Бас

* * *

Вы часто встретите за кулисами эту мрачную фигуру в неизменном кашне, в теплом пальто с поднятым воротником, в нахлобученной шляпе, с озлобленным выражением лица.

В коридорах беспрестанно слышен его голос:

– Да закрывайте же вы двери, когда ходите, черт вас побери! Corpo di Baccho[2], вы только простуживаете артистов!

Он ругается по-русски и по-итальянски и вечно воюет со сквозняками.

Никто не знает, что он делает при театре.

Но его привыкли видеть.

Он оправляет пред выходом костюм на драматическом сопрано.

– Хороша! Хороша! – с улыбкой говорит он курносенькой меццо-сопрано[3], когда та вертится перед ним и спрашивает, идет ли ей костюм Зибеля.

С участием смотрит горло тенору.

И никогда не прочь сбегать распорядиться, чтоб баритону поскорее принесли коньяку.

Он не любит только басов.

В антрактах он ходит по уборным, раздает советы, кричит на портных или ругается с рабочими на сцене.

Во время действия сидит в «артистической ложе», за кулисами – между занавесом и рампой, никогда не снимая нахлобученной шляпы и никогда не опуская поднятого воротника порыжевшего пальто.

Он слушает оперу с тревогой, со страхом, с удовольствием, с восторгом.

Весь устремляется вперед и, затаив дыхание, смотрит прямо в рот певцу, когда подходит головоломная нота.

Первый аплодирует хорошо спетой арии и слушает, покачивая в такт головой, когда льется широкая мелодия.

Он не выносит только басов.

Он слушает этих «долговязых дураков» со злобно сжатыми кулаками, и их пение доводит его до неистовства.

– Это черт знает что, а не пение! Черт дери, разве так поют!? Бас Альбаффини был совершенно прав, устроивши ему на днях скандал за то, что он в самой середине «caballett», в «Лукреции»[4], вышел из ложи с такой стремительностью, что уронил стул.

– Вы можете меня не слушать, если вам не нравится мое пение. Но мешать мне петь я не позволю!

– «Петь»? Ха-ха-ха! Вы поете! Он поет!

– Да, слава Богу, не могу пожаловаться, чтоб импрессарио меня не приглашали.

– Импрессарио – дураки и понимают в пении столько же, сколько и вы.

– Понимают или не понимают, но публика…

– И публика ослы!

– Ха-ха-ха! Весь мир виноват в том, что вы старое безголосое животное!

Он злобно сжал кулаки, готовый броситься, но сдержался и только бешено пробормотал сквозь зубы:

– Скотина!

С тех пор он зажимает уши каждый раз, как начинает петь Альбаффини.

– У меня пухнут уши от крика этого осла! Я только жду, когда его, наконец, выгонят. И это чудовище смеет браться петь Мефистофеля.

– Нет, вы только вообразите себе эту наглость! – приставал он ко всем в течение целых двух недель за кулисами. – Он будет петь Мефистофеля! Он Мефистофель! Да имеет ли понятие этот длинный дурак прежде всего, что такое Мефистофель? Это будет опера! Вы знаете, я приду, я непременно приду на этот спектакль. Это интересно. Ха-ха-ха! Он и Мефистофель!

И он разражался настоящим мефистофельским смехом.

Он забрался в театр задолго до начала спектакля и засел в маленькой артистической ложе.

В день первого представления «Фауста» он не хотел никого видеть, ни с кем разговаривать.

Он бледный слушал речитативы, арию, дуэт, хоры студентов, солдат, девушек, молитву и впился глазами в Мефистофеля, когда оркестр грянул вступление к песне о золотом тельце.

Его душило.

Он готов был броситься на сцену, задушить этого длинного дурака, крикнуть на весь театр:

– Обопрись об стол, каналья! Ногу на ногу! Теперь прыжок вперед! Начинай!

При первой же ноте он не выдержал и вылетел из ложи.

– Это Мефистофель! Это баллада!

А со сцены доносились гремящие аккорды сатанинской песни и… аплодисменты!

Этого уж он никак не мог выдержать.

Он кинулся из театра, как будто за ним по пятам гнался весь ад.

Он бежал бегом по улицам в отдаленные грязненькие меблированные комнаты, где жил в каморке, сплошь завешанной лентами и пыльными, засохшими лавровыми венками.

– Это баллада!

Он помнит эту балладу в другом исполнении!

Среди беззаботных песен веселья и тихих звуков молитвы Валентина, словно из глубины ада вырываются раскаты сатанинского хохота.

Дирижёр взмахивает палочкой, скрипки берут резкий аккорд, его подхватывают виолончели, контрабасы, гобои, кларнеты. Флейты свищут зловещим адским свистом, ревут валторны, грохочут барабаны.

А он весь в красном, как вылитая из стали статуя, стоит у стола в красивой торжествующей позе.

Он весь дрожит от охватившего его волнения. Он сам полон какого-то сатанинского восторга. В эту минуту он не певец, – он дьявол, который сейчас начнет потешаться над людьми. Он с восторгом, с упоением слушает летящий из оркестра, словно из пропасти ада, призыв к сатанинской песне.

Дирижёр наклоняет палочку в его сторону.

С горящими глазами он делает прыжок к рампе, – его прыжок, от которого в страхе вскрикивали в партере, – и начинает вот так:

– На земле…

Из его груди вырвалась хриплая, жалкая, ужасная, режущая ухо нота.

Он схватился за волосы и, рыдая, упал на свою кровать.

Он рыдал, вздрагивая всем телом в этой грязненькой каморке, где при свете огарка блистали по стенам золотые надписи на разноцветных лентах: «Genova…» «Milano…» «От благодарной публики Одессы…» «От киевских поклонников…» «От москвичей…» «Петербург…» «Wien…»

Как все басы, он мало занимался любовью и не имел поклонниц.

Зато поклонники…

В числе его поклонников были лучшие представители общества Петербурга, Москвы, Киева, Одессы.

Его баловали, начиная с первого его дебюта в генуэзском «Politeama Margherita»[5] и кончая этим ужасным днем.

А парижская «Grande Opera»[6], куда его приглашали!

А поклонники, пророчившие ему мировую славу Виолетта[7], Джамэта[8]…

Он пел им прекрасные песни, а они угощали его прекрасным вином.

Однажды после большого ужина, данного в честь его, где шампанское золотом горело, налитое прямо в огромные выдолбленные льдины, он проснулся утром с неловким ощущением в горле.

Он хотел взять по обыкновению одну из своих чудных бархатных нот, из горла вылетало какое-то шипение.

Он весь похолодел.

Он хотел крикнуть, послышалась только какая-то сипота.

Он в ужасе дрожащими руками стал приготовлять паровой пульверизатор.

Прикладывал согревающие компрессы, – ничего не помогало.

Он схватился за голову. Ему казалось, что он сходит с ума.

Он кинулся к доктору, к одному, к другому, к третьему…

Один нашел у него паралич голосовых связок, другой – воспаление гортани, третий – начало дифтерита, четвертый – жабу, пятый – просто легкую простуду. Он лечился у всех, делал все, ездил в Вену, в Париж, в Лондон, в Милан, и вернулся поседевший, осунувшийся, без гроша денег, в потертом костюме, с сиплым голосом, которого хватает только на то, чтобы ругаться с портными, которые никогда не затворяют дверей, когда ходят, и вечно делают в уборных сквозняки.

Он живет на те гроши, которые иногда ему дают взаймы артисты за исполнение их поручений, и обедает у примадонн, с которыми всласть ругает Альбаффини, – этого грубого, неотесанного мужика, который всем говорит «ты» и не считает примадонн ни за что.

Маленькие деньги, которые ему присылает каждый месяц сестра, он тратит на покупку патентованных средств «для горла», и пишет ей нежные письма, полные благодарности и светлых надежд:

«Близко, близко уже светлое будущее, когда я из первого же аванса, с первого же бенефиса, заплачу тебе все, что ты для меня тратишь. Скажи своему мужу, что недолго ему тянуть лямку акцизного смотрителя в каком-то глухом провинциальном городишке. Я попрошу за него моих петербургских друзей, – мне мои поклонники не откажут ни в какой просьбе. Можешь быть спокойна».

Положительно, в этих заграничных пилюлях и пастилках есть что-то чудодейственное!

К нему возвращается его голос.

Конечно, это не то, что было, но нужно время.

Он может петь.

Он узнает свой голос.

Он поет уже настолько, что когда в город приехал дать три концерта знаменитый тенор, он отправился к старому товарищу, с которым пел когда-то в Барселоне «Гугенотов».[9]

– Интриги, зависть! Уж чего стоил в этом сезоне один Альбаффини! Ты ведь знаешь Альбаффини? Ясно, как день, что этому животному не хочется, чтобы публика слышала, как нужно петь… Нет, я положительно не могу оставаться здесь! Здесь мне не хотят дать ходу! Не разрешают дебюта… Я к тебе. Тебе стоит сказать только слово твоему импрессарио, он не посмеет отказать. Пусть возьмет за самое маленькое вознаграждение. Мне ведь не вознаграждение. У меня нет никаких потребностей. Мне хочется, чтоб меня услышали. Дайте мне встретиться с публикой! Дай! И тогда посмотрим!.. А я тебе буду очень полезен в твоих концертах. А, старый товарищ?! Но, может быть, ты хочешь меня раньше слышать? Изволь. Конечно, предупреждаю, это не то. Нужно время. Но ты все-таки кое-что услышишь.

Он спел ему «свою арию» из «Le roi de Lahor»[10], как он ее поет, и повернулся к знаменитому тенору с лицом, горящим от удовольствия, и глазами, увлажненными слезами:

– А? Каково, старый товарищ?

Знаменитый тенор с тем же обычным заспанным видом объевшегося кота полез в карман и достал билет в сто франков.

– На. Все, что могу…

Он бросил деньги на пол, и, когда выходил, его душили рыдания.

– Можно быть великим певцом и в душе все-таки оставаться большим сапожником! Сапожник никогда не перестанет быть сапожником!

И он стал еще больше чуждаться посторонних людей, еще глубже ушел в поднятый воротник своего рыжего пальто, его взгляд стал еще озлобленнее, и он еще сердитее кричит на портных:

– Да затворяйте же двери, черт вас побери! Вы меня простуживаете!

Когда его приглашают ужинать, он отказывается:

– Я не пью, это вредно для голоса!

Сестра зовет его переехать жить к ней. И ее письма терзают его душу.

– Вы знаете, – говорит он, – минутами мне начинает казаться, что ко мне не вернется мой голос… Но поймите, я не могу жить без театра.

На днях я встретил его сияющим, радостным, вольным.

– Отличные известия!

Мы поздоровались.

– Надеюсь, на следующий сезон вам придется писать о моем дебюте. Вы уж тогда пожалуйста…

Он сделал комический поклон.

– Вот посмотрим, как-то вы меня обругаете, когда услышите в Марселе. Ха-ха-ха!

И он расхохотался сиплым смехом.

– Я получил новые пастилы. Их, говорят, ест Баттистини. Делают, действительно, прямо чудеса! Да ют вы сами услышите. Я вам возьму свое «fa…»

Из его груди вылетел хриплый, дребезжащий звук, похожий на скрип немазаного колеса.

– Хорошо?

– Отлично.

Пусть бедный сумасшедший живет иллюзиями.

Комментарии

Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том «Сцена» девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.

Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве «Петроград» небольшую книжечку «Старая театральная Москва» (Пг.-М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы – очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания («Рассказы и очерки», М., «Московский рабочий», 1962, 2-е изд., М., 1966; Избранные страницы. М., «Московский рабочий», 1986; Рассказы и очерки. М., «Современник», 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти «возвраты» вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется «история с полтавским помещиком». Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, «швов» не только не видно, – впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: «Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми; все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге – сам Дорошевич, как журналист и литератор».

В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран «средний вариант» – сохранен и кугелевский «монтаж», и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.

Тем не менее за пределами и «кугелевского» издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.

В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник «Старая театральная Москва», целиком включен восьмой том собрания сочинений «Сцена». Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики – «Одесского листка», «Петербургской газеты», «России», «Русского слова».

Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.

Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, «неправильного» синтаксиса Дорошевича, его знаменитой «короткой строки», разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.

Список условных сокращений

Старая театральная Москва. – В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.-М., «Петроград», 1923.

Литераторы и общественные деятели. – В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.

Сцена. – В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.

ГА РФ – Государственный архив Российской Федерации (Москва).

ГЦТМ – Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).

РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

ОРГБРФ – Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).

ЦГИА РФ – Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).

1

Впервые – «Одесский листок», 1895, No 145. Печатается по изданию – Сцена.

2

Черт побери (ит.).

3

Меццо-сопрано (итал. mezzosoprano) – женский голос, средний между сопрано и контральто.

4

«Caballett» в «Лукреции» – вокальная пьеса в опере Г. Доницетти «Лукреция Борджиа».

5

…в генуэзском «Politeama Margherita…» – Оперный театр в Генуе.

6

Парижская «Grande Opera» («Большая опера») – крупнейший французский государственный оперный театр, был открыт в 1671 г.

7

Виолетти – итальянский оперный певец.

8

Джамэт – артист итальянской оперной труппы Большого театра (бас), пел в Москве с 1876 г.

9

«Гугеноты» (1836) – опера Дж. Мейербера

10

«Le roi de Lahor», «Король Лагорский» (1877), «Король Лахора» (фр.). – опера французского композитора Жюля Массне (1842—1912).