Сердце с каплей крови

Стебель выпрямился. Сухие листья налились соком и позеленели. Из него проклюнулся новый, нежный росток, а затем он расцвел – яростным, алым, почти неестественным цветком.

Арин смотрел то на песок, то на цветок, не в силах осознать происходящее. Его дар, о котором твердили старые ведьмы, проснулся. Но это не было чем-то одним. Это была двуликая сущность, зеркало его души, разрывающейся между светом и тьмой. Он мог губить и возносить. И всё зависело от одного мига, от одной мысли, от того, какая боль в нём пересилит.

В памяти всплыли слова древней карги, сказанные матери, когда та была ещё беременна:

«Он несёт в себе Зарю и Полночь, Эли́н. Силу Абсолюта. Он сможет одним взглядом испепелить лес или заставить пустыню цвести. Это самый светлый дар, ибо он – сама жизнь. И самый тёмный, ибо он – сама смерть. И всё решит выбор мальчика. Куда он направит своё сердце».

Сердце. Сейчас оно было разбито и отравлено.

Дверь в кабинет захлопнулась. Арин сидел в чулане, не двигаясь, сжимая в кулаках горсть песка от кувшина и глядя на тот, неестественно яркий цветок. Две стороны одной силы. Два исхода одной боли.Он мог уничтожить этот дом, этих людей, весь этот грязный мир. Или мог попытаться исцелить свою израненную душу. Но исцеление казалось сейчас слабостью, а ярость – силой.На следующее утро отец вышел к завтраку бодрый и улыбающийся. Он потрепал Арина по голове.

– Что такой сонный, сынок?

Арин посмотрел на него. Он посмотрел на его руку и на мгновение почувствовал, как кости в ней могут превратиться в прах. Сладкий ужас от этой возможности шевельнулся в нём. Затем он посмотрел на мать, уставшую и постаревшую, и почувствовал, как мог бы наполнить её силой и покоем, выжечь из неё всю боль.Но он не сделал ни того, ни другого. Он сжал свой дар внутри, как сжал все эмоции. Эта сила была слишком страшной, слишком всеобъемлющей. Она требовала выбора. А он не хотел выбирать. Он просто хотел, чтобы всё прекратилось.Формирование нормального развития Арина остановилось. Вместе с ним в ледяной кокон ушёл и его дар – неукрощённый, двойственный, ждущий своего часа. Он начал строить внутри себя крепость. Без окон. Без дверь. Где в самой глубокой темнице томилось нечто, способное на всё – и на самое великое творение, и на абсолютное уничтожение.

…Прошло несколько недель после ночи измены. Жизнь в доме бабки-ведьмы замерла в тягучем, зыбком ожидании. Однажды, вернувшись с болот, где он теперь проводил дни, прогуливая новую школу, бродя в одиночестве, Арин застал дома необычную тишину.В главной комнате, на лавке у очага, сидели мать и отец. Они не ссорились. Они сидели напротив друг друга, как два изможденных призрака, и в воздухе висело незнакомое Арину слово – «раздел».Отец поднял на него взгляд. В его глазах не было ни злобы, ни любви. Только усталая отстраненность.

– Арин, – голос его был хриплым. – Подойди. Нам нужно решить. Я ухожу. Окончательно. С кем ты хочешь остаться?

Мир сузился до точки. До этой лавки, до бледного лица матери, до ожидающего взгляда отца. Внутри всё сжалось в ледяной ком. Он не думал. Ответ вырвался сам, рождённый той самой пустотой, что поселилась в нём после чулана.

– С мамой.

Отец медленно кивнул, будто этого и ожидал. Он встал, взял свой потрёпанный вещмешок, который уже стоял у двери, и, не оглядываясь, вышел. Дверь закрылась с тихим щелчком, поставив точку. Не в ссоре, не в ярости, а в тихом, бытовом конце.

Они остались одни. Мать и сын. Два осколка разбитой семьи.Они потихоньку начали жить. Вернее, существовать. Элин продолжала ходить в Институт, но её плечи с каждым днём сгибались всё ниже. По вечерам, стараясь, чтобы Арин не видел, она доставала бутылку. Сначала по праздникам. Потом – просто в пятницу. Потом – когда особенно тяжело.

Арин ненавидел это. Он выучил её пьяные слезы, её глупый смех, её пустой, остекленевший взгляд. Он рос, как сорная трава, – дикий и колючий, и главным его правилом было никогда не попадаться на глаза матери в эти моменты. Вид её слабости, этого добровольного падения, вызывал в нём ярость, по сравнению с которой ненависть к отцу казалась почти невинной.И тогда, в один из таких вечеров, когда он снова услышал из её комнаты пьяные всхлипы, что-то в нём перемкнуло. Он ворвался в комнату. Бутылка валялась на полу, мать сидела на кровати, беззащитная и жалкая.

– Хватит! – закричал он, и голос его сорвался на визг. – Я ненавижу это! Ненавижу! Лучше бы ты умерла, чем так позориться!

Слова, отравленные годами накопленной боли, вырвались и повисли в воздухе, ядовитые и тяжёлые.

И в тот же миг что-то щёлкнуло.

Тот самый дар, что уснул в нём после случая с кувшином и цветком, проснулся. Не просьбой, не желанием, а яростным, искажённым приказом. Он не просто пожелал ей смерти. Он, сам того не ведая, направил на неё всю свою чёрную, неконтролируемую силу.Элин ахнула и схватилась за грудь, как от удара. Её глаза, на мгновение протрезвев, расширились от ужаса и непонимания. Она смотрела на сына, а он смотрел на неё, и оба чувствовали, как что-то тёмное и необратимое перешло от него к ней.

На следующий день мать слегла. Лекари разводили руками.

– Странный недуг. Сердце бьётся ровно, кровь чиста, но сила уходит, словно её кто-то высасывает. Ярой, необъяснимой болезни в ней не было. Было лишь медленное, неуклонное угасание.Арин стоял у порога её комнаты, глядя на бледное лицо матери, и впервые за долгое время его ледяная крепость дала трещину. Сквозь неё пробился ужасающий, оглушительный вопрос: «Что я наделал?»

Он не просто проклял её. Он своей силой, своим даром, рождённым от света и тьмы, сделал это проклятие реальным.Мать угасала на его глазах, словно свеча, к которой он сам поджег фитиль. Те дни слились в одно сплошное, серое полотно боли. Арин сидел у её постели, сжимал её холодную руку и беззвучно шептал мольбы всем богам, о которых когда-либо слышал. Он вымаливал прощение. Он предлагал взамен всё: свой дар, свою жизнь, своё будущее. «Заберите всё, но оставьте её».

Но дар, единственное, что могло бы спасти, был заперт наглухо. Он боялся к нему прикоснуться, словно к взведённому курку. Однажды, в отчаянии, он попытался «пожелать» ей здоровья, как когда-то пожелал жизни цветку. Но внутри была лишь выжженная пустота и оглушительный страх совершить новую, непоправимую ошибку. Сила молчала, будто её и не было.

Вернулась Мираж. Она появилась на пороге без предупреждения, пахнущая дождём и дальними дорогами. Увидев брата – осунувшегося, с пустыми глазами, – она не стала плакать. Она просто сняла плащ, закатала рукава и взяла на себя всё: готовку, уход за матерью, переговоры с лекарями. Она стала якорем, который не давал Арину полностью утонуть. Но даже её силы и практичность не могли остановить неумолимое.

Лиродана не было. Доходили слухи, что он променивал фамильное серебро на эльфийские вина и утешался в объятиях случайных любовниц, пытаясь забыть само существование семьи, которая напоминала ему о его собственном бегстве.

Арин ушёл в себя. Мир вокруг потерял краски, запахи, объём. Он двигался в каком-то густом тумане, где все звуки доносились приглушённо, а лица не имели выражения. Его восприятие перекосилось. Доброта сестры казалась ему долгом, а не любовью. Шепот матери – не прощением, а упрёком. Он стал другим. Не просто грустным, а вывернутым наизнанку, где все внешние стимулы отражались в искажённом, параноидальном свете.

Мать почти не говорила. Она лежала, глядя в потолок, и лишь её глаза, ещё живые и глубокие, следили за Арином. Но в момент, когда тени в углу комнаты сгустились и дыхание её стало прерывистым, она внезапно собрала последние силы. Её пальцы сжали его руку с неожиданной крепостью.

Она посмотрела на него с такой остротой, будто впервые действительно видит.

– Сын мой… – её голос был шелестом сухих листьев. – Я… я должна была рассказать тебе… —

Но слова застряли в горле. Её взгляд помутнел, рука разжалась и безвольно упала на одеяло. Тайна, которую она хранила всю его жизнь, так и осталась нераскрытой. Умерла вместе с ней.

Лиродан приехал на похороны. Он стоял у свежей могилы, пряный и дорогой, но пустой внутри. Он не смотрел на Арина. Они обменялись парой формальных фраз, и он уехал обратно в свой эльфийский город-убежище, оставив Арина и Мираж один на один с их общим горем.Когда всё было кончено, Арин стоял на пороге пустого дома. Мираж, вымотанная, но непокорённая, разжигала огонь в очаге. Арин смотрел на свои руки. Руки, что могли творить и разрушать. Руки, которые не удержали мать.Его мир больше не был вывернутым. Он был простым. И от этой простоты становилось страшно. Теперь не было ни отца, ни матери, ни иллюзий. Была только нераскрытая тайна, сестра, которую он, возможно, обрекал своей силой, и дар, который был не благословением, а проклятием, ждущим своего часа.Он понял, что детство кончилось. Началось что-то другое. И первым шагом в этом «другом» было найти ответ. Ответ на вопрос, который задала ему мать своей смертью.

Тишина после похорон матери была густой и липкой, как смола. Мираж продержалась ещё неделю, пытаясь наладить жизнь в опустевшем доме. Но её собственный мир – учёба, магия, надежды на будущее в эльфийском городе – звал её обратно.

– Я не могу здесь оставаться, Арин, – сказала она однажды утром, укладывая в дорожный мешок последние свитки. – В этих стенах слишком много призраков. А тебе… тебе нужна своя дорога.

Он ничего не ответил. Просто смотрел, как она уходи по пыльной тропинке, унося с собой последние отголоски чего-то, что когда-то было семьёй. Дверь закрылась. На этот раз окончательно. Он остался в полном одиночестве, в гнетущей тишине, которую нарушала лишь поступь его бабки.

Марета не терпела слабости. Для неё скорбь была роскошью, которую не мог позволить себе настоящий мужчина. «Мёртвые ушли, – бубнила она, впиваясь в него взглядом, острым, как шило.

– Твоя очередь жить. И выжить».

Она взялась за его «воспитание» с жестокостью кузнеца, перековывающего бракованный металл. Подъём затемно. Часы за черчением рун на промёрзлой земле, пока пальцы не синели и не теряли чувствительности. Ношение воды из колодца на краю болота, где топились отчаявшиеся. Сбор ядовитых трав с ювелирной точностью – один неверный срез, и зелье стало бы ядом.

– Чувствуй энергию, мальчик! – её голос скрипел, как ветка по стеклу. – Не беги от неё. Она – часть тебя. Приручи её, сожги ею свой страх!

Но Арин не мог приручить. Он мог лишь подавлять. Каждое её требование, каждый взгляд, полный презрения к его «соплям» и «слюням», заставляли его сжиматься внутрь, запечатывая свой дар в саркофаг, склёпанный из страха и ненависти. Вместо стального стержня Марета выковывала лезвие, обращённое внутрь. Он не стал мужчиной. Он стал затравленным зверем на цепи.

Когда поплз слух о новом королевском указе, а на дорогах запестрели ржавые доспехи вербовщиков, Арин понял – здесь ему не выжить. Идти убивать за бред сумасшедшего короля, когда внутри и так бушевала война? Нет.

Война, спавшая неподалёку все эти годы, наконец очнулась, потянулась и показала клыки. Сперва это были лишь разрозненные слухи, будто бы чья-то баржа с зерном была сожжена на реке. Потом в небе над лесом увидели дым – не от печей, а чёрный, жирный, пахнущий горелым деревом и плотью. Появились мятежники. Одни говорили, что это бывшие солдаты, объявившие дезертирство. Другие – что это сектанты, поклоняющиеся какому-то забытому богу хаоса. Третьи шептались, что это просто бандиты, мародёрствующие под удобным предлогом.