- -
- 100%
- +
* * *
Умер Е.М. Рахимов.[2]
У Томмазо Сальвини не стало больше злейшего врага.
Сальвини играл в Одессе с русской труппой.[3]
Рахимову дали роль Яго.
Трагик гордо подал тетрадку обратно:
– В «Отелло» я играю Отелло.
– Ну, это ты, положим, врешь. Яго ты играть будешь.
– А я вам заявляю…
– И тон этот, пожалуйста, оставь!
– Мое амплуа…
– А штраф?
– Подло это, брат, русского актера унижать перед каким-то макаронщиком! Подло!
И Рахимов пошел в буфет:
– От огорчения.
Репетиция. Дошли до сцены, когда Отелло кидается на Яго. Сальвини обратился к Рахимову через переводчика:
– Скажите этому господину, что здесь я бросаю Яго об пол. Чтоб он не боялся. Пусть только не сопротивляется. Я ему не сделаю больно. Я это умею делать.
Перевели.
– Нет!
– Да ты с ума сошел! Человек всю жизнь ведет эту сцену так…
– А мне какое дело? Нет, брат! Приехал играть к нам, так и играй по-нашему! Без фортелей! С фортелями-то это нетрудно!
– Рахимов, да ведь: Сальвини!
– Не желаю! Не дам итальянцу фортелить!
Сальвини заметил по тону, что что-то неладное.
– Этот господин не соглашается?
– Д-да… он…
– Скажите же ему: я так всегда вел эту сцену и так ее проведу!
Перевели Рахимову.
– Увидим!
И Рахимов пошел в буфет:
– Из гордости!
Он был вполне уверен, что защищает «честь русского актера»:
– Приезжают в Россию разные иностранцы!
Настал спектакль.
Рахимов сразу взял такой тон, чтоб Сальвини «дальше идти было некуда».
Если Яго кричит, – что ж делать Отелло?
Но это был Сальвини.
С его феноменальным голосом.
Он покрывал Яго.
Но как ни феноменален голос Сальвини, – ему было все-таки трудно вести при таких условиях роль Отелло.
Сальвини, пылкий, злой и всегда-то с кулаками кидающийся в уборной на своего камердинера, если на сцене какая незадача, – свирепел.
Подошла «роковая» сцена.
Рахимов, – страшной силы человек, – «укрепился» на месте:
– Свороти!
Сальвини ринулся, как ребенка поднял его над головой, размахнул и изо всей силы грохнул об пол.
И начал топтать ногами по-настоящему.
Актер, настоящий актер, Рахимов «не подал на сцене виду».
После акта сказал только:
– Ну, и черт!
И после спектакля пошел в буфет:
– С горя!
Но ненависть к Сальвини осталась на всю жизнь в его сердце. В Москве, Великим постом, в актерском ресторанчике[4], около артистов «терся» какой-то любитель.
– Это не господин Рощин-Инсаров, Николай Петрович?
– Рощин.
– Познакомьте, пожалуйста!
– Коля, вот…
– А это не Федор Петрович Горев?
– Горев, Горев!
– Будьте так добры.
Актеру, наконец, любитель надоел.
– Это не господин Рахимов?
– Он!
– Будьте так великодушны! Давно искал случая!
– Сделайте одолжение. Только вы имейте в виду. Он самолюбив. Вы скажите ему что-нибудь лестное. Вот он Сальвини, например, обожает. Сравните.
– Да я с удовольствием.
– Ефим! Вот поклонник…
– Рад!
Поклонник подсел. Прошло минут десять.
Вдруг любитель вскакивает с лицом, как полотно. За ним львом летит Рахимов. В руке поднятый стул.
– Стой, стой! Что такое?
– Убью! Как он смеет мне, старому актеру, гадкие слова говорить!
– Вы что ж это, молодой человек?
– Я… я… я только сказал… что вот Сальвини…
– Опять?!
Это было лет через десять после происшествия с Сальвини. В провинции, я сидел в уборной одного артиста. Артисту было не по себе. Артист чувствовал себя скверно.
На сцене сорвалась какая-то такая фраза, что на завтра пригласили для объяснения к градоначальнику.
– Вышлют!
В уборной сидел и Рахимов.
– Брось. Он тебя поцелует!
– Что?!
– Я тебе говорю: поцелует! Меня в Пензе губернатор, после Велизария[5], целовал. Раз губернатор зовет к себе актера, – значит, познакомиться хочет!
– Ах, да оставь ты, ради Бога!
– В Воронеже тоже. Шла «Смерть Ляпунова»[6]. Губернатор был, – милейшая личность, – пришел в антракт за кулисы и поцеловал. Верь старому актеру: поцелует!
– Что ты за ерунду порешь?! Станет градоначальник к себе в канцелярию вызывать, чтобы целовать!
– Поцелует и завтракать оставит!
Градоначальник актера не целовал.
В другой раз актер, после сезона в Тифлисе, жаловался:
– Сезон! Поехал на Гамлета с Акостой. А ставят фарс. Под кровать полезай.
Рахимов спокойно пожал плечами.
– А ты бы ушел!
– Куда ж уйти-то?
– В Москву. В Москве всегда в сезон найдешь дело!
И этот актер, привыкший «потрясать публику» в «Велизарии», «Смерти Ляпунова», «Боярине Басенке»:[7]
– Вот репертуар!
Привыкший, что губернаторы целовали актеров, и спокойно говоривший, что из Тифлиса можно «уйти» в Москву, – с изумлением видел, что его все меньше и меньше приглашают.
Все позже и позже осенью он сидел без ангажемента и с удивлением говорил:
– Меня не приглашают! Меня!
И было что-то детское и в этой наивности, и в этой обиде, и в беспомощной улыбке, которой улыбался гигант, с громовым голосом и страшной силой. Он не понимал, что делается кругом. Он только «покивал головой» на теперешних актеров.
– «Дела нет»! Какие же могут быть дела при теперешнем репертуаре?! У нас, в Рязани, шло. В понедельник «Гамлет», во вторник «Отелло», в среду «Лир», в четверг «Уголино, или Башня голода»[8], в пятницу «Денщик Петра Великого»[9], в субботу «Уриель Акоста», в воскресенье «Жидовка, или Казнь огнем и водою»[10]. Это репертуар.
Жизнь его обогнала и оставила за штатом.
Он принадлежал тому «доброму, старому», с ним, кажется, почти и умершему времени, – когда неграмотность была обычным явлением среди актеров, невежеством гордились.
Когда знаменитому трагику говорили:[11]
– Как же это вы Людовика Одиннадцатого вдруг в бакенбардах играете?
А он отвечал:
– А ты его видал, Людовика-то? Каков он был? Может, его и совсем-то никогда не было. Одна пьеса!
Когда актер считал своей обязанностью иметь «карасей». И гордился:
– В жизнь свою за рюмку водки не заплатил! У меня везде такие «караси»!!!
Когда высшим хвастовством было:
– Губернатор целовал!
Настали другие времена. Пришли другие актеры. Если б Рахимов не знал наизусть роли Геннадия Несчастливцева, которого считал «своим святым», – он на вопрос:
– А ведь игры-то настоящей у образованных нет?
Точно так же, с полной искренностью и убеждением, ответил бы:
– Какая игра! Мякина!
И когда ему говорили:
– Оралы-то нынче не в моде!
Он отвечал:
– А кто говорит это? Вспомни! Аркашка… Аркашки!
И все тяжелее и обиднее было жить бедняге-актеру «доброго, старого» времени.
Я видел его в последний раз за кулисами, на открытии театра «Скоморох».[12]
Оркестр сыграл увертюру.
Кто-то с галерки закричал:
– «Машину»![13]
Другой голос с другого конца галерки крикнул:
– Рахимова!
И выпивший Рахимов заплакал:
– Вспомнили!
Мало-помалу, про актера, отставшего от жизни, совсем забыла публика, – весь его мир.
Теперь и он забыл обо всем мире, – умер.
Никто не знал, да и не мог себе представить более русского актера «доброго, старого» времени.
Вряд ли был более «русский человек», чем Рахимов.
А между тем, настоящая фамилия его была, оказывается:
– Ганохоридзе.
Вот вам и утверждайте, что русским человеком «надо родиться».
Примечания
1
Впервые – «Русское слово», 1904, 23 июля, No 203.
2
Рахимов (настоящая фамилия Ганохоридзе) Ефим Михайлович (1850—1904) – русский артист, играл в провинции, служил в антрепризах Н.К. Милославского, М.В. Лентовского, П.М. Медведева, в народном Черепановском театре в Москве. Потрясал зрителей в трагическом репертуаре, ему удавались и роли бытового характера в пьесах А.Н. Островского, A.A. Потехина, П.Д. Боборыкина.
3
Сальвини играл в Одессе с русской труппой. – См. комм. к очеркам «М.Т. Иванов-Козельский», «Сын Сальвини», «Сальвини в роли Отелло».
4
В Москве… в актерском ресторанчике… – Ресторан «Ливорно» в Газетном переулке.
5
Велизарий (ок. 504—565) – византийский полководец, герой одноименной стихотворной драмы (1839) немецкого государственного деятеля и драматурга Эдуарде Шенка (1788—1841). Пьеса шла в вольном переводе драматурга П.Г. Ободовского (1803—1864).
6
«Смерть Ляпунова» (1845) – историческая мелодрама русского драматурга и театрального деятеля C.A. Гедеонова (1818—1878).
7
«Боярин Басенка», «Боярин Федор Васильевич Басенок» – историческая пьеса русского драматурга и поэта Н.В. Кукольника (1809—1868).
8
«Уголино, или Башня голода» – «Уголино» (1838) – романтическая драма журналиста, критика, историка и драматурга Н.А Полевого (1796—1846).
9
«Денщик Петра Великого» – пьеса Н.В. Кукольника.
10
«Жидовка, или Казнь огнем и водою», «Жидовка, или Казнь огнем» – переделка для драматической сцены либретто (1835) французского драматурга Э. Скриба (1791—1861) для оперы «Жидовка» («Дочь кардинала») французского композитора и педагога Ф.Ж. Галеви (1799—1862).
11
Когда знаменитому трагику говорили… – см. «Сам Николай Хрисанфович Рыбаков».
12
…на открытии театра «Скоморох». – См. «М.В. Лентовский».
13
«Машина» – музыкальная машина.