереди двадцать таких зим», но язык не повернулся. Я только кивнул и обнял её за плечи.
И в ту ночь я впервые подумал: может быть, вера Марты вовсе не такая уж глупость. Ведь если бы бога и правда не существовало, как объяснить всё это – её улыбку, её тепло, её уверенность, что мир не рухнет, пока мы вдвоём?
До чего славные были времена! Последний раз мы праздновали вовсе порознь.
Через сорок минут я должен был быть на работе, но точно знал: опоздаю. Я всегда опаздывал на часик, и ничего – вроде пока никто от этого не умер. Несколько раз пытались ужесточить правила прихода на работу, но это не увенчалось успехом: все держались максимум месяц, а потом снова опаздывали. Даже разок провели показное увольнение, но и это мало кого испугало. Мы люди свободные, особенно я. А постоять утром у окна без дела – это святое. Тем более мне было над чем поразмыслить: сон никак не выходил из головы. А может, это было видение…
Война, которую я видел, не походила ни на что знакомое. Нынешние войны ведутся по совершенно иным правилам, а судя по экипировке, это был двадцатый век – может даже конец девятнадцатого. Война казалась более масштабной, чем франко-прусская или крымская, вероятно, сравнимая по размаху с наполеоновскими кампаниями. Тогда я подумал: а что если написать книгу, основав сюжет на моём сне? Однажды я уже пытался это сделать, но, прочитав первые двадцать страниц, осознал полное отсутствие таланта к сочинительству. Результат был топорен, и теперь мне стыдно перечитывать черновики. К тому же у меня не хватает усидчивости даже на дневник, не говоря уже о серьёзном произведении. А дневник мне необходим хотя бы для того, чтобы понимать, куда вечно уходят мои финансы. Невероятно: лет пять назад я получал в три раза меньше и жил вполне прилично, даже, я бы сказал, ни в чём себе не отказывая. Теперь зарплата стала выше, хоть и довольно скромная; её хватает ровно на эти чёртовы тридцать один день, не больше и не меньше. Если ещё совсем недавно меня тревожило, что я целый год не могу ничего отложить, то теперь я с этим смирился и стараюсь жить сегодняшним днём.
Впрочем, пора было собираться на работу. Важно делать вид, что работа имеет для тебя хоть какое-то значение. Завтракать как обычно не хотелось: внутренний режим изо дня в день заставлял испытывать невыносимый голод перед сном, и по утрам приходилось буквально впихивать в себя еду. Да и холодильник был почти пуст. На выбор оставалась только пакетированная пшённая каша быстрого приготовления. Недавние исследования показали, что она крайне вредна для здоровья: якобы микрочастицы пластика из пакета, в котором варят кашу, оседают в организме. Меня это вряд ли остановит – каша дешева и сытна, а на вкус и пользу я уже давненько перестал обращать внимание. Я кидаю в себя еду. Как уголь в топку.
После завтрака обычно идут длительные терзания на тему того, что же сегодня надеть. В тот день я отдал предпочтение тёмно-синей рубашке от бренда «Вельс». Сам бренд не такой известный, но шьют поистине хорошо. Рубашки сидят так, будто шились по телу. Воротник зафиксирован пуговицами, а спереди выстрочена фирменная красно-белая линия – отличительный признак бренда.
На секунду рука моя потянулась к чёрной рубашке от «Войткевич», но я решил, что она будет слишком уж официальной для столь ординарного дня. Пошита она была из длинноволокнистого хлопка, а в рукавах даже имелись отделения для запонок. На груди – едва заметный логотип. По опыту заметил: чем лучше бренд, тем меньше внимания он уделяет заметности фирменной эмблемы.
Затем шли смесовые шерстяные брюки серого цвета от компании «Вик» и тёмно-зелёная куртка с меховым воротником от «Одио». Напоследок – часы «Блоние» с максимально простым дизайном: белый круглый циферблат, показывающий время и день месяца, с чёрным тонким ремешком. С каждым годом эти часы работали всё хуже. Завершающий и очень важный штрих – коричневые монки древесного оттенка. Сколько им уже лет, а выглядят до сих пор изумительно. Лишь едва заметная полоска на месте сгиба.
Некоторые думают, что я спускаю всю свою зарплату на одежду, но это, разумеется, не так. Я сторонник того, что одежду нужно покупать редко, но хорошую. За много лет у меня накопился неплохой гардероб. Я просто беру из него разные элементы и умело комбинирую, создавая новые комплекты. Таков мой простой секрет.
Для меня было хорошим уроком, когда однажды, поддавшись эмоциям, я спустил всю зарплату на пару дорогих костюмов и потом несколько месяцев жил в голоде и долгах. Приходилось брать взаймы у одних людей, чтобы погасить долги перед другими. Жил тогда, как гончая собака, и потерял немало друзей.
В коридоре я заметил отблеск света. Присмотревшись, понял, что это одно из тех маленьких устройств, с которыми работает Марта. По-другому я охарактеризовать это не мог: её работа всегда оставалась для меня лишь наполовину понятной. Странно: Марта, как и я, всегда имела привычку всё за собой перепроверять. Видимо, настолько торопилась убраться из дома до моего пробуждения.
Любопытство взыграло, и я решил забрать устройство с собой. Тем более оно спокойно помещалось в кармане. Осмотрев квартиру на предмет забытых вещей, я отправился в своё долгое странствие до работы.
Призрак доставил меня к воротам без десяти десять. Красивое время, подумал я. В коридоре здания министерства вновь красовались репродукции картин никому неизвестных художников. На сей раз честь висеть на одной стене с изображением нашего главы отдела выпала «Весеннему утру» Кацпера Чижа и «Венскому государственному дому оперы» Адольфа Гитлера. Обе картины ничем не выделялись и полностью соответствовали своим заурядным названиям. Романтический академизм, признанный едва ли не единственным дозволенным стилем живописи, на самом деле весьма прямолинеен. Даже если художник и закладывает какой-то скрытый смысл, он обычно очевиден и лежит на самой поверхности.
По традиции, заварив себе чай, я разложил всё необходимое на рабочем столе. Причём так, чтобы предметы стояли строго вертикально от меня. В тот день приступать к какой-либо деятельности особо не хотелось. И только я собрался всерьёз заняться разбором поступивших заявок, как вдруг в мой кабинет постучался здоровенный отвлекающий фактор.
Мой старый коллега и, если можно так выразиться, друг – Михал – имел дурную привычку стучать в дверь одновременно с её открытием. Уверен, когда-нибудь это сыграет ему не в пользу, но пока чертяге везёт.
– Ян, друже, как поживаешь?
– Мих, ты злобно прервал мою кратковременную мотивацию к работе.
– Это я умею. Так вот… – Михал ненадолго прервался, устремив взгляд в пустоту. – Потерял мысль; ах да, я полагаю, ты уже в курсе произошедшего на юго-востоке.
– Прошу тебя, Мих, хоть ты освободи меня от этой проклятой фронтовой аналитики. Из-за этой дряни я перестал новости читать. В последнее время из каждой подворотни орут про войну. Теперь…
– Да постой! – встрял он. – Знаешь ведь, я сам от всего этого не в восторге, да только теперь дело напрямую связано с нами обоими, понимаешь?
– Давай-ка поподробнее.
– Знаешь, я предлагаю выйти на перекур и там всё обсудить.
Михал скорчил такое лицо, будто предлагал мне сверхвыгодную сделку. Сам я не был приверженцем курения – ни разу в жизни не пробовал, хотя Марта, скорее всего, думает обратное, поскольку после курилки от меня всегда за версту разит сигаретным дымом. С годами я настолько к нему привык, что стал получать удовольствие от пассивного курения. Пребывание в курилке, однако, было замечательной возможностью узнать о настроениях, царящих в канцелярии.
Распахнув перед собой прозрачную дверь, мы оказались в слабо освещённом помещении, где повсюду мелькали белые огоньки сигарет фирмы «Вестхнение» – тонкие матовые трубочки чёрного цвета, которые при вздохе ярко светятся белым огоньком на конце, скупо имитируя старые добрые папиросы. Периодически кто-то выходил на переполнёную веранду, на пару секунд пуская в душную комнату холодный ветер. Михал облокотился о стену, достал из кармана серого пальто сигарету и, сделав глубокий вздох, продолжил:
– Понимаешь, тут какое дело, друже: на галицком направлении мы терпим небывалые потери. Враг с лёгкостью предугадывает все наши ходы – будто шахматисту напротив каждый раз подробно описывают, куда и как пойдёт наша фигурка, причём на десять ходов вперёд. Случилось то, чего мы так боялись. Недавняя крупная утечка данных обернулась для нас военной катастрофой. Все стратегические планы в спешке переписываются, едва ли не от руки. Теперь очевидно… – После длительного нервного рассказа Михал вспомнил о сигарете и сделал ещё одну глубокую затяжку. – Очевидно, что это был не просто технический сбой. Информация была целенаправленно похищена, удалена с серверов и сброшена врагу. Причастно немало людей с самых верхов. Минпо крайне обеспокоено: они ведут себя как зверь, загнанный в угол. Бросаются на всех, кто попадает в их поле зрения. Проводят массовые аресты на всех уровнях. Я уверен, что и до нас дело в скором времени дойдёт. Понимаешь? – он покачивался из стороны в сторону, демонстрируя своё волнение. – Твоя жена, Ян, она ведь работает в госархиве?
– Всё верно. Центр обработки данных. Она одной из первых попала под подозрение. До ареста пока не дошло, но дело к тому идёт.
– Ведь пострадаем не только мы, но и наши родные, – шёпотом сказал Михал; я едва слышал его. – Знаешь, я тоже в списках подозреваемых. Недавно узнал об этом из письма. Они думают, я к этому причастен.
– В Минпо работают не дураки, – попытался я себя успокоить. – Я думаю, они разберутся.
– Ты слишком хорошего мнения об этих церберах, Ян. Впервые за долгое время солдаты на фронте хотят поднять бунт. Они считают, что их подставили. В воздухе витают недобрые настроения. Единственный способ как-то утихомирить толпу – найти козла отпущения, и желательно не одного. Я под угрозой, твоя жена под угрозой, и тысячи других госслужащих тоже. Кто знает, Ян, может быть, и на тебя уже шьют дело. А я не хочу, чтобы моя семья прославилась как семья предателей родины. Не хочу, чтобы они проклинали меня, глядя на небо.
– Главное оставаться благоразумным. Правда на нашей стороне.
– Ты идеалист, Ян. А правда в том, что во время смуты и всеобщего подозрения необходимо иметь того, кому ты способен доверять! Ты ведь ко всему этому не причастен?
– Разумеется, нет. Откуда такие подозрения?
– Нам надо знать всю правду!
Я кинул в его сторону вопросительный взгляд.
– Ты знаешь меня, друже. Я бы был последним, кто так поступит.
– И что, позволь спросить, ты предлагаешь делать?
– Мы можем сидеть сложа руки и ждать, пока судьба настигнет нас, какой бы она ни была, или же можем попробовать взять ситуацию в свои руки, – Михал сделал затяжку. – Умные люди доложили мне, что министерство намерено ограничиться одним арестом в нашей канцелярии.
– В каком смысле?
– С каждого госучреждения будут отобраны по одному или по два человека, которые примут на себя всю вину и гнев народный, отправившись на небеса замаливать грехи Государства. Всё, что нам необходимо, – это найти такого человека, таким образом сняв с себя риски.
– Прости-ка, я правильно понял, что ты намерен подставить человека, обрекая его самого и его семью на вечные страдания ради снятия с себя подозрений? Никогда бы не подумал, что работаю с таким психом. Ты не в себе!
– Выбирай выражения! Где в том, что я сказал, прозвучало слово «подставить»? Донести, выявить, найти – но не подставить. Я знаю, кто стоит за всем произошедшим.
Я отвёл взгляд, чтобы переварить услышанное и подобрать слова, но в голову ничего не приходило. Между тем Михал после недолгой паузы продолжил:
– Я думаю, это Лия Гройс. Пожилая женщина из архива Министерства внешних дел. Сдадим её и с нас точно снимут все подозрения.
– И чем же, позволь узнать, она так провинилась?
– Гройс из семьи предателей. Сын её отправился на фронт и пропал без вести. Как предполагается, он перебежал за границу. Сама Гройс тоже не ангел, разумеется. За её спиной без малого две судимости. Первую она получила ещё в юности. В девятнадцать лет вступила в журналистское сообщество, где вместе с сообщниками занялась распространением запрещённой литературы. Они буквально переписывали книги вручную. Объёмы были небольшими, и тогда она отделалась штрафом, который выплатить не смогла, а потому ей были назначены принудительные работы.
– И чем же она ещё занималась?
– Год бесплатно трудилась в типографии по двенадцать часов в сутки. Тогда в печати активно применялся свинец, и это сильно подорвало её здоровье. Говорят, до сих пор мучается от давления. Но даже это не стало для неё уроком. В тридцать один она вновь попалась – на этот раз в подпольной организации «Шлахт».
– Постой-ка, что за «Шлахт»? – нахмурился я.
– Это была подпольная организация, ведущая подрывную деятельность. Очень похожа на Бунт, только гораздо меньше и беднее. В ней состояло много именитых людей, Жолондз, например, там был, – сказал Михал. По моему взгляду он сразу понял, что я не имею ни малейшего представления о том, что такое «Шлахт» и кто такой Жолондз. – Говоря простыми словами, это такой кружок революционеров, выходцев из вечно недовольной интеллигенции. И ладно бы они, как «Движение мирного сопротивления», выплескивали недовольство в своём уютном кругу за закрытыми дверями – так ведь они вели подрывную деятельность.
– То есть эта, как её зовут, Гройс – являлась террористкой? – переспросил я.
– По всей видимости, да.
– В каком смысле «по всей видимости»? У тебя есть какие-то доказательства? Откуда у тебя вся эта информация?
– Всё по порядку! – Михал слегка помахал рукой. – Никаких документов эти ублюдки, естественно, не вели, а потому выявлять их приходилось путём многочисленных допросов. Так вот один из допрашиваемых заявил, что Гройс принимала активное участие в деятельности их организации.
– А в чём именно она участвовала?
– Какая тебе разница? – усмехнулся он. – Она числилась в их рядах. Это подтвердил один из участников.
В курилке людей становилось всё больше, поэтому для продолжения разговора мы сместились в более тихий угол, где было поменьше народу.
– Тебе не кажется, что у нас нет весомых доказательств? И почему при такой тёмной биографии она работает на столь высоком посту? По-моему, всё это какая-то чёрная легенда.
Михал затянулся едким дымом будто в последний раз и, нащупав карман пальто, опустил туда потушенную сигарету.
– Если бы ты, Ян, научился слушать, не перебивая, – произнёс он, – ты бы уже всё узнал. Всё это не слухи, поскольку источник весьма достоверный. Вероятно, ты помнишь, кем работает мой брат. Он из тех людей, кто имеет доступ к биографиям каждого в государстве. Я могу и про тебя многое узнать, если мне потребуется. Правда, мой брат довольно скуп на информацию, но тут, понимаешь, дело серьёзное. Прочитав записи в серой папочке, я буквально прожил жизнь Лии Гройс заново. Так что более достоверного источника и не сыскать. Что же касается её высокого поста – тут я, по правде, сам некоторое время был в замешательстве. Хоть тогда её и оправдали за неимением достаточных доказательств, но…
– Постой-ка, – перебил я. – Её оправдали, значит она невиновна.