Шоу окончено!

Иван: (выдыхает, и в его выдохе слышится свист) Звучит… жутко, Дарья. Одинокая кукла в заброшенном доме. Классика. Но классика потому и стала классикой, что она… работает. Что было дальше? Тишина? Та самая гнетущая тишина, что звенит в ушах громче любого крика?

Дарья: (говорит быстрее, её слова сталкиваются друг с другом, гонимые нарастающей паникой). Нет! Нет, тишина кончилась. Она взорвалась. Внезапно. Сначала это были просто… звуки. Где-то далеко, наверху. Детские голоса. Крики. Но не крики ужаса… а… восторга. Дикого, неконтролируемого восторга, смешанного с хохотом. Как будто кто-то играл в самую весёлую игру на свете. (Её голос срывается). А потом… они стали ближе. И в них начали проскальзывать… наши имена. «Дашаааа…» Шёпотом. «Игорь… Руслан…» Протяжно, певуче, словно дразнясь. Сначала это показалось… игрой. Глупой шуткой. Но голоса были неправильными. Слишком высокими. Слишком… влажными. И в них не было веселья. Была насмешка. Злая, старая насмешка. И тогда нас накрыла паника. Настоящая, животная. Мы бросились назад, к выходу, к той двери, через которую вошли… Но её не было. На её месте была сплошная стена, обитая тем же тёмным деревом, что и всё вокруг. Ни щели, ни ручки. Ничего. Мы метались, тыкаясь фонариками в стены, как мотыльки, бьющиеся о стекло. Каждый шаг отдавался эхом в пустоте, и с каждым нашим движением тот детский смех становился всё громче, всё ближе. Он уже звучал не сверху, а со всех сторон сразу. Мы были в ловушке. И единственное, что пришло нам в голову… это кухня. Большая комната, одна дверь, которую можно попытаться забаррикадировать. Мы побежали туда, надеясь, что это будет… безопасно. (Она горько усмехается). Какая наивная глупость.

(Голос Даши становится глубже, монотоннее, словно она читает заклинание или вспоминает сон, который вот-вот превратится в кошмар)

Дарья: «Нам нужно идти на кухню», – выдохнула я, и мой голос прозвучал чужим, плоским, как доска. Я изо всех сил старалась сохранить спокойствие, вжать в себя панику, как в старый матрас, чтобы она не вырвалась наружу и не заразила мальчиков. – Давайте спрячемся там. Возможно… возможно, там будет безопаснее. – Я чуть не сказала «теплее», но это было бы неправдой. Ничто в этом доме не могло быть тёплым. Ребята, вы со мной? Они молча кивнули, глаза их были огромны и белы в полумраке, как у оленей, попавших в свет фар.

Когда мы втиснулись в кухню, нас встретила не просто картина заброшенности. Это был натюрморт с мёртвой жизнью. Воздух был густым и тяжёлым, пахнущим не просто гарью, а столетней копотью, прожжённым жиром и чем-то ещё… сладковатым и гнилостным, словно мясо, которое забыли в духовке на сорок лет. Ржавые кастрюли на плите походили на окаменевшие внутренности какого-то механического чудовища. Шкафы, с облупившейся краской, стояли криво, их дверцы были открыты, и из них пахло плесенью и старой смертью. Мы захлопнули дверь, прислонились к ней спинами, ощущая её шершавую, холодную поверхность, и медленно сползли на пол. Линолеум был ледяным, он забирал остатки тепла из наших тел через джинсы.

И тогда мы затихли и начали слушать. По-настоящему слушать. И дом ответил нам. Он не молчал. Он был полон звуков. Не громких, а подкрадывающихся. Шорох… будто кто-то мелкий и юркий бежит за плинтусом. Шёпот… неразборчивый, шипящий, словно статическое электричество на разорванных проводах. И смех. Тот самый детский смех. Но теперь, в этой замкнутой коробке кухни, он изменился. В нём не было и намёка на радость. Он был… плачущим. Истеричным. В нём слышались всхлипы, переходящие в визгливый, безумный хохот, а потом – в тихий, отчаянный плач. И голоса… они начали звать на помощь. «Помогите…», «Выпустите…», «Больно…». Это были не слова, а стенания, вылепленные из самого воздуха, из тьмы, из страха. Они могли разорвать сердце. Не метафорически. Физически. Казалось, грудь вот-вот лопнет от этой безысходности.

Мы понимали, что нельзя просто сидеть и ждать. Надо было выбираться. Но как? Дверь, через которую мы вошли, вела обратно в адский коридор. И тогда родился наш дурацкий, отчаянный план. Мальчики пойдут на второй этаж. Может быть, там есть окно, через которое можно выбраться, или чердак, или… что угодно. А я останусь здесь. Я была полна решимости, кипящей, как яд в жилах. Я должна была найти улику. Ответ. Ключ к тому, кто превратил этот дом из места, где жили дети, в склеп, где они до сих пор играли в свои ужасные игры.

Мы разделились. Это была самая большая ошибка. Самая большая. Но тогда это казалось логичным. Игорь и Руслан, обменявшись со мной, полными ужаса взглядами, выскользнули за дверь и растворились во мраке коридора, их шаги почти сразу же заглушило жадное молчание дома. А я осталась.

(Голос Даши срывается на полутоне, дыхание становится частым и поверхностным, словно она снова там, в той тишине)

Дарьи: Одна. Совершенно одна в центре этой проклятой кухни, и единственный свет – это жёлтый, предательски прыгающий кружок от моего фонарика. Он не прогонял тьму, он лишь подчёркивал её, выхватывая из мрака уродливые детали: полосу липкой грязи на полу, тень от ручки сковороды, похожую на скорпиона, паутину в углу, густую, как вуаль. Я пыталась дышать ровно, но воздух был тяжёлым, словно его уже кто-то выдохнул до меня и не удосужился заменить.

Я заставила себя осмотреться. Детектив. Да. Я была детективом в самом страшном деле своей жизни. На стенах висели картины. Вернее, то, что от них осталось. Обгоревшие холсты в рамах, и на них… лица. Не портреты. Лица. Смазанные, расплывшиеся от жара, но с проступающими сквозь копоть глазами. И эти глаза… они не просто смотрели. Они следили. Я чувствовала их взгляд на своей спине, холодный и оценивающий. Я отвернулась, схватила первую попавшуюся кастрюлю на плите. Ржавая, с окаменевшими внутри остатками какой-то пищи, которая пахла так, будто умерла и воскресла в виде грибка. Я швырнула её на пол с глухим лязгом, который прозвучал как выстрел в этой гробовой тишине.

И тогда за моей спиной раздался треск. Не просто скрип. Именно треск – сухой, резкий, словно сломали кость. Я обернулась так быстро, что у меня зарябило в глазах. Луч фонаря метнулся по кухне, выхватывая пустые углы, тени, которые дёргались и извивались, как будто испугались света. Никого. Но запах… запах изменился. К старой гари и плесени добавилась нотка… озона. Словно после близкой молнии. И палёные волосы.

Сердце колотилось где-то в горле, готовое выпрыгнуть. Надо было действовать. Сидеть тут и ждать, пока меня найдут… оно… было нельзя. И в этот самый момент из глубины дома, сквозь стены, донёсся звук. Не плач. Не смех. Моё имя. «Дашааааа…» Протяжно, с придыханием, с какой-то адской нежностью. Голос был одновременно детским и древним, скрипучим.