- -
- 100%
- +
* * *
Есть человек, который мог бы составить:
– Путеводитель по России.
Для гг. актеров.
Город такой-то.
Какой в нем театр? Сколько сбору? И что надо тамошней публике?
И каков там полицеймейстер?
– Анафема, каких свет не видывал?
Или:
– Милейший человек в мире! Ну, ангел! Требуют ли цензурованного экземпляра «Ревизора»? Или даже «Горе от ума» на веру разрешают.
– Я никаких Грибоедовых не знаю. Я на вас, Николай Александрович, полагаюсь! Вы говорите, что дозволено, – я подписываю!
– Боже ж ты ж мой!
И какой в том городе агент общества драматических писателей. Ходит ли по бесплатным билетам «только сам». То есть:
– С женой, детьми и свояченицей.
Или водит с собой еще деверя, свояка, золовок и остальной город.
Встретившись в пути с Геннадием Демьянычем Несчастливцевым или с Аркашей Счастливцевым, H.A. Рудзевич мог бы им указать: первому – как ближе всего пройти из Керчи в Вологду, второму – в какой станице земли войска Донского можно дать по дороге:
– Лиро-комический вечер и «заработать».
Рубля два с полтиной…
Я не знаю, сам он совершал ли такие пешие путешествия…
Но, судя по тому, что антрепризу держать…
Рудзевич – антрепренер!!!
Это просто – друг актеров.
Человек, для которого весь мир делится на две неровные половины:
– Актеры и все прочее.
Считается только первое.
Россия, это – актеры.
И с ними со всеми Рудзевич на ты.
«Остальное» – не считается.
Это:
– Так! Публика!
Он любит театр, принесший ему разорение и приносящий только материальные беды.
Любит с упрямостью хохла.
Любит искусство, любит драму, но больше всех любит актера.
Любит настоящею, всепоглощающею любовью.
Что такое любовь?
– Порыв ненависти между двумя порывами страсти! – определил Поль Бурже.[3]
Об актере он не может говорить:
– Не тепло, не холодно.
Он кипит.
Проклинает или словословит.
Актер это или:
– Хеный[4]! Понимаете ли, настоящий хеный?!
Или:
– Боже ж ты ж мой! И это актер?! Актер?!
Радзевич готов разбить себе голову об стену:
– С отчаянья.
В зависимости от того, как актер сегодня сыграл: хорошо или плохо.
Служа у Рудзевича «в антрепризе» и играя шесть раз в неделю, один и тот же актер три раза побывает в гениях, а три раза окажется, что этого гения:
– Помелом надо гнать со сцены! Помелом!
Этот человек никогда не говорит. Он только кричит.
От восторга или от душевной боли.
В своем восторженном сердце он откапывает самые удивительные похвалы.
Прелестная молодая талантливая начинающая артистка едет в первую свою провинциальную «поездку».
Она из старой дворянской семьи.
Ее родня «с Сивцева Вражка[5]», чопорная, фамусовская, приезжает проводить ее на вокзал.
И тети в лорнет смотрят на театральную «bohème'у»[6], которую видят в первый раз.
И вдруг к столику подлетает «антрепренер» Рудзевич.
И палит:
– Когда я вас третьего дня видел на сцене, – Боже ж, какое у вас лыцо! У вас нэ лыцо, а цэлая дэрэвня!!!
– Как деревня?
Все лорнеты попадали.
А Рудзевич пояснил, схватившись за голову:
– Чего только на этом лыце нет!
Но бешенство подсказывает ему и иные фразы.
– Вы меня не в тот город завезли! – надувая губку, говорит гастролирующая премьерша.
И Рудзевич мрачно:
– Город-то тот. Гастролерша не та. Это верно!
В этих проклятиях и благословениях «сборы» не играют никакой роли.
Рудзевич «требует», чтобы актер играл для него хорошо.
Он занимается театром для собственного удовольствия.
И если публики, – при этой хорошей игре, – нет ни души:
– Так разве ж эти дураки что-нибудь понимают! Догадываюсь, может быть, поэтому у него ничего и нет? Публика у него всегда виновата.
О публике он невысокого мнения.
И если театр набит битком, а актер играет «скверно», – этот «дикий антрепренер» не постесняется заорать в коридоре на весь театр:
– Видали дураков? А? Дурака смотрят!
Рудзевич старовер.
Во «всех этих новых гг. режиссёров» не верит.
Для него:
– Театр – это актер.
Театр, сцена, обстановка, пьеса – только оправа для актера.
Земной шар, кажется, только:
– Подставка для актера.
И среди этой верной, трогательной, страстной, горячей, необузданной любви к актеру и его творчеству у Рудзевича в его театральной жизни, – а другой у него, кажется, и не было, – был роман, роман его души – Н.П. Рощин-Инсаров.
Это была самая большая и святая его любовь в театре.
Он любил Рощина так же, как нянька любит ребенка, как Соломон любил своего Кина.[7]
Любил с энтузиазмом.
С фанатизмом.
Кажется, в Рыбинске, куда Рудзевич приехал «передовым», полицеймейстер спросил его в фойе театра, и «довольно небрежно»:
– А что, этот Рощин-Инсаров, которого вы везете? Он, действительно, хороший актер?
Рудзевич побледнел и затрясся.
У него перехватило горло.
– Да вы… вы… вы… социалист?!
Полицеймейстер опешил:
– Как социалист?
– Да как же вы смеете мне такие вопросы задавать? Как вы смеете такие вещи спрашивать? Протокол составляйте! Вы социалыст, если не знаете, кто такой Рощин-Инсаров!
Полицеймейстер спрашивал уже о Рошине-Инсарове почтительно:
– А «они» скоро к нам приедут?
Вся жизнь Рудзевича была «одним мученьем» благодаря Рощину.
– Боже ж, каким мученьем! Как жизнь суфлера Соломона.
– Сбору полторы копейки в кассе, а он подъезжает в коляске. Говорит: «Заплати». Он иначе, как в коляске, не может!
– Спектакль начинается! Занавес поднимать! А он в Останкино поехал даму провожать! А? Даму? Лечу. «Бога вы не боитесь, Николай Петрович!»
– В другой город ехать надо. Афиши выпущены. А он: «Не поеду, – я здесь влюблен!»
Одни «мучения».
Но за все Голконды[8] мира, – и даже за хороший театр, – не отдал бы Рудзевич этих воспоминаний:
– О мучениях с Рощиным.
И если бы я захотел доставить H.A. Рудзевичу, по случаю его юбилея, действительно, настоящее удовольствие, – я должен быть бы написать статью не о нем, а о Рошине-Инсарове.
Так любил этот Соломон нашего милого, милого Кина.
И живет его памятью.
Если бы на свете была справедливость, сколько городов должны были бы благодарить H.A. Рудзевича 14-го января, в день его юбилея, – скольким городам сколько хороших актеров он показал.
Но Бог с ней, с публикой.
– Разве ж она что понимает!
Я пишу это, чтобы подать весть друзьям-актерам.
Юбилей застал Рудзевича в оперетке.
Лучшие силы оперетки собираются чествовать старого друга и слугу театра.
И спеть в честь него свои радостные песни.
Но было бы сиротливо, если бы на его празднике не было драмы.
Московские драматические артистки и артисты поступили прекрасно, – как должен поступить Божией милостью артист, – пожелав выступить на юбилее старого драматического антрепренера.
Для вас, артисты, рассеянные по провинции и зажигающие в ее тусклой жизни огни радости, красоты и искусства, это – памятка.
Артисты – беспечный народ. Но не там, где касается сердца.
Вспомните день и не забудьте о привете:
– Старому другу.
У актера много поклонников.
Но друг, настоящий друг, большая редкость.
Примечания
1
Впервые – «Русское слово», 1914, 11 января.
2
Рудзевич – см. о нем комм. к очерку «Рощин-Инсаров».
3
Порыв ненависти между двумя порывами страсти! – определил Поль Бурже. – Цитата из романа «Ученик дьявола» (1889) французского писателя Поля Бурже (1852—1935).
4
Хеный – гений.
5
Сивцев Вражек – переулок между Гоголевским бульваром и Денежным переулком в Москве. Название происходит от овражка, по которому протекала речка Сивка.
6
богему (фр.).
7
Как Соломон любил своего Кина. – См. «Рощин-Инсаров».
8
Голконда – государство в средневековой Индии, славилось добычей алмазов. Здесь: сказочное богатство.