Простые радости

Взрослая правда

– Девушка, подайте мячик! – белокурая пухляшка ласково помахала мне из-за высоких пик забора у футбольного поля.

– Девушка! Ха-ха! – пробасила рядом глумливая рожа пубертатного разлива. – Де-е-е-вушка! А-а-а!..

Я улыбнулась девчушке, пинком отправила мяч на ее сторону и уже без улыбки глянула на подростка в чёрной куртке. «Заткнись, придурок!» – имел в виду мой взгляд. Но молодой скот не унимался:

– Д-е-е-е-вушка! Дашка-дура, какая она девушка?!

Необременительные прежде, сорок два года вдруг накрыли душным ватным одеялом. Как – уже? Я – всё? Этот говнюк будто хрястнул дверью мне по носу. По его сторону – звонкий и холодный сквозняк молодятины в солнечной листве. По мою – закрытая форточка, липкий запах корвалола, тиканье будильника в старой пустой хрущёвке.

Понурой тётей плюхнулась я в авто. Из угла салонного зеркала смотрела пара уставших глаз, меж бровей встала морщинка, мол, а я давно тебе говорю – пора и честь знать, в наши-то годы! Да я… просто не выспалась и не накрасилась просто! Да я сейчас тончика разотру, ресницы накрашу, по губам алым блеском пройдусь, я вообще-то симпатичная! И не старая… практически… мне б выспаться… Да я Ленке сейчас позвоню, вот что!

Ленка, моя идеальная подруга: старше, толще и болтливее. Кому повезло услышать, как Ленка произносит слово х@й, те сразу понимают, что перед ними завкафедрой романо-германской филологии.

– Ленусик, я в печали!

– Ща, погодь, курева возьму… Ну? Чё ты? Как ты?

– Да так. Вот скажи, Лен, я уже всё? Того? Старая, а?

– Хосспади! Дурная ты – это да, а старая – не. Если ты старая, мне что, каблуки скидывать, тапки белые мерить? С дуба рухнула, мать? Те кто там мозг парит, муж? Дети?

– Ну, типа дети, да…

– Вмажь им по шее! «Молодая – старая» – это подростковая хрень, как прыщи. Взрослая правда такая: бабы бывают ебабельные и неебабельные – всё! И это не про возраст! Ты бабку мою помнишь? Раю, да. Ну? В шестьдесят семь лет за грибами в лес шла, губы красила. Я ей: «Баб! На кой?» А она: «А ну как татарин какой попадётся?» – Ленка хрипловато засмеялась. – И ведь попался! Слышь? Правда, не татарин – целый еврей! Ну как целый, полноги в нём не хватало. Молоденький, ага, шестьдесят один годик. А бабке за семьдесят было, когда они поженились.

– Что, прям по-взрослому?

– А то! Свечку не держала, но койка у них одна в доме была… Так что ты, девочка, бабку мою на том свете не смеши – старая она! Муж теребонькает?

– Теребонькает…

– Кто б сомневался! Всё, Оксанка, не беси меня! У меня конференция через два часа, башка не мытая, а я тут тебя жизни учу. Пока, давай, не дури!

«Ебабельна, теребонькает»… Вот откуда в её учёной голове такие бубенцы расписные? Разговорчики горяченькие, солёные хиханьки да хаханьки, черный перец матерка – и вот уже едет по Гагарина весёлая баба, и машинка у нее красивенькая, и тёплый ветер в открытое окошко, и в левом углу салонного зеркала улыбаются зелёные глаза. А морщинка меж бровей расправилась и замолчала, не любит она вот это вот всё.

Блаженная?

Алёнка откинулась на тощую больничную подушку, от которой ощутимо пахло хлоркой, натянула до подбородка колючее одеяло и выдохнула:

– Хорошо-то как!

– Что здесь может быть хорошего? – полная дама в бордовом вельветовом домашнем костюме скривилась и брезгливо поджала полные губы. – Ванны в палате нет, одна раковина, а купаться извольте в общем обшарпанном душе в конце коридора. Мутная жидкость – не иначе как суп из табуретки, котлеты, скорей всего, из туалетной бумаги с добавлением лука. Компот из сухофруктов, который испортить невозможно, и тот несёт половой тряпкой. И это они называют обедом!

– А мне девчонки пижаму принесли, – невпопад ответила Алёнка. – Как замечательно!

– Пижаму? И что замечательного в пижаме? Это вообще не комильфо – среди бела дня обряжаться в пижаму. Больница – не повод распускаться, – пожала плечами дама, раскладывая пожитки в покосившуюся трёхногую тумбочку.

– А ещё мне передали тёплые носки, их мама вязала из шерсти нашей козы Марфы, – продолжала радоваться Алёнка, высунув из-под одеяла ногу в толстенном пуховом носке. – Я теплолюбивая, всё время мёрзну, а теперь совсем-совсем согрелась, – прижмурилась она от удовольствия.

– Ты откуда взялась такая блаженная?

– Из реанимации, – смущённо улыбнулась Алёнка. – Меня по скорой прямо с лекции по истории привезли, с перитонитом. Прооперировали и пять дней держали в реанимации. Думали, не выживу. А я оклемалась. У нас вся родня живучая. Знаете? – она приподнялась на локте. – Ко мне девчонок не пускали. Я, когда в себя после операции пришла, стала медсестричку просить, чтобы хоть на минуточку, хоть одним глазком. К дядьке, что напротив лежал, два раза посетителей пускали, а ко мне – нет. Так она мне шёпотом сказала, – у Алёнки разом наполнились ужасом глаза, – что пускают только к тем, кто безнадёжен. Представляете? Я больше и не заикалась о подружках. А сюда можно приходить всем-всем, – она опустилась на подушку, закрыла глаза, и на лице её, как солнечный лучик, засветилась улыбка самого счастливого человека на земле.

Проще радость – ярче эмоции

Представь: едешь ты, значит, в автобусе домой после тяжелого рабочего дня.

В голове миллион мыслей гоняешь, пытаясь спрятаться от горластого водителя и узнаваемого даже в страшном сне голоса Шуфутинского. Лично ты терпеть не можешь ни исполнителя, ни шансон вообще, ни воплей в целом, ни на каркающем наречии в частности, но наушники ждут тебя дома. А ты всё ещё едешь.

На сиденье рядом плюхается школьник с ароматным беляшом в пакете. Мальчуган отхватывает зубами пахнущее чесноком жареное тесто, пожевав, кусает фарш, а ты нервно сглатываешь, вспомнив о двойке в дневнике своего любимого чада, которое нужно отвезти сегодня на карате.

Кончик беляша в руках соседа наталкивает на воспоминание о содержимом холодильника: «Что там на ужин?» И тут ощущаешь внутри зарождающееся Нечто.

Сначала думаешь: «Не, показалось». Спустя пару светофоров понимаешь, что «показалось» требует внимания гораздо больше, чем очередная шансон-рапсодия и шуршащий пакетом школьник.

Ты пытаешься отвлечься, но нарастающий внутри порыв заставляет подумать о причинах его появления. «Точно, печенька была не свежей… Так и знала! Эта Маруська хранит всё по триста лет, а потом делает широкий жест благотворительности! Или она всё же решила меня отравить?!»

Но ругать Маруську бессмысленно.

Только то самое Нечто в тебе становится острее, горячее и шансы довезти его до дома начинают стремиться к нулю.

«Нужно отвлечься!»

Цепляешься взглядом за вывески: «Картины. Корзины. Картонки. Здоровые собачонки»… Помогает ненадолго, поэтому мысленно умоляешь водителя не останавливаться там, где никто не планирует выйти.

Спустя ещё пару остановок школьник сбегает, оставив лёгкий чесночно-мясной дух. А ты взываешь к организму, убеждая потерпеть. Тот, хоть и соглашается, намекает, мол, он один, а против него – силы всемирного тяготения, атмосферного давления и внутреннего ускорения, бесконечно сдерживать натиск которых он не в состоянии.

Подъезжая к своей остановке, уже не можешь думать ни о чём другом, кроме: «Только бы успеть!»

Бодро выпрыгивая из автобуса, стремительно делаешь пару шагов и… замираешь.

Потому что очередной спазм не позволяет сдвинуться с места. Внутри бушует, бурлит Ниагарский водопад, но ты героически держишь его в себе. Впереди одна-единственная белая цель. И во что бы то ни стало надо до неё если не добежать, то хотя бы доползти.

Когда ты вновь можешь идти, мир вокруг перестаёт существовать. Сначала тухнут краски. Потом приглушаются звуки. Тебя не волнуют проблемы голодающих в Африке. Ты забыла про падение курса рубля. Плевать хотела на просрочку по кредиту. И посмеялась бы над двойкой в дневнике, но сейчас это чревато.

Стиснув зубы, ускоряя шаг, отбрасываешь мысли о подруге, проблемы которой выглядят розовым зефиром. Замечание прохожего «Куда прешь, дура!» от тебя отскакивает, как от Великой Китайской стены. Тебя не волнуют скандалы-интриги-расследования в соцсетях. И телефон давно убрала подальше, достав ключи от квартиры, потому что на кону Время.

А его становится всё меньше, о чём непрестанно трубят взбесившиеся в кишках кошки.

Сейчас тебя волнует только один вопрос: «Добегу?»

И вот ты поднимаешься на этаж (если у вас есть лифт, считайте, вам ещё сказочно повезло), ещё в подъезде на ходу расстегиваешь пальто. Открыв трясущимися руками двери, неэффектно швыряешь сумку. Припрыгивая, бросаешь пальто и стремглав летишь на встречу с белым другом. Хорошо, если успела скинуть ботинки по пути. Хотя уж он-то примет тебя в любом виде!

Но самое трудное ещё впереди. Последние секунды! Когда нужно молниеносно освободиться от пуговиц, замочков и молний, сбросить последнее и попасть на прохладное сиденье.

Ура! Добежала!

Все-таки прав старик Маслоу, ей богу, прав. Вновь проявляются краски вокруг. Звуки становятся оглушающе громкими, тело наполняется счастьем.

И тут в двери стучит сын: «Ма-а-м! Мы опаздываем на карате!»

Маленькое счастье

Пришла зима. Царственная старуха. Обмела с подолом равнины и пригорки, спрятала под снегом овраги. Белым-бело. Спокойно. Как и у меня на душе. Словно и не было твоей измены, как оказалось – «якобы». И моего скороспелого замужества назло. Только по-настоящему. Но вот он, мир – в природе и на сердце. Холод не тётка – сковал, успокоил.

Едва зазевались – осень подвинула плечиком. Растаял снег, зачастили дожди. На улице слякоть, грязь, ветра. Собаку из дома не выгонишь. Говорят, ты вернулся из армии. Добрые люди говорят. Видно, ты привёз с собой осень в родные края. И хаос.

В один из дней декабря, когда непонятно, то ли снег, то ли дождь, то ли солнце, я вышла во двор. Бельё развесить. Хорошей погоды, поди, дождёшься ли, а стирка копится. Волей-неволей пришлось выползти из уютной избы, от теплой печки.

Руки краснели, немели. Платок сбился. Ноги еле тянула, столько грязи сразу налепилось, будто она ждала, кого б обнять. Я уже хотела вернуться в дом, окликнула Ирка, соседка: «Мукички одолжишь?» Вынесла пакет. Постояли у калитки, поболтали. Оно и ветер стих. Воздух сразу стал морозным, лёгким, свежим. Не надышишься. Отчего бы и не постоять, раз такое дело.

– Глянь-ка, кто идёт! Какие люди в Голливуде!

Из-за угла вынырнули две фигуры. Ира усмехнулась, а я замерла. Дышать перестала, не может быть! Но это – ты. Приближался со своим спутником к нам. Неотвратимо, ужас. Мне б удрать, не оглядываясь, – а застыла истуканом.

Подошли совсем близко, и я смогла тебя рассмотреть. Господи, похудел. Похудел-то как! Одни глаза и остались. Как небушко, ясные. Всё тот же жест руки, как будто часы на запястье встряхиваешь, всё та же, как в песне, «соломенная стрижка», всё то же… и я тут такая, мамочки!

Закрыла лицо руками, отвернувшись, не спрячешь ведь, нет! Ни фуфайку бесформенную, виды видавшую, с заплатами – по хозяйству управляться; ни галошики с комьями чернозёма, ни платок бабушкин – повяжись, простудишь голову, малахольная. Носочки, божечки мои, трёхцветные, крупной вязки, из калош торчат ухмыляются – красотка! – ни спрятать, ни прикрыть… Это тебе не на танцах встретиться, всей из себя моднице.

– Здравствуйте!

Я повернулась в ответ, резко, со злости на себя – да какая теперь разница, как я выгляжу!

– Привет!

Ты улыбался, и я, как ни старалась сохранить хмурый вид, вспыхнула взаимной улыбкой. Мне показалось, что из-за туч, пусть на секунду, выглянуло солнце, осветило пасмурное небо, словно тоже улыбнулось вместе со мной. Ты вернулся! Ты здесь! Я могу тебя видеть, слышать. Пусть редко, случайно, но большего и не нужно. Только бы знать, что жив, здоров, всё в порядке. Только бы…⠀

Возвращалась со двора вприпрыжку, словно козлёнок. Как мало надо для радости, как просто стать счастливой! «А когда человек счастлив, он не заметит ни плохой погоды, ни других каких обстоятельств жизни, причиняющих неудобства, а, может быть, даже боль», – подумала я, закрывая двери в дом, перед носом зимы.

Невеликое счастье

– Ш-ш-ш-ш.

Наверное, только сейчас он понял, о чем говорила его бабушка:

– Счастэ невелико, Боря, ой невелико.

Теперь, когда он был стар, как дуб под его окном, когда кожа была такой же, как кора, когда он стал – деревом – со скованными движениями и костяным языком, – он, наверное, понял её.

– Ш-ш-ш-ш.

Листья, медленно терявшие свою целостность, топтали его крыльцо и его самого, превращаясь в труху.

Всю жизнь слова были его страстью: он писал книги, вёл беседы, мог складывать часами предложения – он был безумен до слов, а к старости его поглотила непонятная болезнь: говорить он мог только буквы по отдельности – звуки, – а сложить хоть какую-нибудь фразу ему было не под силу. Он уподобился природе, дереву, траве, кошке —

– М-м-м.

– Ш-ш-ш-ш.

– Ш-ы-ы-х.

– М-а-а.

– С ума сошёл дедушка? Не понимает? – спрашивала его внучка, но понимал он, как ему казалось, гораздо лучше.

– Х-р-у-у-п-Х-р-у-п.

Сидя на могилке своей жены, он чувствовал, что узнал её, разобрал, что она говорит, когда раньше им требовалось так много слов, чтобы понять друг друга, и иногда эти слова не помогали. А теперь:

– Х-р-у-у-п-Х-р-у-у-п.

По замерзшей земле, и слышно все её печали, и всю её слышно, и это радовало его, а радость его была:

– Ш-ш-ш-ш.

И очень давно была – дуб шумел, – только он этого не мог уловить, слишком много слов было в его голове.

И потом его радость усиливалась:

– Ш-Ш-Ш-Ш.

Шёл дождь.

И-Х-р-у-у-п-Хруп-х-р-у-п-х-л-л

«Сошел с ума Борис Петрович», – говорили.

А у него где-то внутри было:

– Счастэ невелико, Боря, ой невелико.

Бабушка говорила ему это в детстве, когда он изъяснялся примерно так же, звуками, и ему теперь не только было спокойно, что он маленький, но и спокойно было, что он всё понял.

Вкус жизни

Яркие витрины, творение сотен дизайнеров, напоминали о приближении нового года. Ёлки, плюшевые игрушки, сияющие стразами праздничные платья. Каждый из магазинов будто кричал: «Я продаю счастье!», – но Вера их не слушала. Из-за слез всё вокруг искрилось, как в калейдоскопе.

В торговом центре было тепло, но женщина всё ещё не ощущала рук. Перчатки были забыты в такси, шарф остался в квартире, куда возвращаться не хотелось.

Как странно, что за пятнадцать лет ты можешь ничего не узнать о человеке. Как странно осознать, что твоя преданность никому не нужна.

Заметив свободное место на пуфике, женщина присела рядом с пихающими друг друга детьми, открыла сумочку, рассеянно пошарила в ней в поисках бумажных платочков. Рядом с опустевшей упаковкой лежала кредитная карта, пин-код написан на приклеенном к ней стикере. День оплаты за квартиру, с карты нужно было снять ровно пятьдесят две тысячи, ни рублем больше.

Замучив жену ревностью, Максим уговорил её уйти с работы. На каждую упаковку колготок муж требовал чек, и очень скоро Вера отвыкла от того, что люди могут покупать что-то просто так.

Не успев задуматься, она направилась к ближайшему магазину и уже скоро вышла из него в мягком бордовом свитере, сжимая в руках пакет с шарфом и перчатками в тон.

В кофейне была длинная очередь, и Вера не смогла изучить щит с меню до того, как к ней повернулся бариста. У него были татуировки на руках, эмблема на фартуке и аккуратная бородка.

– Чем могу помочь?

– А что у вас есть… вкусное?

– Сладкое или нет? С молоком?

– Я не пила кофе уже лет десять. Думаю, лучше сладкое.

– Авторский напиток попробуете? Называется «Вкус жизни».

– Давайте.

Со «вкусом жизни» в руках Вера оглядела кофейню. Свободных столиков не было, и она смущенно подошла к красивому мужчине у окна, сидевшему в одиночестве. На его столе стояла пустая чашечка из-под эспрессо.

– У вас не занято? – Вера осеклась, увидев на подоконнике аккуратный букет, и уже хотела извиниться, когда мужчина грустно взглянул на неё.

– Садитесь, я уже никого не жду.

– Мне кажется или вам тоже не помешало бы попробовать «Вкус жизни»?

И, глядя в удивленные серые глаза незнакомца, Вера наконец улыбнулась.

Бзык

– Катаззтрофа! Катаззтрофа! – звонко кричал Бзык, с трудом уворачиваясь от летевшего на него, словно истребитель, воробья.

– Бззз. Ну до чего шустрые стали, – размышлял он, спрятавшись в коре дерева, – никакого покоя. Как все успеть? Семечками их, что ли, не кормят? Вон, все кормушки забиты. Так нет, комарятинки им подавай. Ну вот. Опять опоздал, – вздохнул Бзык, наблюдая за тем, как Пират, дворовый пёс, кружит около молодого дуба, пытаясь согнать оттуда недавно объявившегося в их краях рыжего котёнка.

– Дурила, зачем на дерево-то полез? Он же тебя теперь весь день караулить будет.

Опасность миновала. Воробья на горизонте не наблюдалось, и Бзык начал сканировать обстановку: по дороге от школы, опустив голову, шла пожилая учительница, навстречу ей высокий бородатый мужчина.

– Бззз, – сработал комариный радар. – Ззначимая встреча. Ззначимая встреча.

Бзык вскинул крылышки и полетел к мужчине:

– Ззаметь. Уззнай, – звенел он ему в ухо, но мужчина не реагировал.

– Дурила, это ж твоя первая учительница! – надрывался Бзык. – Ну, ладно, не хочешь по-хорошему…

Недолго думая, Бзык впился мужчине в щеку. Тот дёрнулся, хлопнув себя по щеке, и взглянул на проходящую мимо женщину.

– Вера Петровна. Помните меня? Ваня, Ваня Кукушкин.

– Бззз. Ну вот. А то идут, думают каждый о своём, по сторонам не смотрят. Если б не я, так до сих пор и не встретились бы. Мне память поколений помогает. Я сканер включаю и сразу вижу, кто с кем знаком, а кого с кем надо бы познакомить. Вот и рыжий этот взялся ниоткуда и получает от Пирата каждый раз. Надо бы его пристроить.

Хлопанье крыльев заставило молодого комара вздрогнуть. Воробей снова пикировал.

– Катаззтрофа!

Стоило Бзыку появиться на свет, как объявился он, Всевидящий Чив. Сложнее всего было укрыться от него. Столько наших уже поел. Воробьихи, конечно, к нему так и льнут, воробьи – уважают, ну, а мы – прячемся.

Бзык как-то спасался от него и юркнул в открытое окно, а Чив не рассчитал и в стекло влетел. Бзык уж думал – все. Но нет, полежал немного и оклемался, только на клюве остался небольшой скол.

– Катаззтрофа! – вскрикнул, Бзык, наблюдая, как мимо проплывает огромный карий глаз. Чив резко развернулся и снова пикировал на комара, но Бзык сложил крылья, нырнул в сильный порыв ветра и, кувыркаясь, шлепнулся в спасительную осеннюю листву.

– Повеззло, – заползая под кленовый лист, звенел Бзык. – Передохну здесь. И как все успеть?

На улице быстро стемнело, и Бзык выбрался из своего укрытия. Нужно было сделать обход. Он начал обследовать окна. На первых этажах все было спокойно, а вот на шестом сработал радар.

Бзык приземлился на оконную сетку, сложил крылышки, протиснулся в узкое отверстие и проник в комнату. Ссорилась молодая пара. Девушка, выбежала с другую комнату и закрыла за собой дверь. Парень выругался, схватил книгу и начал нервно читать.

– Дурила, иззвинись. Иззвинись, – нашептывал Бзык. – Она же ребёнка ждёт.

Парень отмахнулся, отбросил книгу, подошёл к двери:

– Аня. Анют, извини. Дурак был. Не подумал.

Бззз. Готово. Бзык вновь нырнул в открытое окно и очутился на улице, просканировал ещё пару домов. Жаль, не все открывают окна. Тогда путь его лежит через подъезд, но это опасней, там пауки. Караулить под дверью приходится, да и попробуй потом выберись, поэтому вся надежда на открытые окна.

Все утро он старательно хоронился от своего пернатого недруга. День был в самом разгаре. После дождя наконец-то выглянуло солнце. Радар работал на полную мощность. Рыжий комок спал в куче осенних листьев, совершенно неотличимый от них. Выгадав время, Бзык кинулся в гору листвы и ужалил как можно больнее. Листва мяукнула, и на дорогу под ноги идущей из школы Вере Петровне выкатился пушистый рыжий комок.

– Ну, здравствуй, Рыжий, – сказала женщина, ласково потрепав котёнка по голове.

– Бззз. Пристроен. Не одинока, – поставил себе галочки Бзык. – Приступаю к новой миссии.

Ещё со времен динозавров мы на посту. Если ты что-то забыл, я напомню, всю ночь над ухом звенеть буду, пока не сообразить, что к чему. Ззаметь, ззабей, ззадумайся, ззамолчи. Я – звенящая тишина. Конечно, не всё и не всегда успеваю. Порой, приходится следующего шанса долго ждать. Эй, Человек, я к тебе обращаюсь. Если…

Договорить Бзык не успел. В этот раз воробей оказался хитрее и проворней.

Прозвенев в последний раз, Бзык наполнил своей памятью миллионы новых тел.

Если вдруг тебя укусил комар, подумай, что ты упускаешь, заметь, запомни, оглянись.

Бззз.

Странные существа

– Как думаешь, – зевнув и вытянув лапы, спросил Эрвин, как только раздался щелчок открывающейся двери, – сегодня реветь будет?

Степан невозмутимо моргнул, просыпаясь.

– Сейчас увидим.

Оба кота спрыгнули с дивана и уселись на пороге в гостиную, как два сторожа, встречая хозяйку. В следующее мгновение объявилась и сама хозяйка. Хрупкая девушка с рыжими кудрями стянула с себя плащ и теплый шарф, бросив их прямо на пол.

– Плохой знак, – заметил Степан.

Хозяйка выдохнула так, будто держала дыхание весь день. Ее глаза были опухшие, нос красный от постоянного контакта с носовым платком.

– Ненавижу! – воскликнула она без всякого предупреждения и пнула валяющееся пальто. Потом, крутанувшись на каблуках, убежала в ванную, всхлипывая.

Коты переглянулись.

– Третий день, – отметил Эрвин, разворачиваясь и держа путь обратно к дивану. – Сколько можно реветь из-за этого лоботряса?

– И не говори. Он даже не симпатичный. И пахнет как дешевый освежитель воздуха.

– Никогда не пойму человеческую любовь. Он хоть один раз угостил ее колбаской? Хоть раз почесал ее за ушком? Ей-богу, что за отношения такие…

– У людей все по-другому, Эрвин. Она ведь добивалась его целый месяц. Торты ему пекла.

Коты уселись на диван. Они знали, что в каком бы состоянии ни пребывала хозяйка, она накормит их ровно в шесть часов вечера. Потом поест сама. А потом еще и поиграет с ними.

Хозяйка вышла из ванны, шмыгая и вытирая слезы. Она дотянулась сначала до Степана, погладив его, потом до Эрвина, похлопав его по животу.