Город-герой

11

Внешне с того самого дня, как пришла война, практически ничего не поменялось. Город жил, как жил. Потоки горячего воздуха всё так же каждым утром устремлялись на него сверху, нагревали улицы, заплетённые затейливыми узорами дорожных петель. А вечером улицы начинали отдавать тепло. И уже вверх текли потоки распаренного воздуха, перемешанного с людскими мыслями, надеждами и устремлениями. Люди так же, как и улицы, постоянно вбирали, пропускали через себя, а потом отдавали тепло.

Несмотря на частичную эвакуацию многих предприятий, постоянный отток людей из города и то, что с середины июля сорок второго в городе формировались части народного ополчения, Сталинград всё ещё считался тыловым городом. Линия фронта многим казалась пока что далёкой. Непосредственная угроза не воспринималась как наступающая неотвратимая и суровая реальность.

Но сам город понимал, что он скоро примет бой.

Он сделал свой выбор. От этого выбора теперь зависела не только его судьба. Судьба всей мировой войны, всего мира и человечества будет решаться здесь.

Время уже не играло особой роли. Оно текло сквозь город по-особому. Всё пространство вокруг Сталинграда было одновременно и разряжено, и наэлектризовано. Любая энергия и сила, входящая в соприкосновение с городом, сразу встраивалась в поток и направлялась на отведённое ей место.

Город видел, какое огромное количество человеческих судеб сплетается вокруг его судьбы. Он верил в людей и ждал. Как много их оказалось, готовых его защищать и отдать свои жизни за его жизнь. И это были не только те, кто жил в нём. К нему устремились и те, кто никогда раньше не ступал на его землю, и их было много. Очень много. Город готовился принять их всех. К нему с востока и запада непрерывным потоком двигались сотни и сотни тысяч, миллионы пульсирующих огней. Шли, чтобы столкнуться, смешаться, сойтись в ожесточённой битве. Битве, которая превзойдёт все прошлые битвы всех прошлых войн на земле.

Миллионы людей двести дней и ночей будут сражаться на территории почти в сто тысяч квадратных километров, и всё это будет объединять одно название – Сталинградская битва.

И люди, которые живут сейчас, и их потомки в будущем ещё очень много лет не смогут до конца понять и постичь громадное значение и великую тайну этой битвы. Истинное величие и скрытый временем смысл Сталинградской битвы откроются людям лишь через многие годы после её окончания. Это случится после того, как город покинет и устремится ввысь последний огонёк – свидетель и участник этой битвы. Но откроется им эта тайна только при условии, что на земле не прервётся связь поколений, не умрёт священная память о великом противостоянии жизни и смерти. Память о той неизмеримо высокой цене, которая была заплачена. Память о тех потерях, о той великой жертве.

12

Потери были огромными. Теряя людей, обновляясь пополнением почти на три четверти, они отступали в боях весной сорок второго к Дону. Прибывающее пополнение с ходу бросалось в бой, и часто бывало так, что уже к вечеру следующего дня прибывшие вчера новобранцы могли считаться опытными бойцами.

Но, конечно, никто из них, даже самые лучшие, не был в состоянии сразу понять чувства державшихся всегда немного отдельно «стариков» – тех, кто уцелел и давно воюет. Тех, кто немного свысока поглядывал на «новичков». Понять полностью их горечь, усталость и злость могли только те, кто всё это время или гораздо больше, чем другие, был рядом.

Так устанавливалась на фронте особая, незримая, но крепкая и нерушимая общность людей, вместе в полной мере хлебнувших на этой треклятой войне тяжкого воинского труда и горя.

Одним из таких «стариков», бесспорно, был их старшина. Украинец Николай Охримчук, или, как он сам иногда себя называл, Микола.

Это был человек во всех смыслах колоритный.

Николай Охримчук был, наверное, один такой на всю их дивизию. Высокий, громкий, атлетического сложения: под гимнастёркой валами перекатывались мускулы. В их роте он возвышался над всеми и вверх, и, как многие шутили, вширь. При этом он был необычайно быстр, ловок и подвижен. Дополняли эту картину открытое, добродушное, по-деревенски простое лицо и совершенно не идущие к такому лицу пышные, ухоженные, даже холёные усы. Своими усами Охримчук явно гордился.

Говорил он по-русски, но иногда переходил на особую, необычайно красивую и мелодичную смесь украинского с русским. В лихие минуты опасности или гнева он мог полностью перейти на «ридну мову». Но делал это очень редко.

Легко было поддаться на эту его открытость и простоту, на его своеобразный юмор и обаяние. Но если внимательно приглядеться к Николаю, то можно было заметить, что из серых глаз его на всё вокруг смотрела глубокая печаль, перемежаемая вспышками холодного, колючего, полного притаившейся грозной силы огня.

Ещё в мирное время он три года срочной службы отслужил во флоте. Потом вернулся домой, где и застала его война. Николай воевал с первых дней этой войны и был ныне командиром их ротной разведгруппы.

Иван попал к Охримчуку на следующий день после того памятного для него боя. Он, закончив поверку своего отделения, сидел, прислонившись к холодному колесу раскуроченной немецким снарядом и брошенной пока на их позициях сорокапятки[4]. Охримчук появился перед ним совершенно ниоткуда, будто соткался вмиг из воздуха. Ни скрипа снега, ни единого движения Иван так и не заметил.

Хитро поблёскивая глазами, глядя сверху вниз на Ивана, Николай сказал:

– Не сиди на снегу: хрен себе отморозишь – плохо бегать будешь. – Он протянул Ивану фляжку: – На вот, глотни, согрейся.

Иван глотнул немного из протянутой ему фляжки. Глоток приятно обжёг и согрел его.

– А куда тут бегать? – усмехнулся Иван, возвращая Николаю фляжку.

– Куда-куда, в разведгруппе моей бегать будешь, – как о чём-то уже давно решённом и не подлежащем обсуждению сказал Охримчук. – У меня, не бойсь, не замёрзнешь!

– Да я и не боюсь, – отозвался Иван. – В разведгруппу – так в разведгруппу. Я согласен. Когда начинаем?

– Вчера уже начали, – засмеялся Николай.

Разведгруппа была на особом положении в роте, в какой-то мере независимом от общего распорядка. Но и задачи она выполняла особые. После выполненного задания бойцам-разведчикам часто давали возможность нормально отоспаться, что редко встречается в пехоте. Старшина Охримчук был умелым разведчиком и всех семерых бойцов своей группы обучал, хорошо видя и понимая, на что каждый из них способен.

Каждый из группы имел собственный позывной.

Охримчук был мастером раздавать всем прилипчивые прозвища. Как-то раз он назвал бойца, опрокинувшего на привале на себя свой котелок с кашей, горшком. Так и прицепилось к тому это прозвище, и вскоре никто не мог уже припомнить ни имени, ни фамилии того бойца. Горшком для всех он и остался. Когда его, тяжелораненого, отправили в медсанбат, а оттуда – в госпиталь, то так, говорят, и записали в ротной сводке, что по ранению убыл от них Горшок.

В их разведгруппе худой Жорка Васильев из Арзамаса получил позывной Шило. Коренастый киргиз Айбек Мусаев почему-то имел позывной Феликс. Но со временем Иван понял, что каким-то непонятным образом именно имя Феликс ему удивительно подходило. Были у них и Флакон – сибиряк Серёга Братов, и Кирпич – квадратный богатырь Женя Ряхин. Юркий невысокий москвич Костя Бакашов был Кошеней. Был у них и Монах – Кирилл Александров.

Случай с Монахом был особенный. Охримчук, иногда ругаясь, называл Кирилла и Попом, и Поповичем. А распекая за что-то Александрова, иронически вворачивал к нему обращение «святой отец». А всё потому, что, как выяснил потом Иван, боец-разведчик Александров был верующим человеком, постоянно читал молитвослов, напечатанный в маленькой книжице, и носил под гимнастёркой нательный крест и ладанку с небольшой иконой.

Само по себе это было неудивительно. Среди бойцов много встречалось верующих людей. А по меткому замечанию старшины, во время бомбёжки или артобстрела почти все бойцы становились верующими. Действительно, когда над головой оглушительно рвались снаряды, Иван, как и все остальные в окопе, то отчаянно матерился, вжимаясь в землю, хотя сильно не любил мат и старался никогда не сквернословить, то совершенно неожиданно для себя начинал звать маму. Но всегда наступал момент, когда он начинал молиться Богу о спасении или об окончании обстрела. Всё зависело от длительности и силы бомбёжки или обстрела.

Но он всё же был воспитан атеистом и поначалу удивился, как верующий человек мог оказаться в их разведгруппе. Всем этим Александров вызывал в нём сильный интерес. Поэтому, сойдясь потом с ним поближе, Иван часто, когда появлялась возможность, подолгу разговаривал с Монахом.

Старшину наличие в разведгруппе религиозного человека ничуть не смущало. Его больше всего удивляло, что ни Иван, ни Кирилл, ни Айбек совсем не курили. Иван попробовал курить ещё в школе, но потом вполне осознанно от этого отказался и никогда больше не курил. А Монах с Феликсом, похоже, и не пробовали ни разу.

– Ну як же так можно? Шоб на войне та и не курить! – часто нарочито громко возмущался старшина, глядя на Ивана с Кириллом. Но при этом неизменно добавлял: – Оно для разведчика, пожалуй, привычка курить действительно вредна. А то и смертельно опасна.

Охримчук иногда с иронией, ворчливо отзывался о своей разведгруппе, повторяя:

– Ну шо за вагон мне достался, сплошной интернационал, та ещё и для некурящих!

Иван тоже получил свой позывной. Ткнув его в грудь, Охримчук тогда просто сказал:

– Ты будешь Волгой.

– Как Волгой? – опешил Иван. – Это ведь женское имя!

Охримчук, побарабанив пальцами, словно молоточками, по его груди, широко улыбнулся, обнажив белые ровные зубы, и повторил с нажимом:

– Ты – Волга.

– Скажи ему спасибо, что он тебя Царицей не назвал, сталинградец, – хохотнул присутствовавший при таком наречении Ивана Шило.

– Ну спасибо, Дед, – ответил Иван.

Все в группе за глаза, да и в глаза тоже, звали Николая Дедом. Он и не соглашался на это, и не запрещал так его звать.

Старшина был гораздо старше каждого из разведгруппы. Иван предполагал, что ему больше тридцати лет, но точного его возраста никто из них не знал. По самому Николаю это было невозможно понять. Его вполне можно было назвать человеком без возраста. Так причудливо уживались в нём суровость, опыт и твёрдость с его лёгким нравом и какой-то молодецкой удалью.

Иван многому научился у Николая. И как правильно, по-особому, наматывать портянки, и как приладить к ноге на специальном ремешке чехол-ножны для ножа. Как подавать друг другу сигналы в лесу, в поле и как долго, часами, сидеть неподвижно в засаде, прятаться и бесшумно приближаться к противнику. Как его, этого противника, правильнее, если это требуется, скрутить, связать и нести потом на себе одному или вдвоём с напарником. Как вставить языку в рот кляп, чтобы тот не мог его выплюнуть и подать голос. Он подробно рассказывал Ивану и другим бойцам разведгруппы, какие мины могут им встретиться, когда пойдут в разведку, и на что обращать внимание, чтобы их распознать.

– Сапёры нам, конечно, хорошо помогают, но самим надо быть внимательнее и смотреть, где ямка, где бугорок, а где трава пожухлая. Там мины и могут быть, – говорил им Николай и добавлял: – В разведке, хлопцы, мелочей нет. Малейшая ошибка – смерть.

Многое объяснял им старшина. Часто он назидательно поучал их:

– Никогда не забывайте о том, что немцы – сильные вояки и очень хорошо подготовлены.

Он твердил им постоянно:

– Нельзя недооценивать противника. Особенно – в рукопашной. Самое страшное и опасное на войне что? – задавал он им вопрос и тут же сам на него отвечал: – Это не бомбёжка, не миномётный обстрел и не когда жратвы нет, Флакон! – старшина резко обратился к жующему здоровяку Серёге, любившему крепко закусить и бывшему постоянно голодным по этой причине. – Бомба или мина, она – дура: либо упадёт на тебя, либо не упадёт. А в рукопашной только и видно, что ты из себя представляешь. Тут выход только один: либо ты, либо тебя. Другого не дано. И запомните, рукопашная – это вам не мордобой какой-то, не просто драка. И не надо чем попало драться. И не как Волга надо драться, тут тебе мало помогут все приёмчики да стойки боксёрские. Да и прикладом, как Ваня наш любит, драться не стоит. В серьёзной рукопашке кто ж тебе нормально замахнуться-то даст? Не успеть, братцы. Не даст тебе немец нормально замахнуться, не будет он ждать тебя. Поэтому винтовка или автомат в рукопашной за спиной должны висеть. И вообще, Волга, к тебе персонально обращаюсь, прикладом от ППШ старайся не бить. Предохранитель ненадёжный у автомата. Вдаришь так, а он сам стрелять начнёт. Самопроизвольно. Да ещё и не одиночными, а сразу очередью. Смекаешь, как хреново может получиться?

Немного помолчав и покурив, старшина продолжил:

– Драться, мужики, сподручнее всего сапёрными лопатками. И штыками, а также ножами. В левой руке держи штык, лучше всего с трёхлинейки[5], а в правой – лопатку. И фрицы, те, которые поопытнее, так же дерутся и спуску вам не дадут. Не надо рассчитывать, что они вас испугаются и побегут. Может, даже испугаются и побегут. Но на это не рассчитывайте.

Закончив так, старшина обвёл всех взглядом и, ещё раз глубоко затянувшись, вдруг спросил:

– А что, бойцы, самое главное в рукопашной?

Несмотря на то, что все промолчали, на миг задумавшись над вопросом, он снова ответил сам:

– Правильно! Самое главное – чувствовать локоть товарищей справа и слева. Если распадается ваша шеренга – сразу становитесь спиной к спине! Иначе сзади по вам вдарят фашисты. Сначала, если сошлись с врагом, делаешь штыком, что в левой руке, выпад вперёд.

Дед сделал резкое движение рукой в сторону стоявших ближе всех к нему Монаха с Феликсом. Те испуганно отшатнулись.

– Вот! Это нужно, чтобы противник не приближался или трухнул трохи. А как только он башкой крутить станет, как Монах сейчас башкой завертел, или просто чуть в сторону посмотрит, – руби что есть мочи с правой лезвием лопаты ему по шее. Зря мы, что ли, их так заточили-то? Тут фрыцу и кирдык придёт, – завершал наставления старшина.

– Да, Феликс? – как всегда, в конце обратился он к Айбеку.

Мусаев вскочил и бодро выпалил:

– Так тосьно, товарища Дед! Полная кирдык ему придёта!

Все покатились со смеху, слыша, как Айбек нарочно, для хохмы, коверкал слова. На самом деле все они хорошо знали, что грамотной русской речи Айбек мог ещё и любого русского поучить. На родине, в Киргизии, мать его работала в школе учителем русского языка и литературы.

– А если серьёзно, ребята, – часто повторял старшина, – разведка – дело очень непростое, и я хочу, чтобы вы не только нормально воевали, но и выжили.

Николай часто сам вступал с каждым из бойцов своей группы в учебную схватку. И когда разведчик его вдруг побеждал, он сильно радовался и мог потом за это бойца расцеловать.

«Да… интересна, но страшна была та наука», – подумал Иван.

Воистину страшен всегда, во все времена, был русский рукопашный бой. Часто, когда дело доходило до него, не выдерживали нервы у противника. Бросался он в бегство. И ничто, кроме численного превосходства, не могло его спасти от той сметающей всё ярости, бешеной злобы людей, бьющихся насмерть. И трещали кости, и бывало, что слетали с плеч головы, снесённые сапёрными лопатками. И фонтаном била из обезображенного туловища кровь, качаемая ещё живым сердцем. Невозможно было всё это вынести и выжить, не загнав глубоко в себя, не отключив, не подавив в себе на время яростной схватки всё человеческое.

Разные у разведгруппы были задания, и далеко не всегда всё шло по плану. Действовать часто приходилось по обстановке. Много раз им удавалось избежать неминуемого уничтожения группы благодаря какому-то звериному чутью старшины Охримчука, их Деда. Не могло в таких условиях обойтись и без потерь.

13

Через два месяца после того, как Иван стал частью разведгруппы Деда, потеряли они Кирпича и Шило.

В середине января 1942 года, в ходе зимнего контрнаступления, войска Юго-Западного фронта, где была их дивизия, сосредоточили свои силы на щигровском направлении Курской области. Перед началом контрнаступления они получили приказ: во что бы то ни стало взять языка. Причём тогда разведгруппа Охримчука должна была взять «контрольного языка». Пленным не очень-то верили, как всегда, а в ту пору – особенно. Все их показания старались проверять, поэтому и понадобился второй, «контрольный язык».

Пошли ночью. В группе захвата: Дед, Феликс, Кошеня, Монах, Флакон и Волга. В прикрытии: Георгий Васильев – Шило, Евгений Ряхин – Кирпич и ещё один новенький боец – Андрей Сёмушкин, недавно принятый в группу и позывного ещё не имевший. Так сложилось, что в последнее время задача прикрывать отходящую с языком группу выпадала именно Георгию и Жене.

С самого начала их знакомства Женя сразу сблизился с Жоркой Васильевым. Ивану было трудно объяснить, почему так вышло.

А как люди между собой сходятся? Пожали друг другу руки, улыбнулись, перекинулись парой ничего не значащих слов. И затеплилось что-то от этой улыбки, от взгляда, от странного, неуловимого осознания, что рядом с тобой родственная тебе душа. Что рядом – друг. Так и у них с Жорой получилось. Хоть и разные они были как внешне, так и по характерам.