Шоу окончено!

Глава 1. Шоу начинается!

(Эфир. Студия тонет в полумраке, лишь малиновый абажур на столе отбрасывает кровавое пятно света на лица, превращая улыбки в подобие ран. Где-то за кадром, в такт тиканью настенных часов, раздаётся тихий, сухой щелчок – будто срабатывает затвор фотоаппарата или запирается крошечная защёлка. Камера медленно наезжает на ведущего. На переднем плане, на секунду оказавшись в фокусе, мелькает блестящий край стальной ручки кресла)

Иван Зеркалов: здравствуйте, дорогие зрители. В эфире ваше любимое шоу окончено… хотя «любимое» – слово странное. Как «любимый» ночной кошмар или «любимая» старая рана, что ноет к дождю. Но я отвлекся. С вами я, Иван Зеркалов!

(Он обводит взглядом камеру, и его улыбка не достигает глаз. В этих глазах – спокойная, усталая уверенность патологоанатома, который видел всё, что может сотворить с человеком страх.)

Иван Зеркалов: сегодня у нас в гостях Дарья. Милая девушка. Обычная. Такая, как тысячи других. По крайней мере, такой она была до той ночи. Теперь, если присмотреться… видите? В глубине зрачков поселился крошечный, почти невидимый осколок того мрака. И он время от времени поворачивается к свету той стороной, что обращена в вечность. И тьма смотрит на нас в ответ. Она пришла рассказать вам историю. Историю о доме.

(Он делает театральную паузу, давая зрителям почувствовать холодок под кожей.) Вы ведь любите такие истории, да? Вам нравится щекотать нервы, сидя в уютной гостиной, приглушив свет. Вы думаете: «Это просто страшилка. Со мной такого не случится». О, как вы ошибаетесь. Именно так оно и начинается. С уютного кресла и мысли о том, что монстры живут только в книжках.

Дом, о котором пойдет речь, местные называют «зловещим». В маленьких городках, знаете ли, не любят тратить слова зря. Если уж они окрестили его именно так, а не «старым» или «заброшенным», значит, на то есть причины, которые уходят корнями глубоко, в ту почву, где смешаны кости первых поселенцев и сплетни, передающиеся из уст в уста, как наследственная болезнь. Это не просто место, где скрипят половицы. Это место, где половицы скрипят намеренно. Где предметы не просто теряются – они уползают в щели между мирами, чтобы потом являться тебе из темноты, и от них пахнет чужим потусторонним потом. А тени… тени там не просто отбрасываются светом. Они им питаются. Они растут, становятся плотными, обретают вес. Именно в этом доме Дарья и её друзья решили поиграть в свою взрослую игру в смелость. И дом решил поиграть с ними в ответ. Игру, правила которой писались не на бумаге, а на внутренних стенках черепа сумасшедшего архитектора, что его проектировал.

(Иван ставит локти на стол, складывая пальцы домиком, и его длинные, бледные пальцы кажутся сводчатым порталом в иное измерение. Его лицо окончательно погружается в тень, и только глаза продолжают гореть в полумраке двумя узкими щелями, как у старой, мудрой совы, видевшей немало ночных кошмаров. Он смотрит на Дашу не мигая, и это не человеческий взгляд – это взгляд хищника или, быть может, таксидермиста, оценивающего будущий экспонат. Углы его губ чуть подрагивают, приподнятые в подобии улыбки, но в глазах нет ни капли веселья – лишь холодный, неумолимый, научный интерес энтомолога, рассматривающего редкое насекомое, пойманное в ловушку собственного любопытства.)

Даша: (Её голос звучит чуть громче необходимого, выдает легкая дрожь, которую она пытается скрыть за напускной бодростью) Спасибо, что позвали на передачу! Для меня это была… захватывающая и удивительная история. Я даже в архиве нашла… кое-что. Загадочные буквы – «В» и «К». Хотела быть подготовленной, знаете ли, к исследованию того дома с друзьями. Думала, это как ключик к разгадке.

(Она нервно поправляет прядь волос, и её пальцы на мгновение задерживаются на виске, будто пытаясь загнать обратно навязчивую мысль.)

Иван Зеркалов: (Его голос становится тише, но от этого приобретает металлическую плотность, словно лезвие, медленно входящее в плоть) Спасибо, что нашла в себе силы прийти, Даша Шестнадцать… возраст, когда граница между мирами еще тонка, как паутина. Не прочная стена, а именно паутина. И сквозь неё просачиваются запахи и звуки из иных мест – сладковатый аромат тления, доносящийся из подвала мироздания, и шепот, который можно спутать со скрипом старых балок. Дом знал это. Чувствовал это своим дощатым, пропитанным грехами нутром. Он ждал. Терпеливо. Как паук ждет муху. Именно таких, как ты. Юных. Чистых. С яркими, незамутнёнными душами, которые так аппетитно пахнут… надеждой. Для него это был пир. А твоя подготовка, эти буквы… милая, это были не ключики. Это были пригласительные билеты. И дом был очень рад, что вы их приняли.

(Он откидывается на спинку кресла, и свет снова падает на его лицо, но теперь оно кажется не живым, а вырезанным из старого, пожелтевшего воска.)

(Он делает театральную паузу, давая каждому зрителю не просто представить, а вдохнуть этот запах – запах пыли, детских страхов и взрослого отчаяния, который навсегда въелся в стены того дома.)

Дарья: (Её голос крепнет, в нём появляются стальные нотки решимости) Знаете, Иван… я хочу начать с самого начала. Не с того момента, когда мы переступили порог. А с того, что было до. С корней.

Иван Зеркалов: (Медленно кивает, его лицо оживает на мгновение, отражая голодное любопытство) Конечно, Даша. Корни – это самое интересное. Именно там, в темноте, и скрывается истинная плесень, которая потом прорастает на свету чёрными цветами.

Дарья помнится мне, как в детстве другие ребятишки обижали меня. Но это были не детские шалости, не дразнилки из-за угла. Нет. Они метили в меня. Швыряли камни. Не камушки-голыши, пригодные для игры в «лягушку», а острые, колючие обломки щебня, что больно впивались в кожу и оставляли синяки цвета гниющей сливы. Камни летели не просто так – они летели с тихим, сосредоточенным усердием, с каким мальчишки разоряют птичьи гнёзда или муравейники. В их глазах не было злобы. Было любопытство. Холодное, бездушное любопытство к тому, как отреагирует живая, трепещущая вещь на боль. Как далеко можно зайти, прежде чем она сломается.

(Она замолкает, её взгляд теряется где-то в прошлом, и по её лицу пробегает тень той старой, детской боли.)

Дарья: и всегда, всегда появлялся Игорь. Не с криком и не с угрозами – он просто возникал на пути камней, как внезапно выросший дуб. Он был тихим, Игорь. Не говорил лишнего. Он просто принимал удары на свою широкую спину, а его взгляд, обращённый к обидчикам, был тяжёл и неподвижен, как взгляд старого пса, помнящего вкус крови. Он не прогонял их. Он просто стоял. И этого странным образом было достаточно, чтобы камни прекращали лететь, а мальчишки, бормоча что-то невнятное, поспешно ретировались. Он был моей стеной. Моим живым щитом!

Дарья: А Руслан… (лёгкая улыбка трогает её губы) Руслан был нашим стратегом. Его ум работал иначе, он видел мир не как картину, а как сложный механизм. Он не бросался в бой – он его обходил. В его огромных, словно два аквариума, очках отражался не мир, а его схема, его чертёж. Он видел лазейки там, где другие видели сплошные стены. Там, где Игорь видел пламя, в которое нужно ринуться с голыми руками, Руслан видел систему воздуховодов, по которым это пламя можно удушить. Его полнота не была обузой – она была весом, якорем, не дававшим нам всем сорваться в бездну опрометчивых решений. Он шевелил губами, что-то бормотал, вычисляя вероятности, и в эти моменты его глаза за стёклами очков походили на двух стремительных кальмаров, пойманных в стеклянные банки.

(Она выдыхает, и в её голосе звучит ностальгия по тому, казалось бы, несокрушимому союзу.)

Дарья: С такими друзьями я чувствовала себя… неуязвимой. Заброшенный дом на окраине города? Пф. Пустяки. Для нас он был просто декорацией. Мы были «Огненной Бригадой» – я, капитан, дочь пожарного; Игорь, наш непробиваемый таран; и Руслан, наш безумный учёный. Мы были готовы на всё. Мы думали, что нас ничем не напугать. Мы и представить не могли, что дом может приготовить для нас нечто большее, чем просто страшилки для подростков.

(Иван Зеркалов медленно поворачивается к камере. Его брови чуть приподняты, а на губах играет тонкая, почти незаметная улыбка, лишённая всякой теплоты. Он протягивает руку в сторону Даши как фокусник, представляющий своё главное иллюзионное действо.)

Иван Зеркалов: как же вдохновляюще это звучит, не правда ли, дорогие зрители? Юность, отвага, нерушимая дружба… Прекрасная сказка, которую мы так любим рассказывать сами себе перед сном, чтобы заглушить скрип половиц в собственной квартире. Но в каждой сказке, как известно, есть ложка дёгтя. А в этой – целая бочка.

(Он снова обращается к Даши его голос становится сладковатым, ядовитым.)

Иван Зеркалов: Продолжайте, моя дорогая. Расскажите нам о вашем «расследовании». Давайте копнём глубже в эту плодородную почву городских легенд.

Дарья: (Её взгляд становится отрешенным, она уходит в себя, в воспоминания.) Наше расследование началось с разговоров. В маленьком городке память – это не книги в библиотеке, аккуратно расставленные по полкам. Это живые, кровоточащие шрамы на теле общины. Мы ходили от дома к дому, и люди, после недолгого колебания, пускали нас на порог. Они смотрели на нас не как на назойливых детей, а как на… на странных экзорцистов. Они хотели, чтобы мы вытянули наружу ту боль, что тихо гноилась в подвале этого городка сорок долгих лет.

Дарья: Их воспоминания были не просто словами. Это были живые, дрожащие существа – колючие, пугливые, пахнущие дешёвыми лекарствами и старыми, как мир, фобиями. Они говорили шёпотом, даже средь бела дня, боясь разбудить… его. Тень того вечера. Призрак того пожара.

(Она замолкает, её пальцы бессознательно сжимают край стола, костяшки белеют.)

Дарья: но самое ужасное, что я услышала… о голосах в доме я расскажу позже… самое ужасное было не в криках. Крики – это про боль, про страх. Это она, свидетельница, понимала. Нет. Это был смех.

(В студии воцаряется абсолютная тишина.)

Дарья: Детский смех. Доносящийся из окон верхнего этажа, уже охваченных алым, прожорливым заревом. Неистовый, радостный, ликующий смех. Словно там, в самом сердце ада, кто-то затеял самую весёлую, самую увлекательную игру в мире. Она сказала мне, что этот смех преследовал её все эти годы. Что иногда, в гробовой тишине ночи, она до сих пор его слышит – чистый, как колокольчик, и от этого бесконечно чужой.

(Дарья выдыхает, и её голос снова становится твёрдым, полным решимости.)

Дарья: И тогда мы поняли – мы должны были зайти внутрь. Мы должны были узнать, какая именно игра там шла. И продолжается ли она до сих пор. Мы были обязаны это выяснить.

Иван Зеркалов: (Слегка наклоняет голову, его голос звучит притворно-сочувствующе) Немного жутковато, да? Почти как в кино. Только вот в кино можно выключить экран. А от этого… от этого смеха, говорят, так просто не избавиться. Он въедается в подкорку. Как вирус. Но это, конечно, всего лишь слова пожилой женщины, не так ли? Просто… старческий бред.

(Иван Зеркалов замирает, его поза выражает предельную концентрацию. Он не перебивает, лишь его пальцы медленно постукивают по столу, словно отсчитывая такты надвигающегося кошмара.)

Дарья: (Её голос становится глухим, монотонным, будто она не просто рассказывает, а читает заклинание с почерневшего от времени свитка) Я продолжу. Каждая трещина в стенах этого дома – да, именно в стенах, ибо дом смотрел на нас пустыми, выжженными глазницами окон – была не просто следом возраста или безразличного времени. Нет. Они были похожи на морщины, прорезанные неизгладимой болью, на шрамы, оставленные когтями какого-то чудовищного, нечеловеческого горя. А эти черные подпалины, эти уродливые узоры из копоти и гари, расходившиеся от пустых проёмов, словно паутина… Они не просто говорили о пожаре. Они кричали. Кричали беззвучным, леденящим душу визгом о том, что плоть этого дома была не просто повреждена, а сожрана заживо. Сожрана и переварена в том самом чреве ужаса, что клокотало здесь когда-то, оставив после себя лишь этот обугленный скелет.

(Она замолкает, её взгляд становится остекленевшим, она снова там, на пороге.)

Дарья: И когда я стояла, вглядываясь в эту немую агонию, холод пришёл ко мне. Но не тот, что щиплет щёки зимним утром, свежий и бодрящий. Это был холод изнутри. Он поднялся из самых глубин моего существа, из тех тёмных колодцев памяти, о существовании которых я даже не подозревала. Он пронзил меня насквозь, до самых костей, до нервного трепета в зубах. Он был липким и влажным, как пропитанный сыростью саван. И в тот миг мне показалось, что сама земля под ногами, эта утоптанная поколениями тропинка, всё помнила. Помнила хаотичный вес бегущих детских ног, животный жар, пожирающий траву, и тяжёлую, удушливую тяжесть пепла, осевшего на неё навеки. Она впитала крики тогда, и теперь источала их обратно в мир – в виде этого давящего, густого молчания, что весило больше, чем любая гроза.

(Иван Зеркалов медленно выдыхает, и в его выдохе слышится свист.)

Иван Зеркалов: (помолчав, с лёгкой усмешкой) Земля помнит боль… Дом кричит шрамами… Поэтично. Вы в это верите, Даша? Или это ваш разум так… переваривает страх? (внезапно резко) Что оно чувствовало, глядя на вас? Думаете, ему было больно? Или оно, наконец, почувствовало… голод?

(Иван Зеркалов наклоняется ближе, его голос становится низким, доверительным, почти интимным, но в этой интимности сквозит лезвие бритвы.)

Иван Зеркалов: и вы вошли. Ключ скрипел в замке – нет, не так. Ключ застонал. Старый, проржавевший стон, будто вы будили не просто механизм, а что-то спящее глубоко внутри. И дверь отворилась не на петлях, а на каких-то скрипучих, не смазанных суставах. Воздух, что хлынул навстречу…, вы ведь помните его вкус? Настоящий вкус. Не запах – именно вкус.

(Он делает паузу, давая ей вспомнить, вжиться в те ощущения.)

Дарья: (Её глаза расширяются, она сглатывает, будто и правда чувствует это на языке) Он был… густой. Сладковато-горький. Как мёд, смешанный с пеплом и.… и чем-то ещё. Чем-то металлическим. Будто лизать ржавую батарейку.

Иван Зеркалов: (Кивает, словно получил ожидаемый ответ) Кровь. Таким бывает на вкус старый, въевшийся в дерево и штукатурку страх. Он окисляется, как медь. А что вы увидели в полумраке прихожей, когда глаза привыкли к темноте? Не убранство. Не мебель. Что первое бросилось в глаза? Какой-нибудь предмет, который, казалось, ждал именно вас?

Дарья: (Её взгляд затуманивается, она смотрит в пустоту перед собой) Кукла. Сидящая на обломке лестницы. Без одной руки. Её фарфоровое лицо было покрыто трещинами, а волосы… они были не просто пыльными. Они были седыми, будто она состарилась здесь, в одиночестве. И её стеклянные глаза… они были не пустыми. В них было… ожидание. Она смотрела прямо на дверь. Прямо на меня. И улыбалась. Треснувшими губами.

(Иван Зеркалов медленно откидывается в кресле, и кожаный чехол издает протяжный, скрипучий звук, похожий на стон. Его пальцы складываются в замок, и он подносит их к подбородку, упираясь в них острием британки. Его взгляд, тяжелый и неподвижный, не отрывается от Даши. В студии воцаряется тишина, такая густая, что в ней слышно, как где-то за стеной пролетает муха, и этот звук кажется оглушительным.)

Иван Зеркалов: (Его голос становится тише, интимнее, приобретая маслянистый оттенок доверительности, за которой скрывается лезвие. Он не задаёт вопросы, а расставляет ловушки, и каждая ловушка – это мягкий, почти ласковый звук его голоса, обещающий понимание и тут же его отнимающий) Хм-м… кукла. Безрукая, седая старушка из фарфора, что ждала именно вас. Звучит… до жути поэтично. Но знаешь, что меня по-настоящему заинтересовало, моя дорогая? Не она.

(Он делает паузу, давая этим словам повиснуть в воздухе, как ядовитому пару.)

Иван Зеркалов: Ты сказала, вас было трое. Три мушкетёра, отправившихся штурмовать Бастилию собственного страха. Любопытно. Очень любопытно. Ведь родители… родители обычно цепляются за своих детей, как утопающие за соломинку. Особенно в таких местах, как этот городок, где каждый перекрёсток помнит как минимум одну смерть. Они ставят железные решётки на окна, вбивают колья из суеверий в каждую щель, лишь бы их чадо не шагнуло за порог с наступлением темноты. А ваши… ваши родители будто и не заметили, что их дочь, их Даша, отправилась на свидание с призраками. Странно, не находишь?

Дарья: (лёгкий, почти воздушный смешок, в котором нет веселья) О, мои родители… Они всегда доверяли мне. Считали меня взрослой не по годам. Ответственной. (Она произносит это слово с лёгким нажимом, будто пробуя его на вкус и находя его горьким). Нас часто отпускали. Гулять. По окрестностям. И я… я никогда не была одна. Всегда рядом были Игорь, и Руслан. Моя стена… и мой мозг. Они всегда защищали меня. От всего. От хулиганов, от собственной глупости, от скуки… Мы даже название себе придумали. «Огненная Бригада». Звучало гордо, правда?

Иван Зеркалов: «Огненная Бригада». Сильное название. Оно обжигает язык. Отдаёт серой, бензином и старым пеплом. В нём слышится не детская игра, а… зловещее предзнаменование. Скажи мне, Даша, откуда пришла эта мысль? Эта искра? Дети обычно называют свои банды «Тиграми» или «Мстителями». Почему именно огонь?

Дарья: (Оживляясь, её голос теплеет, уходя в воспоминание, но в этом тепле таится что-то хрупкое и обречённое) Мой отец… он долгие годы работал на пожарной станции. Я с детства завороженно смотрела, как они уезжают на тревогу – эти огромные красные машины, рычащие, как раненые звери, люди в блестящих касках, похожие на древних воинов, идущих на битву со стихией. Он был так смел. Так решителен. Всегда знал, что делать, куда бежать, кого спасать. (Голос снова становится плоским, отстранённым, как будто кто-то выключил свет внутри неё). Поэтому я и предложила такое название. Оно казалось… крутым. Символичным. Мы ведь тоже собирались туда, где бушевало пламя. Пусть и метафорическое. Мы шли тушить пожар прошлого.

Иван Зеркалов: (Наклоняется вперёд, и его тень снова нависает над столом) Тушить пожар прошлого… Или разжигать новый? Отец-пожарный. Девочка, играющая в тушение пожаров. А потом – реальный пожар, в котором сгорает приют. Это уже не предзнаменование, Даша Это… сценарий. Отработанный до мелочей. Скажи, твой отец… он знал о твоей «Огненной Бригаде»? Он… одобрял твои игры?

(Вопрос висит в воздухе, тяжёлый и многозначительный. Иван не спускает с неё глаз, выискивая малейшую трещину в её рассказе, малейшую дрожь века, которая выдаст правду, скрытую за слоями вымысла и боли.)

Дарья: (Её взгляд становится отсутствующим, она смотрит куда-то в пространство за камерой, в то прошлое, которое ярче настоящего. Голос становится тише, почти мечтательным, но в этой мечтательности сквозит стальная жилка одержимости.) Понимаешь… это сложно объяснить. Мне всегда было… интересно. Это место манило. Не как достопримечательность, а как магнит для крови. Как глубокая, чёрная вода в заброшенном карьере, в которую так и тянет нырнуть, даже если знаешь, что не умеешь плавать. (Она слегка вздрагивает, будто от внезапного холода). Это была не просто загадка. Это была… тихая истерика, замурованная в кирпичах. Эти стены, почерневшие не от времени, а от чего-то другого, что сочилось изнутри… Эти окна, разбитые не мальчишками-сорванцами, а будто изнутри – отчаянными, крошечными кулачками… Слухов было море. Говорили, что там никогда и не было детей. Что это был склад. Старый склад медицинского оборудования. (Она горько усмехается, и звук этот сухой, как треск сломанной кости). Но почему же тогда воздух вокруг него такой густой, сладковатый и затхлый, как в склепе? Почему птицы не садятся на его крышу, а облетают стороной, как будто она раскалена? Почему собаки обходят его за версту, поджав хвосты и рыча в спину невидимой угрозе? А звуки… Шёпоты… будто кто-то переругивается за стеной на забытом языке. Шорохи… точно кто-то маленький и проворный бегает по чердаку, играя в салки с призраком. А по ночам… иногда… в верхних окнах мелькал свет. Тусклый, дрожащий, как свеча на сквозняке, которую вот-вот задует. Это не пугало. Это… звало. Это было приглашение, от которого кровь стынет в жилах, но ноги сами несут тебя вперёд. И мы не смогли отказаться. Мы и не хотели.

(Голос ведущего становится тише, приобретая маслянистый, почти интимный оттенок, словно он делится страшной тайной, которую знают все, но боятся произнести вслух.)

Иван Зеркалов: (Медленно, растягивая слова, как жевательную резинку, наполненную ядом) Значит… вы всё-таки решились переступить порог. Не просто постоять у ворот, пощекотать нервы и сбежать домой, к маме, под одеяло, где монстры под кроватью кажутся сказкой. А именно… войти. (Он делает театральную паузу, давая зрителям не просто представить, а прочувствовать эту картину: трое детей на фоне громады мрачного дома, ночь, сжимающаяся вокруг, как кулак). Трое маленьких рыцарей без доспехов, идущих навстречу дракону, у которого вместо пасти – тёмный дверной проём, пахнущий тлением и грехом. И вы сделали это ночью. Интересный выбор. Самый честный выбор. Ночь ведь имеет свойство не только скрывать, но и… проявлять. Проявлять то, что днём прячется за маской солнечного света. Она сдирает с реальности верхний слой, как кожуру, и обнажает мясо и кости истинного положения вещей. Вы ведь понимали, на что идёте? Или вам, как и тем мальчишкам с камнями, было просто… любопытно? Любопытно, какой звук издаст живая вещь, когда её ткнуть палкой в самое сердце её боли?

Дарья: (её голос звучит чуть громче, с наигранной бравадой, которая не может скрыть лёгкую дрожь под собой) Да, верно! Мы сделали это. Я, Руслан и Игорь, Это был наш осознанный выбор. Мы дождались, когда солнце спрячется, и взяли с собой фонарики… и всю нашу смелость, до последней капли. (Она замолкает на мгновение, и в тишине слышно её прерывистое дыхание). Когда мы шли по той тропинке, а стены дома начали вырастать перед нами, такие чёрные, что казалось, они впитали в себя всю тьму мира… волнение стало таким сильным, что его можно было потрогать руками. Оно висело в воздухе, густое, как сироп. И дом… он словно затаился. Притих. Перестал скрипеть и шептать. Он ждал. Чувствовалось, что он ждал именно нас. Именно этой ночью. Мы не знали, что найдём внутри. Но мы знали, что должны зайти. Любопытство было сильнее любого страха. Оно гнало нас вперёд, как бык на корриде.

Иван Зеркалов: (с лёгкой усмешкой, в которой слышится и жалость, и нечто похожее на голод) Смелость. Энтузиазм. Жажда приключений. Прекрасные слова для надгробной плиты. Вы шли, как будто на пикник, а не в пасть к Левиафану. Вы действительно верили, что стены просто хранят тайны? Как старые книги? Милая девочка, стены того дома не хранили тайн. Они были ими выстроены. Каждая трещина в досках – это не морщина времени, это шрам. Каждый скрип половиц под ногой – не просьба пощадить, а предупреждение. Стонущий голос самого дерева, которое помнит, как оно горело. Вы думали, что разгадаете загадки? Что они ждали своего часа? О, да. Они ждали. Ждали свежего мяса. Ждали новых голосов, которые присоединятся к хору тех, что уже давно умолкли. Легенды притягивали вас, как магнит? Магниты бывают разные, детка. Одни притягивают скрепки. А другие… притягивают иголки. Прямо в сердце. (Голос Ивана становится гуще, темнее, словно он сам вдыхает пыль того дома)

Иван Зеркалов: (тихо, почти шёпотом, заставляя зрителей наклониться к экранам) И что же было дальше, Даша? Когда порог остался позади, и тень дома поглотила вас целиком? Что вы нашли ? Не торопитесь. Опишите. Каждый запах. Каждый звук. Каждый… намёк.

Глава 2. Дом

Дарья: (её голос дрожит, становясь тоньше, почти детским) Мы… мы начали с комнат на первом этаже. Воздух был густой, сладковато-прогорклый, им было тяжело дышать. Пыль висела в лучах фонариков не просто частичками, а целыми клубящимися сгустками, похожими на споры какого-то чудовищного гриба. И потом… в одной из комнат, маленькой, с обоями, которые когда-то были цветочными, а теперь стали грязно-бурыми… я увидела её. Куклу. Она сидела, прислонившись к плинтусу. Одна половина её лица была обуглена, волосы сплавились в один жуткий чёрный комок. А второй её глаз… большой, стеклянный, невероятно голубой… смотрел прямо на меня. Он был неестественно ярок в этом полумраке, словно вбирал в себя весь скудный свет. Я протянула руку… и коснулась её платья. Оно рассыпалось от прикосновения, превратившись в труху. А потом… холодок. Не просто мурашки. Это был ледяной палец, который провели прямо по моему позвоночнику, от копчика до самого затылка. И в тот миг я поняла. Мы были не в старом доме. Мы были в ране. В незаживающей ране, где всё ещё сочится боль.