Призовая горячка

Иван Иванович – милейший человек в мире.

Но он пускает на призы свояченицу.

Ввиду этого, с ним нет возможности разговаривать.

О таком странном для каждого человека занятии я узнал неделю тому назад.

Мы сели ужинать.

Иван Иванович был задумчив.

Я заказал телячью котлетку.

– И мне телячью котлетку! – задумчиво произнёс Иван Иванович.

– С чем прикажете?

– Гм… с чем?..

Иван Иванович пристально, хоть и рассеянно, посмотрел на человека:

– С чем?.. Гм… А что если припустить слегка отделочку из аграмантика…

– Как-с?

– Из аграмантика. Не слышишь? Нет, стой! Лучше из горностайчика. Горностай нынче в большой моде! Отделаешь, братец, горностаем, и чтоб с хвостиками. Непременно с хвостиками!

У лакея лицо начало принимать испуганное выражение.

– Хвостики, понимаешь ты, должны идти так, чтоб…

– Иван Иванович!

– Так должны идти…

– Иван Иванович! Милый! Что ты? Что с тобой? Какая котлета с хвостиками?

Иван Иванович в недоумении посмотрел на меня.

– А? Что? Какая котлета? Какой котлете? О какой котлете?

– Да ведь ты котлету заказываешь! И вдруг хвостики…

– Коклетку-с изволили заказывать!

Иван Иванович даже вскочил с места.

– Какую «коклетку-с»? Никакой «коклетки-с». Я о деле, а он о глупостях. Пошёл прочь! Никакой «коклетки» мне не нужно. Тьфу! Только сбили. Я о горностае, а он о «коклетках»!..

– Да за что ж ты на него сердишься? Ведь ты сам же сказал.

– Ах, мало ли что человек скажет, ежели он не в себе!

Мы посидели молча.

– Иван Иванович, милый, да что с тобой?

Он только вздохнул.

– Влюблён, может быть?

– Умнее ничего не выдумал?

– В карты проигрался? Желудок…

– Отстань. Не пью, не ем, в винт даже не играю… Свояченица подлая из головы не идёт!

– Какая свояченица? Почему подлая? Отчего из головы не идёт?

– А, ничего ты не знаешь! Свояченицу на призы пускаю.

– Милый, милый Иван Иванович! Да что с тобой, наконец? Ты бы того… с доктором… Что ты говоришь? То телячью котлетку с горностаевыми хвостиками заказываешь, то вдруг свояченицу на призы!

– Ну, ну? Что ж тут такого? Ну, свояченица на призы. Ну, что тут такого необыкновенного? Чего ты глаза выпучил?

– Да как же так? Бега, что ли, своячениц устраиваются? Лошадь она у тебя, что ли, твоя свояченица?

– Очень тебе благодарен! Вижу, что друг.

Иван Иванович расхохотался жёлчным смехом.

– Сразу видно! Свояченицу с лошадью сравнил! Спасибо! Ещё скажешь кому-нибудь, что моя свояченица на лошадь похожа. Жди тогда приза! Что же, говори, говори, злоязычничай, сплетничай, труби на весь город: «Вот, мол, у Ивана Ивановича свояченица на лошадь похожа, а ещё на призы идёт». Труби, – конечно, не дадут. На балу, в костюме, и вдруг на лошадь похожа! Конечно, где ж тут о призах думать!

– Так ты вот про какие призы?!

– «Вот про какие»! Газет, что ли не читаешь? Тут человек вторую неделю бьётся, костюм для свояченицы выдумывает, а он вдруг её с лошадью сравнивает. Не ожидал!

– Да я…

– Да уж довольно! Знаем мы вас, друзей. Пётр Петрович, например. Сколько лет друзьями считались. Хлеб-соль водили, в винт играли. И вдруг! Мог ли я ждать такой гадости!

– Что ж такое?

– Бархатное платье жене шьёт. Не низость?

– Да что ж тут такого?

– «Что такого»? А зачем оно птицами заткано? У моей жены птицами заткано, так чтоб и у его тоже было. Не гадость? Где ж тут, как тут приз взять, ежели все дамы с птицами придут? Ведь это птичник какой-то, а не бал будет. Соперничай, – кто говорит, – но соперничай честно, а не делай гадостей! Нет, брат, шалишь! Я этого так не оставлю! Пусть, пусть покажется на балу в платье с птицами! Полицию позову, протокол составлю…

– Иван Иванович!

– Я давно Иван Иванович! Я, брат, знаю. Я с адвокатом советовался. Говорит, – притянуть можно! Даже пятьдесят рублей вперёд взял. Значит, уж верно…

– Иван Иванович!..

– Я вам покажу, какой я Иван Иванович! Под суд, в тюрьму, на поселение! Адвокат говорит, что ежели по закону…

– Да в каком же таком законе о фасоне дамских платьев написано? Ну, посуди ты, возможно ли это?

– Значит, возможно. В законе про всё есть. Не беспокойся! Адвокат говорит, что это наравне с похищением изобретения. «Плагиат», что ли, чёрт там его знает, как это называется, но только вообще тюрьма. Руки не подам при встрече! В физиономию плюну! Векселя скуплю!

– Иван Иванович!

– На дуэль вызову! В живот целить буду. Пусть умрёт, – перед смертью мучается. Я, брат, человек по этой части опытный! Я бретёр. У меня двое знакомых были, которых чуть-чуть на дуэль не вызвал. Я человек отчаянный, мне жизнь не дорога, я детей у него зарезать могу!..

– Иван Иванович!

– Ты посмотри, какой у меня склад головы. Каторжник, совсем каторжник! Сильное развитие затылочных костей. Преобладание низких инстинктов, кровожадность. Мне всё равно на каторге быть, – но уж и его жене в платье с птицами на балу не бывать.

Иван Иванович был страшен.

Глаза налились кровью. Лоб вспотел. Мокрые волосы прилипли к вискам.

В общем, он напоминал мокрого воробья, в состоянии крайнего бешенства.

– Убью!

– Иван Иванович, да выпей воды.

Он залпом выпил стакан, стуча зубами о края.

– Спасибо! Ещё минута – со мной случился бы удар. Спасибо. Дай, я тебя поцелую. Фу-у! Ты не поверишь, брат, как трудно призовые костюмы придумывать…

– Да зачем тебе?

– Как зачем? Все делают. В газетах пишут. Слава, чёрт побери! Да ты читал ли, призы-то какие? Веер, которым только слониху во время тропической жары обмахивать; гребень в 600 рублей, сервизы, картины! И вдруг всё это зацапать! А? По стенам картины, веера, в волосах гребни, на столах сервизы, и по комнатам призовое семейство ходит. А? В газетах читают. Кто взял веер? Жена Ивана Ивановича. Кто взял сервиз? Свояченица Ивана Ивановича. Кто картины взял? Дочь Ивана Ивановича. Слава-то, слава какая! Отец призового семейства! Первый человек во всём городе! Популярность! Известность! В городские головы могут выбрать!

– Так неужели же ты всех на призы готовишь?

– Всех. Мамашу даже думаю, старушку, пустить!

– Как мамашу?

– Ведьмой одену. По возрасту – как раз, к тому же, знаешь, у неё в наружности есть что-то такое. Ты присмотрись к ней в профиль. Похожа моя мамаша на ведьму?

– Что ты, Иван Иванович, что ты?

– Ну, вот, я знаю, ты всегда рад только неприятное мне что-нибудь сказать. Только, брат, меня не проведёшь. Я её художнику одному показывал. Говорит: «Ведьма». Одену в лохмотья и пущу.

– Это родную-то мать?

– A la guerre, братец, comme à la guerre! [1] Тут нечего рассуждать. Зато слава-то какая! Мамаша-старушка – и та призы берёт. Популярность – это, брат, всё. Мало ли чего для популярности не делал. Когда в гласные выбирали, к кому, к кому только не ездил. Пред членами управы почтение свидетельствовал! А в уполномоченные кредитки! Молдаванским домовладельцам по грязи, с опасностью для жизни, визиты делал. К себе в дом звал, вечеринки для них устраивал. У двоих детей крестил, семи молдаванкам в любви объяснялся, чтоб только на мужей воздействовали. Ну, достиг! А что толку? Гласный! Уполномоченный! Мало ли гласных, мало ли уполномоченных? А тут один на весь город. Отец призового семейства, сын призовой матери! В газетах… в клубах что говорить будут!.. В обществе!.. Дай я тебя от избытка чувств поцелую!

Иван Иванович поцеловал меня даже почему-то взасос.

Вероятно, это ему доставляет удовольствие. Мне – никакого.

– Вот бы только свояченице костюм выдумать! Ах, ты не поверишь, как трудно костюмы выдумывать. Я больше всего мифологические. Откуда их, остроумные-то, выдумаешь!

– Посоветовался бы.

– Пробовал. Хроникёра одного на вечер к себе приглашал.

– Ну, что?

– Съел всю икру и говорит: «Это мы только в газетах народ весёлый, а так мы, премрачный народ, пессимисты, – оттого и смеёмся надо всем, что пессимисты». Пессимист, а икру ест! Любому оптимисту впору. Чёрт знает что за народ! Молодых людей пробовал спрашивать. Да нынче что за молодые люди. Как острят! Словно он в ресторанном кабинете сидит. «Какой, – говорит, – костюм поостроумнее? Да по моему, чем на хорошенькой женщине меньше костюма, тем остроумнее». Выгнал бы.

– Ну, так что же?

– Нельзя. Знакомых, бестия, много имеет. А ведь вторые-то призы по голосованию. Возьмёт, соберёт у знакомых билетики, да другой и отдаст. Ну, и терпишь.

Иван Иванович глубоко вздохнул.

– Тяжело, брат, свояченицу к призу выдерживать!

После этого знаменательного разговора я видел Ивана Ивановича каждый день.

И каждый раз с каким-нибудь необыкновенным сюрпризом.

В первый раз он прилетел ко мне утром.

– Вообрази, а ведь ты был вчера совершенно прав, когда говорил, что моя свояченица похожа на лошадь!

– Да никогда и не думал…

– Ну, всё равно! Но только лошадь! Совершенная лошадь! Я вчера, как вернулся, нарочно присматривался: есть что-то лошадиное. Я её сначала думал Минервой одеть. Но теперь передумал. Пусть будет лошадью.

– Что-о?

– Великолепный костюм. Волосы, понимаешь, распущены как грива, на затылке эгрет, как у лошадей в цирке. Платье в обтяжку, плюш такого гнедого цвета, сзади трен из искусственных волос как хвост. Чёрные перчатки, чёрные ботинки. А? Совсем лошадь!

– Иван Иванович!

– Оригинально! Думаю даже так и жену одеть. У них фигуры похожи. Пусть ходят! «Пара гнедых». Авось, хоть вдвоём гребень заработают.

– Иван Иванович!!!

– Нехорошо, думаешь?

– Ничего хорошего.

– Ну, ладно, что-нибудь другое придумаю! Главное, никак, чёрт возьми, не узнаешь, что другие себе шьют? В секрете держат. Вот канальство!

В другой раз Иван Иванович влетел озабоченный.

– Вообрази, дома чуть-чуть несчастья не случилось. Тётка, было, с голоду померла.

– Как с голоду?

– Кормить позабыли. Два дня пищи не давали.

– Как кормить забыли?

– Я разве тебе не говорил? Она ведь у меня в чулане сидит. Как же! Вторую неделю. Вообрази, этакая проклятая женщина! Пошла в гости и принялась разбалтывать, какие у нас костюмы делают. К счастью, вовремя узнал. Костюмы перешили, а тётку в чулан. Чтоб не разбалтывала. Там и сидит. Сначала кричала, теперь ничего, стихла, только прокурором стращает. Ну, да мне после бала хоть двадцать прокуроров – и то не страшно. Ведь войдёт же и прокурор в моё положение. Тем более, что мы её кормим. Это только вот последние два дня в пище задержка вышла – свояченицыным костюмом были заняты. Не до того было, ну, и забыли. А то каждый день кормим. Мы ведь не истязать, а только предохранительные меры, чтоб не болтала.

В следующий раз Иван Иванович влетел весь сияющий.

– Поздравь!

– Что случилось?

– Самое позднее послезавтра половину костюмов знать буду!

– Каким образом?

– Дочь младшую к портнихе в ученье отдал. По подложному паспорту, чтоб не знали, что это из нашего семейства.

– Ваня!!!

– A la guerre, брат, comme à la guerre. Оно, конечно, немножко против уложения о наказаниях, – зато все чужие секреты знать буду. Подсмотрит, узнает и скажет.

В четвёртый раз Иван Иванович был огорчён.

– Сон, брат, видел.

– Какой?

– Пророческий.

– Да что ты?

– Ей-Богу. Является мне покойница бабушка и говорит: «Иван Иванович, внук мой любезный, хочешь, чтоб твоя свояченица первый приз получила?» – «Желаю», – говорю. – «Внимай мне, – говорит, – одень её в листики из плюша и больше чтоб ничего не было». Сказала и исчезла. Я даже проснулся. Оно, конечно, заманчиво. Свояченица, надо тебе сказать, в этом костюме была бы весьма того… Я нарочно раз в замочную скважину подсматривал. Бабушка говорит дело. Но, ведь, это у них там на том свете это можно. А у нас, к сожалению, выведут. Только раззадорила меня старушенция. И к чему было являться? Тьфу!

Иван Иванович ушёл, окончательно расстроенный.

Дальше он начал являться ко мне по несколько раз в день с самыми странными просьбами:

– Напиши, брат, будь добр, от моего имени записку тут одной горничной.

– Какой горничной? Какую записку?

– Любовную.

– Иван Иванович, как тебе не стыдно?

– Да, ведь, для пользы семейства. Понимаешь, Семёновы портниху взяли и дома костюмы шьют. Ну, я их горничную теперь и соблазняю. Надо написать, чтоб на свидание пришла. Я её обещал в «Альказар» свозить. Может, расскажет про костюмы. Неловко, знаешь, в «Альказар» как-то ехать. Ещё танцевать, пожалуй, заставит. Ну, да уж всё равно. Напиши.

– Зачем же я-то писать буду?

– Нескладно: записка может хозяевам в руки попасть. Мой почерк знают. Скандал на весь город. А твоего почерка не знают. Напиши, будь добренький!

В другой раз – новая просьба.

– Ты с Карповым знаком?

– Отлично.

– Не намекнёшь ли ты ему, что, мол, «свояченица Ивана Ивановича в вас влюблена до безумия». Бредит, – мол, будто я тебе жаловался. Он, дурак, растает, столько билетиков у знакомых наберёт – ужас! А?

– Иван Иванович, да разве ж можно…

– Ничего, валяй! Лишь бы лицом в грязь пред другими не ударить! Ему, я знаю, свояченица нравится. Кстати, он говорил как-то, – я слыхал, – что-то насчёт её бюста. Так, в холостой компании. Что, мол, вата и всё такое. Так ты его, будь добр, разуверь! Скажи, что в щёлочку видел, что ли…

– Иван Иванович!

– Не Иван Иванович, а отец призового семейства!

В последний раз я видел его вчера.

– Целая баталия!

– Что такое?

– Только что сейчас от себя Сидоровых выгнал. Как я их ругал. Бить даже хотел.

– За что? Ведь вы, кажется, такие приятели?

– Вообрази. У нас по комнатам костюмы разложены, а они вдруг всем семейством. «Мы, – говорит, – к вам запросто!» Ну, тут я не выдержал. «Что? – кричу. – Шпионить, подсматривать, секреты узнавать, костюмы подглядывать?» И пошёл, и пошёл. Как я их ругал! Не суйся.

– Иван Иванович, что ты делаешь?

– Пустяки. Нет, ты лучше послушай, что я с Петровой сделал.

– Ну?

Иван Иванович весь просиял.

– Такая штука! Прямо гениально! Петровой завтра на балу не будет!

– Почему?

– Вот пойди, догадайся! Кухарку, братец, подкупил! 25 рублей дал, чтоб она завтра в какое-нибудь блюдо…

Иван Иванович нагнулся к самому моему уху и прошептал.

– Иван Иванович!!!

– Вот тебе и Иван Иванович! Пусть-ка после этого поедет на бал! Вот тебе и бархатный туалет с птицами!

Он залился счастливым смехом.

Сегодня я не видел Ивана Ивановича.

Я видел только тень Ивана Ивановича.

Бледную тень, которая выходила из модного магазина и, увидев меня, прошептала своими бледными губами:

– Сегодня начинается!

1

На войне как на войне. Прим. ред.