Знаменитая русская

[1]

По паспорту она – Вера Жело.

В Париже её прозвали Револьвера Жело.

Нет в мире уголка, где бы не знали этого имени.

И мне хотелось бы вскрыть эту славу, как вскрывают волдырь. Небольшой, но надоедливый.

Досадно, в конце концов, что на таком здоровом и крепком организме как русское общество появляются такие прыщи.

Разбирая «славу» г-жи Револьверы Жело, я думаю, что никогда ещё плохая актриса из грошовой мелодрамы не делала такого шума.

А все её слова, жесты, позы напоминают очень заурядную актриску из самой грошовой мелодрамы.

Что такое Вера Жело?

– Она училась в Париже.

Какой вздор!

Она училась как тот анекдотический студент, которым хвасталась его мать.

– Уж так-то учится мой сын! Так-то учится! Каждый год с факультета на факультет переходит!

Шататься в Сорбонну и в College de France, двери которых открыты для всех, любознательных и любопытных, ещё не значит учиться.

Она слушала так, что придётся, в свободные часы между завтраком и обедом.

Безо всякой системы. Безо всякого желания что-нибудь действительно изучить.

Астрономию, историю литературы, химию, римское право.

На какую лекцию попадёт.

В Латинском квартале, где живёт действительно учащаяся, действительно работающая русская молодёжь, ни её ни её несчастной подруги Зелениной не знали.

А когда узнали, не признали их своими.

– Они не имели ничего общего с нами.

Вера Жело просто молодая девушка, которой хотелось жить в Париже под предлогом якобы ученья.

– Она подвергалась преследованию и была оскорблена.

– Как?

– Вы подверглись насилию? – спросил её доктор.

– О, нет! До этого бы я не допустила! – отвечала она со смехом.

Что же с ней случилось?

Как её оскорбили?

Словом, жестом, намёком?

Председатель суда умолял её:

– Откройте же нам эту тайну!

Молчание.

– Вас стесняет публика? Публика будет удалена! Перед вами будут только судьи, которым вы должны сказать всё, как на исповеди. Ваша тайна умрёт здесь. Но судьи, присяжные должны знать правду!

Мелодраматическое молчание.

Такие шаржированные скромности бывают только в очень плохих мелодрамах.

В конце концов эта «драматическая пауза» была похожа на невольную паузу, которую делает человек, когда ему решительно нечего сказать.

– О, она подверглась страшному оскорбительному преследованию!

Я имел удовольствие видеть перед собой госпожу Веру Жело во время суда в течение целого дня.

Удовольствие, говоря по правде, не из особенных.

Скажу словами Гейне:

– Если бы прекрасная Елена была похожа на неё, бедная Троя не была бы разрушена, и Гомер не написал бы своей «Илиады»! Троянской войны не было бы!

С такой внешностью можно ходить где угодно, объехать весь мир одной или оставаться вдвоём.

Это – счастливая внешность, потому что она безопасна.

Но что вы хотите!

Есть такие барышни из города Николаева! Oh, la, la! За ними ухаживали даже гимназисты пятого класса! А один четвероклассник хотел и совсем застрелиться!

Они уверены. Стоит появиться в Париже, – весь Париж потеряет голову!

– В Париже любят красивых женщин.

Они перевернут весь Париж!

Люди почтенные, с именем, бросят всё: семью, положение, и побегут за ними.

И в Николаеве мечтают:

– Как меня будут преследовать в Париже! Воображаю!

Это – забавная мания. Смесь мании величия с манией преследования.

Они – прекрасные нимфы, и весь мир, переодевшись в фавнов и сатиров, гонится за ними по пятам.

Конторы, банки закрыты. Биржа бездействует. Офицеры взяли отпуска. Все жёны покинуты.

Судьбе было угодно превратить этот водевиль в трагедию.

Но, в качестве истинной актрисы грошовой мелодрамы, г-жа Вера Жело продолжает играть мелодраму.

Зеленина умирает.

Револьвера требует у следователя:

– Отпустите меня! Я хочу быть у её одра!

– Но, mademoiselle, как же я вас отпущу?

– На честное слово! Я даю моё честное слово!

– Я не имею права, mademoiselle.

И г-жа Жело огорошивает следователя трескучей фразой из плохой мелодрамы:

– Вы не знаете, что такое честное слово русского человека! Когда какой-нибудь русский даёт слово, это самая надёжная гарантия! Так принято в нашей стране!

В маленьком театрике такая фраза, выкрикнутая во всё горло, вызвала бы бурю аплодисментов.

– Громко, чёрт возьми, сказано! Bis!

– Веру Жело судили.

Веру Жело никогда не судили!

Никогда.

Старались вывести из неловкого, конфузного положения г-на Эмиля Дешанеля, отца президента палаты депутатов.

Этот мелодраматический выстрел ранил репутацию старика. И её надо было восстановить. Вот всё, чем занимался суд.

Настал самый страшный момент французского процесса.

Из своего тёмного угла поднялся прокурор.

Этот страшный французский прокурор, который, протягивая костлявую руку к подсудимому, прямо говорит:

– Я требую его головы!

С бородкой и лицом Мефистофеля, худой как скелет, в тоге огненного цвета, он, действительно, был похож, если не на сатану, то на одного из его аггелов.

И вдруг случилось что-то необыкновенное.

Сатана заговорил как купидон.

Он требовал оправдания г-жи Веры Жело!

– Отпустите её с миром. Ну её!

Стоило для этого так рядиться! Это во Франции называется «судить»?

И при виде переполненного театра, куда собрался весь свет и полусвет Парижа, мелодраматическая артистка, конечно, не могла не сыграть самой эффектной сцены.

Драматически потрясая руками, она с пафосом кричала, обращаясь к Эмилю Дешанелю:

– О, простите меня, monsieur! О, простите меня! О, клянусь, что я ошиблась!

Если бы это происходило в настоящем театре, всякий рецензент написал бы на другой день:

– Г-жа Вера Жело очень утрированно провела свою роль. Ей не хватало простоты, естественности и искренности. Мелодраматическая фальшь резала ухо. Так нынче уж не играют! Так можно играть разве ещё в Торжке или Карасубазаре! А на порядочной сцене это нетерпимо!

И когда её защитник вопиял, указывая на ничего не понимающего по-французски Зеленина:

– Взгляните на этого молодого русского, который приехал, чтоб взять с собой mademoiselle Веру Жело! Быть может, мы присутствуем при зарождении романа! Сень деревьев, окружающих могилу несчастной Зелениной, осеняет двух полюбивших друг друга молодых людей. Эта любовь на краю могилы. Я вижу этот бледный, трогательный образ Зелениной, которая поднимается из могилы и благословляет молодую чету!

Г-жа Вера Жело в это время «судорожно рыдала», чтоб дать возможность защитнику перейти к последней части заранее написанной и красиво прочитанной речи.

– О, не плачьте, mademoiselle Вера! О, не плачьте! Счастье ещё ждёт вас впереди!

Г-н Зеленин не мог протестовать потому, что он не понимал, что про него говорили.

Г-жа Вера Жело не могла протестовать против такого способа защиты, возмущающего всякое нравственное чувство, потому что…

Любовь на краю могилы. Убийца, выходящая замуж за брата убитой.

Разве могла актриса, да ещё мелодраматическая отказаться от такой роли?!

И вот теперь г-жа Револьвера Жело угощает весь мир своим «самоубийством».

Войдём на секунду в положение этой актрисы.

Суд кончен. Шум тоже.

После парижского шума г-жа Жело погрузилась снова в «николаевскую неизвестность».

Человек, имя которого гремело, не может уж больше выносить неизвестности.

Это чувство хорошо знакомо всем: литераторам, артистам, художникам, «знаменитым» преступникам, «известным» скандалистам.

Он должен заставлять о себе говорить.

В тишине он чувствует себя похороненным.

Тишина давит его как земля могилы. Он задыхается. Задыхается от неизвестности.

И вот мелодраматическое самоубийство.

Снова «слава».

Снова она своей маленькой персоной интересует весь мир.

Корреспонденты бегут на телеграф:

– Вера Жело, знаменитая Вера Жело покушалась на самоубийство.

Газеты печатают все подробности:

– Самоубийство знаменитой, той самой Веры Жело!

Какая новая роль!

– Не выдержала мучений совести!

Нет человека, который не говорил бы о ней:

– Вера Жело покушалась на самоубийство!

Г-жа Вера Жело никогда не покушалась на самоубийство.

Для человека, который хотел бы покончить со своими грешными днями, Париж представляет массу отличных способов.

Эйфелева башня имеет 300 метров высоты. Не угодно ли? Одобрено многими англичанами.

Каждые полчаса в Париж приходят и из Парижа уходят десяток поездов.

Сколько колёс!

И для человека, который хочет покончить с собою наверняка, вовсе не надо идти на берег Сены и кидаться в воду, непременно на виду у матросов, которые стоят около спущенных в воду лодок.

Для самоубийцы это не находчиво.

Сцену «самоутопления» Веры Жело для Торжка, например, можно бы считать проведённой прелестно.

Подойдя к берегу, г-жа Револьвера Жело на виду у матросов сбросила шляпу.

– Обратите внимание! Первый сигнал! Сейчас буду топиться!

У галереи торжковского театра заняло бы при этом дух.

Затем она сбросила ещё что-то. Второй звонок!

Наконец по третьему звонку, бросилась в воду и поплыла.

Самоубийство было проведено по всем правилам.

Когда матросы подъехали в лодке, г-жа Жело обратилась к ним с эффектной фразой.

Она могла говорить и не спешила захлебнуться.

– Оставьте меня. Я хочу умереть!

Она думала, что матросы сейчас же приподнимут шапки:

– Ах, pardon, mademoiselle! Мы не знали, что вы хотите! Ради Бога, простите, что вам помешали! Будьте здоровы, тоните!

И издали посмотрят, как она это сделает.

Но матросы её вытащили. Против всяких ожиданий!

Г-жа Вера Жело никогда не покушалась на самоубийство.

Доказательство налицо.

Обставляя «самоубийство» всеми возможными мелодраматическими эффектами, она заблаговременно послала префекту полиции письмо:

– Я – Вера Жело. Приехала в Париж и кончаю самоубийством потому, что хочу быть похороненной непременно рядом с моей несчастной жертвой Зелениной. Это моё последнее желание.

И после этого она идёт… топиться.

Для чего?

Для того, чтоб её тело Сена отнесла куда-нибудь за пределы Парижа?

Чтоб её труп всплыл через несколько дней где-нибудь далеко, распухший, неузнаваемый, и был похоронен в разряде неизвестных самоубийц, где-нибудь в общей могиле?

«Погружение самого себя в воду и добровольное невыхождение из неё», как писал в протоколе один околоточный надзиратель, совершенно особый способ самоубийства.

Топятся, обыкновенно, люди, которые не хотят, чтоб их труп был найден.

Это способ более или менее верный скрыть свой труп.

И для человека, который хочет, чтоб его труп был узнан и похоронен непременно в известном месте, этот способ самоубийства самый неподходящий.

Сами факты находятся в противоречии со словами, и мы можем смело сказать, что тут было покушение на шум, а не на самоубийство.

– Но позвольте! Не слишком ли далеко вы заходите в своём отрицании? Учиться не училась, покушения на красоту никакого не было, было только желание порисоваться, обратить на себя внимание: «Вот я какая!» Покушения на самоубийство тоже не было…

Я даже думаю, что никакой Веры Жело на свете не существует.

Мне всё время кажется, что это «знаменитая» психопатка процесса Мироновича, г-жа Семёнова, назвалась Верой Жело и продолжает морочить публику.

Это, несомненно, второе издание истерички и психопатки Семёновой.

Издание исправленное и дополненное.

Екатерина Семёнова довольствовалась шумом на всю Россию.

Вере Жело нужен шум на весь мир.

Она – Наполеон среди истеричек.

Посмотрите, как их объединяет даже общность вкусов.

Екатерина Семёнова, если вы помните, была большой любительницей бравых околоточных надзирателей, и за хорошего околоточного надзирателя как Безак готова была, по её словам, идти хоть на преступление.

Г-жа Вера Жело питает тоже слабость к полицейским.

– И для комиссара полиции готова на самопожертвование.

Она должна кончить свои дни. Совесть мучит её невыносимо.

Но когда комиссар в полицейском участке уговаривает её бросить это вредное намерение, она даёт ему слово:

– Обещаюсь, что больше никогда не буду покушаться на самоубийство!

Она готова претерпевать какие угодно мучения совести. Пусть! Раз комиссар полиции об этом просит!

Это «больше никогда не буду» звучит удивительно детски-забавно у этого «трагического» персонажа.

Следователя она тоже уверяла:

– Отпустите! Я больше не буду искать моего оскорбителя. А если встречу, стрелять больше не буду!

Всё «больше не буду».

Когда она попадётся в беду, она трусливо хнычет:

– Больше не буду!

Когда ей сходит с рук, она думает:

– Как бы ещё прошуметь на весь мир?

Такова эта m-lle Герострат или, вернее, m-lle Вера Добчинская, которая желает, чтоб весь мир знал о её существовании.

Право, она не стоила бы никакого внимания, если бы не представляла собою любопытного общественного явления.

Раздумывая над этой Револьверой Жело, я полагаю, что она – жертва той самой профессии, которой я имею честь и высокое удовольствие заниматься.

Жертва журналистики. Журналистики, которая может сказать про себя, перефразируя слова Мефистофеля:

– Стремясь всегда к добру, творю я много зла.

Добчинские, желавшие, чтоб «и в Петербурге знали: живёт, мол, в таком городе Пётр Иванович Добчинский», были, конечно, всегда.

Но раньше «известность» не была так легко достижима.

Теперь, благодаря нам, журналистам, вам стоит сделать что-нибудь очень хорошее или какую-нибудь гадость, статую или скандал, и ваше имя завтра получит известность!

Но сделать статую может не всякий. А потому большинство предпочитает скандал.

Есть тысячи «скандальных знаменитостей», которые дорожат, однако, своей известностью, так же, как дорожат ею литератор, художник, артист, доктор, адвокат.

Каждый из моих коллег, порывшись в своей памяти, найдёт десятки таких странных господ.

Его бранишь в печати. Над ним смеёшься.

И он питает к тебе какую-то нежность, «влечение, род недуга».

И чем чаще вы на него нападаете, тем его нежная привязанность делается глубже и сильнее.

– Когда же этот человек на меня обидится?

Никогда!

– Чего ему нужно?

Видеть своё имя в печати.

Только.

Это не мания величия. Они не требуют, чтоб их выхваляли или прославляли.

Психиатрам следует ввести в свою номенклатуру ещё один термин:

– Мания известности! Или «страх пред неизвестностью».

Это настоящая болезнь, и болезнь, которая свирепствует эпидемически.

Растёт вместе с ростом газет.

Мы ежедневно отравляем массу людей. Мы сводим с ума, чёрт возьми!

Это тоже «стремление к бессмертию»

Пародия на Алкивиада.

1

Г-жа Вера Жело стреляла в Париже в профессора College de France Эмиля Дешанеля, который якобы покушался на её честь. Но не попала и ранила насмерть свою подругу Зеленину.