Город-герой
- -
- 100%
- +
Огромной железной махиной катилось это по родной земле к Дону и Волге, стремясь подмять, растоптать и уничтожить всё, что встречалось на пути. Колоссальная поддержка была у немцев с воздуха. Их самолёты, по сути, хозяйничая в небе, наносили огромный урон нашим войскам и всей наземной инфраструктуре. Бомбили они и мирные поселения.
Потери нашей армии были огромными. Необстрелянное пополнение сразу бросали в бой. На смену выбывшим прибывали новые бойцы. Казалось, что единственное, в чём нет недостатка у нашей необъятной Родины, так это в живой силе. Промышленность страны разместилась почти вся за Уралом, в Сибири и работала как никогда напряжённо, круглосуточно, пытаясь обеспечить армию тяжёлой техникой, танками, снарядами, вооружением и всем, что требовалось. Но всё это как будто оседало где-то в резерве, не доходя до фронта.
Ивану хотелось верить, что где-то там, в тылу, наливается огромной силой сжимающийся кулак возмездия. Кулак, который пока не виден и всё никак не обрушится на головы врага. И надо ждать. А воевать приходилось здесь и сейчас, рассчитывая при этом исключительно на свои тающие с каждым днём силы и ресурсы.
Тогда, в июле сорок второго, принимая пополнение в своё на две трети поредевшее отделение, Иван, считавший себя уже опытным и «стреляным» бойцом, с неудовольствием отмечал совсем «небоевой» вид прибывших бойцов. Двенадцать щуплых мальчишек, сжавшись в кучку, нервно сгрудились вдоль линии окопа. Они с опаской смотрели на него, вздрагивая и вжимая голову в плечи от дальних разрывов немецких снарядов. Разрывы ложились вдалеке от их позиций, поэтому «старики» не обращали на них внимания.
И тут, присматриваясь к отдельно и как-то независимо от всех стоящему пареньку, Иван наткнулся на наглые глаза Кольки Кивина.
– Привет, земеля, – протянул Кивин, первым узнав Ивана, – ты у нас за командира будешь, чо ли?
Странно, но Иван очень обрадовался ему. На войне всегда радуешься встреченному земляку. И неважно при этом становится, что в родном городе вы совсем и не были друзьями. Такое же чувство, похоже, испытывал и Колька. И, поддавшись этому неожиданному порыву, Иван, подойдя к нему, вдруг приобнял Кивина и дружески похлопал по плечу.
– Ну чо, воевать-то будем? Или обниматься? – отстраняясь, буркнул Кивин каким-то другим, чуть дрогнувшим, голосом, в котором уже не звучали те нагловатые нотки, что слышались вначале.
Пополнение принимали в полдень, а к трём часам дня половина из них погибла при авианалёте. Погиб тогда в неравном бою пехоты с тремя мессершмиттами и Николай Кивин.
Сначала над позициями дивизии долго болталась в воздухе «рама». Так из-за особой двухбалочной конструкции все называли немецкий самолёт-разведчик «Фокке-Вульф». Широкий размах несуразно длинных крыльев с расположенными на них моторами и соединённая хвостовая часть придавали самолёту форму, напоминающую рамку для картины. По самолёту-разведчику не стреляли, это было бесполезно: слишком высоко. Да их и не опасались: с «рамы» редко сбрасывались бомбы. А зенитной артиллерии у них в дивизии тогда не имелось, несмотря на наличие целой отдельной зенитной артиллерийской батареи. Не было пока зениток.
«Рама» удалилась, оставив высоко в небе слабый серебристый след. Через полчаса воздух прорезало монотонное и нарастающее, знакомое уже Ивану отвратительное гудение. Летя друг за другом, к ним приближалась тройка мессершмиттов. По команде «Воздух!» всё пришло в движение. Солдаты разбегались с открытых участков, искали укрытие. Многие при этом занимали удобные для стрельбы вверх позиции.
Так уж сложилось, что всегда при виде немецких самолётов наши бойцы открывали огонь изо всех видов стрелкового оружия. Повелось так не сразу, не с самого начала войны. Стреляли из винтовок, противотанковых ружей, автоматов и пистолетов.
Уже здесь, в госпитале, Ивану довелось пообщаться с нашим лётчиком, который рассказал ему, что при атаках советских штурмовиков фрицы всегда сразу прятались в окопы и блиндажи и, в отличие от наших бойцов, никогда не пытались оказывать существенное сопротивление.
– Фашисты, как мыши, сразу в норы забиваются, – смеясь, говорил лётчик, – а наши, как воробьи задиристые, всегда огрызаются.
Мессершмитты с рёвом заходили на снижение, неуловимо исчезая из виду и появляясь неожиданно, стремительно проносились вдоль позиций, поливая их огнём из пулемётов. Два самолёта из тройки скинули бомбы в стороне от того места, где укрылся Иван.
В ушах гудело. В воздухе стояла взметнувшаяся взрывами пыль, перемешанная с толом. Горло нещадно саднило, хотелось откашляться, но не получалось. Слышались крики раненых бойцов. Перекрывая общий шум, на высокой ноте разносилось вокруг протяжное лошадиное ржание. Одна из бомб угодила в стоявший рядом в рощице обоз, разметав в стороны людей, подводы и запряжённых в них лошадей.
Иван пытался поймать в прицел винтовки эти неуловимые воздушные мишени. Ничего не получалось, но он стрелял, как и все вокруг. Краем глаза он заметил, что Кивин, не пригибаясь и не прячась, метнулся в сторону залёгших неподалёку бойцов-бронебойщиков. Подбежав к ним, Колька ухватил одной рукой поперёк длинного чёрного ствола противотанковое ружьё, лежавшее рядом с укрывшимися и не стрелявшими по самолётам бойцами, а другой – небольшой ящик с патронами и поволок всё это к краю рощицы. Там, на переднем крае этой рощицы, торчал высокий разлапистый пенёк, обрубок дерева, посечённого бомбёжкой. Приладив неудобный, тяжёлый ствол в одну из расщепин этого обрубка, Николай начал обстреливать пикирующие вражеские самолёты.
Так он стоял на самом открытом месте, громко матерясь и посылая в небо один бронебойный патрон за другим.
Один из мессеров улетел. Два оставшихся, следуя друг за другом, заходили на вираж и начинали снижаться над Николаем, непрерывно строча пулемётами. Отчаянно поворачивая стволом, силясь лучше прицелиться, Кивин не обращал никакого внимания ни на царивший над ним визг и гул, ни на строчащие рядом с ним пулемётные очереди, вздымающие фонтанчики из земли и щепок вокруг него.
Внезапно из-под жёлто-серого брюха первого номера повалил густой чёрный дым. Самолёт качнуло в сторону, он криво развернулся и, оставляя за собой тягучий чёрный след, полетел на запад.
– Попал! Твою-ж-ядрить-Бога-душу-мать, попа-а-ал! – истошно завопил Колька и осёкся, срезанный, прошитый насквозь пулемётной очередью второго номера.
Бойцы, выбежав из укрытий, кричали «Ура!», подбрасывали вверх пилотки и каски. Все смотрели вверх, провожая взглядами чёрный след подбитого, несомненно Колькой, самолёта. След уходил за линию горизонта, приближенную высокими деревьями, за которой чуть позже раздался густой хлопок. И взрывом над местом падения вражеского самолёта в воздух взметнулось большое округлое чёрное облако.
Новый радостный крик пронёсся над нашими позициями. Но Николай всего этого уже не слышал. Последний мессершмитт, сделав ещё один круг, расстрелял, снизившись, повторно мёртвое, распластанное на земле тело Николая и, резко качнув крыльями, улетел.
Позднее красноармеец Николай Кивин был посмертно представлен за сбитый им немецкий самолёт к награде – медали «За отвагу». Он погиб 17 июля 1942 года. В этот день к рекам Чир и Дон вышли передовые части фашистских войск в составе 6-й полевой армии вермахта под командованием генерал-лейтенанта Паулюса. Здесь с ними вступили в бой наши части 62-й армии.
Так на дальних подступах к городу, в большой излучине Дона, началась великая Сталинградская битва.
Грузно заворочался сосед слева, тяжелораненый и контуженный боец Смирнов. Попросил пить. Волгин поднялся, сходил к стоящему в углу баку с водой, зачерпнул жестяной кружкой, поднёс к губам солдата. Балагур Маркин, крепко забывшись беспокойным сном, громко бормотал что-то неразборчивое. Отчётливо слышались только постоянно перемежающие это бормотание ругательства. Маркин, и бодрствуя, и засыпая, не был воздержан на язык.
Оглядывая больничную палату, всматриваясь в лица раненых бойцов, Иван подумал, что так было всегда: всегда шла война, и не было никакой «мирной жизни». Настолько была огромной пропасть, которая пролегла между тем временем и этим.
И трудно было понять, что больше смахивало на сон: жизнь до войны с её кажущимися сейчас нереальными, недосягаемыми радостями и ничтожными проблемами или война – один сплошной страшный и кровавый сон, который никак не заканчивается.
Волгин понимал, что он сам изменился, бесповоротно и окончательно. Стал другим человеком. Многое осталось там, за невидимой чертой, в той, другой, жизни. Много милого, дорогого сердцу, о чём сейчас, в грозной обстановке военного времени, и не думалось.
Но в глубоких уголках живой памяти Иван мысленно возвращался к родному городу, семье.
И постоянно и остро – к Ольге.
Он не виделся с ней почти с самого начала войны. Целая вечность прошла. Писал ей, но ответов не было. Это совсем не означало, что она не писала ему писем. Просто почта не всегда могла угнаться в те дни за постоянно менявшим своё местонахождение адресатом. Бывало, что бойцы сразу получали по несколько писем из дома.
Поэтому он не переставал ждать письма от Ольги.
Как там она? Где она сейчас?
7
Старшая медсестра Ольга Иванова смотрела сквозь запылённое стекло окна на играющих во дворе фронтового госпиталя детей. Эта очень мирная картина никак не вязалась с обстановкой, царившей в госпитале, разместившемся в Николаевской слободе, соседствующей через Волгу с Камышиным. Чьи это дети и кто их сюда пустил, было непонятно. Но, глядя на них со второго этажа, Ольга ощутила дыхание тёплого ветерка «той жизни», обнимающее её замерзающую душу. Раненые бойцы, чьи кровати были у окна, тоже, кто мог, с интересом смотрели во двор.
Был конец сентября, в её родном Сталинграде шли ожесточённые уличные бои. И сердце у Ольги каждый раз сжималось, когда оттуда в их госпиталь доставляли раненых. Каждый раз она, всматриваясь в их лица, и ждала, и боялась увидеть Ивана.
В Николаевской слободе Иванова работала с весны сорок второго года, распределившись сюда сразу после четырёхмесячных курсов подготовки медсестёр Красного Креста. На эти курсы она записалась вместе с подружкой, бывшей одноклассницей Ниной Крюковой.
Крюкова вместе с Ольгой тоже распределилась в этот госпиталь. Обе хотели бы остаться в Сталинграде: вроде и больниц, и госпиталей там было достаточно. Но не вышло.
С самых первых дней войны сам Сталинград и область стали крупнейшей госпитальной базой в тылу страны. Сюда прибывали тысячи раненых, госпитали были переполнены и работали на пределе. Нагрузка эта многократно возросла после ноября сорок первого года. Фашисты прорвали фронт под Ростовом, и на Сталинград и Сталинградскую область хлынул поток раненых с юга. И всё же их с Ниной отправили в Николаевскую слободу.
К размеренной тишине после просторного и шумного Сталинграда привыкли не сразу. В трудах прошёл месяц, другой – и всё вокруг стало привычным и своим. Шустрая и непостоянная Нинка уже крутила роман с молоденьким симпатичным, интеллигентного вида врачом, эвакуировавшимся вместе с тремя коллегами из Ленинграда. И это несмотря на то, что в Сталинграде у неё вроде оставался жених. В эти последние месяцы в городах Поволжья много было эвакуированных, они сразу включались в тыловую работу на местах. Люди приезжали самые разные.
Ольга Нинкиного легкомыслия не разделяла, но и не осуждала строго. Каждый живёт по своей совести. А сейчас она и мысли не допускала о том, что Нину можно было за что-то осудить. Всё бы ей простила, только бы она была жива.
Сама Ольга всегда носила с собой полученные почти одновременно два письма от Ивана. И сильно тревожилась, понимая по характеру его второго письма, что были ещё письма, которые она не получила, а главное – он не получил ни одного письма от неё. Это больно царапало её. Но тем не менее она понимала главное: Ваня жив, хорошо воюет и очень её любит. Это было и тревожно, и радостно. Раньше Иван редко мог такое сказать напрямую. Такой уж был характер. Но сердцем она всё понимала и чувствовала.
Она вспомнила, как впервые увидела Ивана и обратила на него внимание. Среди других мальчишек их параллели в школе она замечала его и раньше. Высокий, стройный, с широкими плечами, светловолосый. Иван учился в параллельном «Б» классе и сразу, как только её стали всё больше и больше интересовать мальчики, был отнесён Ольгой в разряд симпатичных и интересных. Но он был неразговорчив, застенчив, а временами казался ей хмурым и неприветливым.
В тот день они на уличной школьной спортплощадке сдавали вместе с другими классами нормы ГТО. Все были разделены на группы. На площадке царили суета и разноголосый шум. Ребята одновременно сдавали разные нормативы, потом менялись, подходили к судьям, контролировавшим точное выполнение упражнений.
Сдав нормативы раньше других, Оля помогала судьям, разбивала дополнительно ребят на группы, звонко выкрикивала фамилии из списка. Она тогда ещё не знала фамилию Ивана и когда увидела его в группе мальчиков, выстроившихся рядом с ней и ожидавших её команды, то неожиданно для себя разволновалась. Сильнее забилось сердце, и стали чуть подрагивать руки. Оля вдруг рассердилась на себя за это и начала грозно выкрикивать фамилии.
Ребята, повинуясь её голосу, отделялись от группы и начинали по свистку судьи выполнять упражнения. На одной чуть смазано написанной и почему-то без имени фамилии она было запнулась, но сразу громко объявила:
– Иволгин.
Никто не пошевелился. Оля снова громко повторила фамилию, делая ударение на первую букву:
– Иволгин!
Внезапно Иван отделился от группы и подошёл к ней. Посмотрев через её плечо в список, сказал:
– Я не Иволгин, а Волгин. Смотри, тут точка после «И». Это значит – Иван Волгин.
– Так надо было так и писать, как все записали, полностью, – насупилась Оля.
– Ладно, прости. Но моя фамилия всё-таки не в честь какой-то птички-пичужки, а в честь нашей реки – Волги. – Иван смущённо улыбнулся.
И эта открытая улыбка и озорной его, чуть-чуть исподлобья взгляд сразу сделали лицо Ивана тёплым и светлым. Запомнилось это Ольге. И в тот день между ними, как не раз потом говорила, улыбаясь, её мама Ирина Тимофеевна, которой Оля доверяла все свои секреты, словно «искорка пробежала, и всё вспыхнуло».
Гораздо позднее эта несуществующая фамилия, Иволгин, стала у них наподобие кодового слова, а иногда и ключом к разрешению мелких споров и разногласий. Ольга, в шутку либо сердясь на Ивана, специально поддразнивая, называла его Иволгин. Бывало, что и сам Иван, если опаздывал или забывал что-то, ссылался на то, что это не он виноват, а некий никому не известный Иволгин. А настоящий Иван Волгин здесь совсем ни при чём.
Потом, когда они были в последнем классе, началась их дружба. Неловкие, но оттого и очень милые ухаживания Ивана. Он долго оставался таким же застенчивым и робким с Олей, как и в первые дни. Иван признался ей, что до неё он никогда ни с кем не дружил и даже не целовался ни разу. Такое доверие очень тронуло её. Ведь обычно мальчики стараются казаться более опытными и многое выдумывают, а тут так сразу он ей во всём признался.
Оля раньше дружила с мальчиками. Сначала – с красавчиком Олегом из её класса. Потом, расставшись с Олегом, – с соседом Игорем, парнем постарше. Ничего серьёзного, это была просто дружба, но и Олег, и Игорь были очень напористы. На свиданиях старались уединиться и сразу лезли целоваться. А Игорь в какой-то момент так вообще начал очень грубо распускать руки. Ольга с неприязнью вспомнила это первое, ожидаемое и всё-таки оказавшееся в тот момент таким нежеланным, прикосновение.
Вся дружба сразу закончилась. Да и маме с папой развязный, с нагловатыми глазами, но какой-то трусоватый Игорь не нравился. А мнением родителей Оля очень дорожила. Хотя ни за что бы им в этом не призналась тогда.
Иван маме сразу понравился, о чём она в первый день их знакомства тут же заявила Оле. Папа, Сергей Васильевич, помалкивал, но в том, как он становился сразу чуть более суетливым, как будто от волнения, когда к ним в гости приходил Иван, она чувствовала его молчаливое одобрение. И была счастлива.
Но если с Игорем ей сразу становилось неприятно и неловко, когда он пытался сблизиться с ней, то с Иваном, наоборот, ей хотелось, чтобы он был чуть-чуть посмелее. Ольга ждала, когда он наконец решится, и думала, что, видимо, ей самой придётся действовать. Потому что трудно было спокойно переносить тот жар, в который словно окунали всё её тело в те моменты, когда Ваня был рядом.
Какую-то особую и невыносимую прелесть всему этому добавляло то, что Ольга точно знала, что её Иван не робкого десятка.
В один из поздних вечеров они задержались, гуляя и смеясь, после танцплощадки и поздно возвращались домой. Иван провожал Ольгу, и, идя под руку с ним, она привычно вела его знакомым маршрутом. Когда до дома оставалось всего ничего и достаточно было пройти слабо освещённой тусклыми фонарями улицей и повернуть, Оля свернула на короткую дорогу через пустырь, которой всегда ходила днём. Однако, повернув на пустырь и увидев, что тут почти нет света, Оля, осознав свою ошибку, оробела, попятилась и потянула Ивана за собой.
– Темно здесь, – прошептала она, – пойдём улицей.
– Да ничего, не бойся. Пройдём, – упрямо отозвался Иван.
Проявлялось в нём, в голосе, в поступках иногда такое упрямство, что проще было отступить и согласиться.
Где-то на середине узенького пустыря от стены отделились четыре неясных силуэта и приблизились к ним.
– И откуда это мы возвращаемся? – прорезал вечерний сумрак развязный голос.
Пахнуло водкой и резким запахом крепких папирос.
Ольга узнала голос Игоря. От сердца чуть отлегло.
– Никак с танцулек чапает парочка – гусь да гагарочка, – глумливым, подвыпившим голосом подхватил дружок Игоря.
Он грязно выругался при этом. Тени загоготали.
– Отстань от нас, Игорь, пропусти, – сердито сказала Оля.
– О! Да это ж моя любовь ко мне прилетела, – хохотнул Игорь, узнав Ольгу.
Он приблизился к ним и, пихнув Ивана плечом, попытался обнять Ольгу.
– Убери руки, сволочь.
Звук тихого, но яростного шёпота Ивана ошеломил и испугал Олю. Даже сильнее, чем вся эта подвыпившая компания. Такая глухая и явная опасность и угроза зазвучали в нём. Тени тоже на миг опешили. Игорь был намного крупнее Ивана, выше его, да и остальные дружки производили впечатление физически довольно крепких мужчин. Отшатнувшись от Ольги, Игорь наклонил своё лицо к лицу Ивана:
– Вали отсюда, придурок, пока цел. А с девушкой мы потанцуем.
Отстраняясь от Ивана, Игорь неожиданно обеими руками сильно толкнул того в грудь. Иван отступил назад, чуть не потеряв равновесие. Кто-то грубо схватил Ольгу за руку, дёрнул. Она вскрикнула.
Несмотря на страх, Ольге отчётливо представилось, что ситуацию, в которую они попали, она видела в каком-то кино, не раз похожие события описывались в книгах, которые она читала. Дальнейшее тоже оказалось таким, как это обычно описывалось в литературе.
Иван коротко, не замахиваясь, ударил снизу вверх Игоря по челюсти. Что-то неприятно лязгнуло, голова Игоря неестественно качнулась вверх и назад. Через мгновение он, обхватив виски руками, присел на корточки и срывающимся на визг голосом завопил:
– С…ка! Валите его, мужики!
А Иван, уже не обращая на Игоря внимания, наносил серию ударов по ближайшему из его дружков. По тому, который выглядел здоровее прочих. Он молотил по нему, как по боксёрской груше. Противник вяло отбивался и пятился под градом ударов. Наконец, уткнувшись спиной в стену и закрыв лицо руками, он начал медленно оседать. Из двух других теней, оторопело стоявших чуть поодаль, только один, спохватившись, попытался наброситься на Ивана сзади, нанося ему удары в спину и по затылку. Но, получив крепкий, с разворота, удар локтем, свалился, скуля и матерясь, ошеломлённый этим ударом.
Четвёртый остался стоять как вкопанный и только резко отпрянул назад, когда Иван сделал шаг в его сторону. Он что-то невнятно бормотал. И в самой его сникшей тёмной фигуре, и в этом бормотании угадывались страх и нежелание продолжать такую внезапно ставшую опасной для него ночную беседу.
Всё произошло так стремительно, что Ольга не успела толком испугаться ни за себя, ни за Ивана. Тем более что он со сбившимся дыханием, но своим спокойным, обычным голосом обратился к ней:
– Оль, пойдём домой.
Ольга тогда подумала, что, как это ни странно, опасаться надо было не за Ивана, а за этих четырёх незадачливых здоровяков, вставших у него на пути. Иван был спортсменом, серьёзно занимался боксом и борьбой. А сегодня она узнала, что он ещё и отважный рыцарь. Её рыцарь.
В тот поздний вечер они зашли домой к Ольге. Отец уже лёг спать, а мама её ждала. Увидев оцарапанное в кровь лицо Ивана и испачканные засохшей кровью его кулаки, Ирина Тимофеевна ойкнула и побледнела, но спокойно отправила Ивана на кухню умываться, а дочери сказала принести спирт и обработать царапины.
Потом, после оказания первой помощи «нападавшему», как пошутила Оля, они, ещё не оправившиеся в полной мере от произошедшего, возбуждённые и пребывавшие в каком-то азартном состоянии, долго и впервые по-настоящему целовались на кухне.
Сердце у Ольги подпрыгнуло и билось где-то в горле, в висках. От солнечного сплетения к животу и ниже разливалось блаженное тепло. Ей представлялось, что она не стоит на холодном полу, а парит в воздухе или на руках Ивана. И не было сил оторваться от его губ. Проходила минута за минутой, а они всё целовались и целовались. Голова кружилась. И вся она растворилась в сильной теплоте обнимавших её рук.
Потом был выпускной. Радостно-счастливые глаза Вани во время их танца. Оле казалось, что они – самая красивая пара на выпускном. Правда, в тот вечер все были необычайно красивыми. Даже с лица вечно скрипучей учительницы физики Ирины Феоктистовны не сходила добрая улыбка, делавшая её очень приветливой. Счастливы были все: и школа, выпускавшая в новую, взрослую жизнь своих питомцев, и повзрослевшие, переполненные радостными планами выпускники, перед которыми теперь открывались все дороги.
Иван после школы успешно сдал экзамен и поступил в механический институт, на автотракторный факультет. Его родители были инженерами, и он шёл по их стопам. А Оля всегда хотела, как и оба её родителя, стать школьным учителем. По этой причине вопрос, куда Оле поступать, в их семье не стоял. Только – в Сталинградский педагогический институт.
Незаметно пролетел полный учёбы, новых знаний, хлопот, удивительных событий и открытий первый год их студенческой жизни. Заканчивался первый курс, близилась сессия, но тёплый, наполненный солнечным светом май кружил им головы. Тем маем сорок первого Иван и «наконец-то», и всё равно – «вдруг неожиданно» сделал Ольге предложение.
В их жизнь стремительно ворвались радостно-волнующие свадебные планы. Как просияло счастьем мамино лицо и какой торжественно-сосредоточенный вид был у папы, когда они узнали об этом!
Но всё изменилось 22 июня 1941 года. Война, никого не спрашивая, вторглась к ним, круша, ломая и перемешивая всё, что становилось у неё на пути.
Ольга помнила, как изменялись лица окружающих, приобретая поначалу какое-то удивлённо-недоуменное, а потом озабоченно-тревожное выражение. Как люди на улицах, в магазинах, очередях шёпотом пересказывали друг другу смешанные наполовину со слухами известия с фронта в первые дни войны. Дни, полные затаённого страха, тревоги. Но, с другой стороны, это были и дни надежды на то, что эта внезапная война так же внезапно прекратится и в очередной сводке сообщат о полной победе над захватчиками.
Потом такие слова, как «война», «фронт», «бои», «потери», «отступления», и многие другие «военные» слова стали вытеснять из повседневного обихода все ставшие второстепенными «мирные» слова. Слово «свадьба» тоже было «мирным», и саму свадьбу решили отложить до лучших времён.
Иван Волгин в первый месяц войны записался добровольцем, но на фронт его отправили не сразу. В июле Иван был направлен в Астраханское военно-пехотное стрелково-пулемётное училище на ускоренные курсы.
Они с Олей так и не увиделись перед его отправкой на фронт. Иван перед самым отъездом, не успев никого предупредить, заезжал ненадолго в Сталинград попрощаться с ней и со своими родителями. И надо же было ей в этот день отправиться с мамой в Камышин навестить приболевшую тётю Галю! Забежав к ним, Иван успел поговорить только с отцом Ольги, который не поехал с ними.
Он оставил Ольге лишь свою фотокарточку, где был снят в военной форме. Карточка и сейчас была с ней. На обороте было наискось написано его неровным почерком: «Очень тебя люблю. Я вернусь. Жди».
Глядя через окно госпиталя на остывающее вечернее сентябрьское солнце, Ольга опять на миг забылась.
Эти воспоминания, подобно потревоженному ветерком угольку в затухающем костре, вспыхнули и ненадолго согрели её. Но они же, эти воспоминания, словно осветили своим робким, трепетным светом всю окружающую её давящую темноту. Темноту, смешанную с её горем и одиночеством, а также с отчаянным, сковывающим льдом осознанием непоправимости и необратимости случившегося.