«Гроза». Драма в пяти действиях А. Н. Островского

Нам предстоит трудная задача. Перед нами произведение писателя, который более всех других наших современных писателей возбуждал и даже и теперь еще возбуждает о себе самые противоречивые толки. Суждения о нем странны уже по своей крайней противуречивости; но значение их покажется еще страннее, если обратить внимание на то, что они исходят из одного и того же лагеря. Нисколько не было бы удивительно, если бог. Островском расходились в мнениях, например, славянофилы с западниками. (Так как эти странные прозвища до сих пор существуют на самом деле в нашей жизни, то мы и называем их их собственными именами.) Это бы еще ничего: в чем согласны они между собою? Удивительны разноголосные мнения об одном и том же писателе в одном и том же стане, в одном и том же кружке, например, у западников. И какие еще разноголосные. Давно ли нашему драматургу в одно время давали прозвища гостинодворского Коцебу, а в другое провозглашали его обличителем русских самодуров и восхищались им за это?[1] Еще недавно одна наиболее читаемая и достаточно западная у нас газета с неизреченною щедростию не отказывала в таланте – чуть ли еще не в некотором – автору «Грозы». Еще на днях другой, весьма уважаемый читающею публикою и не менее того западный критик поднимал на эту «Грозу» целую бурю, между тем как другие тоже очень западные органы отзывались о ней не без восторга, хотя и несколько сдержанно.[2] Одни в этой же пьесе наиболее ценят в г. Островском поэзию, другие порицают его не только за излишнюю верность природе, но даже за некоторый цинизм. Одним словом, выходит премилый концерт и преназидательный для будущего историка нашей современной литературы. Публика слушает этот концерт уже несколько лет сряду и ничего в нем не понимает. Один г. Островский его не слушает и идет себе своею ровной поэтической дорогой. И прекрасно делает.

У славянофилов этой разноголосицы нет, потому ли, что у них в последнее время была одна только «Беседа»,[3] или уже потому, что во многих наших вопросах они стоят на более твердой почве, чем их противники. Как ни обманчиво было их увлечение видеть в г. Островском поэта своих идей и принципов, мы уже ради одной справедливости должны сказать, что честь открытия г. Островского, как высокоталантливого писателя, принадлежит только им одним.

Многим, может быть, это покажется парадоксом, а между тем это так. Не спорим, что первое произведение г. Островского «Свои люди» встречено было западниками с необыкновенным увлечением, с единодушным восторгом. Но восторг этот потому именно и был единодушен, что в этой комедии г. Островский является еще далеко не самим собою, далеко не тем самобытным писателем, который так пленяет нас в позднейших своих комедиях и сценах. Тут за ним виднелся еще его славный предшественник, виднелась преднамеренная цель выставить то-то и то-то в известном свете, казнить другое. Тут еще горько смеется гоголевская сатира, с намерением бросается в глаза еще то, от чего поэт отказался впоследствии. Одним словом, тут еще нет той свободы, с которой поэт относится к действительности в позднейших своих пьесах. Помимо таланта, эта сатира, эта преднамеренная цель и заставили западников рукоплескать поэту. Талант ведь не спас его от охлаждения и брани этих же самых западников, когда явились более высокие по искусству произведения, как «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок», «Бедная невеста», «Не так живи, как хочется». Все помнят это время, все читали отзывы, полные пренебрежения и даже брани разных петербургских газет и журналов.[4] Да не повторяется ли то же самое еще и теперь, когда истина все более и более берет верх, и резкие приговоры должны бы, кажется, смягчиться, хоть уж перед очевидностью.

Но между тем, как все это происходило в Петербурге, Москва со своими славянофилами, с своим «Москвитянином»[5]; с своей «Беседой», наконец, не только оставалась одних и тех же мнений о г. Островском, но росла в любви и в удивлении к нему с каждой новой его пьесой. В особенности много, резко и долго вопиял в огромной пустыне один талантливый голос, который так же громко, хотя и менее резко, раздавался в последнее время за г. Островского и в петербургских журналах.[6] Этому голосу принадлежит и та фраза, над которою в былое время так глумилась наша критика: Островский действительно сказал новое слово. Но об этом после.

Есть много причин всем этим колебаниям и противоречиям критики западников. Оставшись после смерти Белинского без главы, без авторитета, без центра, где бы вырабатывались и получали известный строй все разноголосные и крайне личные мнения, лишенная вдруг тона и лоска, которые ей давал наш незабвенный критик – критика западников вдруг распалась, раздробилась на маленькие кружки и на отдельные мнения. Верная памяти Белинского относительно прогресса и общественных принципов, она после него оказалась совершенно несостоятельною относительно эстетических. После него она не разъяснила ни одного эстетического вопроса, не осветила ни одной темной стороны искусства. В начале пятидесятых годов она ограничивалась одними историческими исследованиями и на этом пути точно оказала большие услуги. Потом она с жадностью бросилась на общественные вопросы: публицизм оттеснил эстетику на последний план. Не одно художественное произведение разбиралось с точки зрения утилитарных идей или общественных вопросов. Мы уже упомянули, что даже г. Островский, талант чисто художественный, разобран был недавно в одном журнале с точки зрения обличителя русских самодуров.

Вот это-то желание отыскивать и в произведениях г. Островского небывалую философию и предполагать в них преднамеренную цель, идею, и составляет, по нашему мнению, главнейшую причину этой разноголосицы, этих противоречивых мнений о разбираемом нами писателе. Критика западников на основании, может быть, одних пословиц, которыми большею частью названы комедии г. Островского, заподозрила в них какую-то допетровскую «философию», а автора в славянофильстве и в желании доказывать своими произведениями славянофильские убеждения. Мы не имеем удовольствия знать г. Островского, и потому нам неизвестно, славянофил ли он или западник, да, признаться, до этого нам и дела нет, тем более, что из пьес его, даже из самых ярких по заглавию, или по пословице, этого не видно. По нашему мнению, г. Островский в своих сочинениях не славянофил и не западник, а просто художник, глубокий знаток русской жизни и русского сердца. Может быть, и даже весьма вероятно, судя по заглавиям, г. Островский действительно хотел послужить славянофильству, но такое желание, как видно из самого дела, т. е. из сущности его произведений, ограничилось одними названиями или пословицами.

Упомянув, что после первой своей комедии «Свои люди» г. Островский оставил сатирическое направление и потому стал самостоятельнее, мы вовсе не хотели набросить какую-нибудь тень на это направление. Мы думаем только, что, оставив сатиру, которая, несмотря на блестящую попытку, по нашему мнению, не есть главный нерв в таланте г. Островского, – он развил в себе гораздо лучшие стороны, присущие его таланту. Талант нашего драматурга по преимуществу объективный и художественный. По таланту своему он адепт чистого искусства. Даже там, где он видимо силится что-нибудь доказать, натянуть свои поэтические образы на какую-нибудь идею, например, в «Доходном месте», даже и там доказательства у него как-то не клеятся, действие не совсем вяжется, а образы остаются резкие, лица выходят полные и яркие, часто высокопоэтические, как Полинька, всегда верные действительности и характерные, как Юсов, Белогубов, Кукушкина.[7] Он прежде всего поэт в своих созданиях, и точно такой же поэт в пьесах «Не в свои сани не садись», «Не так живи, как хочется», «Бедная невеста», как и в «Воспитаннице», как в «Грозе», о которых говорят теперь, что с них-то будто бы и началась поэзия у г. Островского. Разница только в степени поэзии, в избранном быте, в самых лицах. Авдотья Максимовна и Груша[8] такие же поэтические образы, как и Воспитанница, как Катерина в «Грозе». В последней, правда, поэтический колорит кажется гуще и ярче, но это потому, что и обстоятельства, в которые поставлено это лицо, крупнее и резче, а главное, и сам характер здесь глубже, чем в упомянутых комедиях. Поэзия, за исключением разве мелких сцен, всегда была присуща, как главная стихия, произведениям г. Островского. Вот почему нам всегда казалось несправедливым мнение критики, будто с «Воспитанницы» сделался какой-то перелом в таланте нашего драматического писателя, и он, будто бы отказавшись от славянофильских идей, обратился к чистой поэзии.

Мы думаем, что если был перелом, то уж никак не в г. Островском, а в петербургской критике, которая вдруг в первый раз открыла поэзию в «Воспитаннице» и так обрадовалась своей находке, что тут же определила быть перелому в таланте автора, и стала доказывать, что он, автор, стоит уважения только за «Воспитанницу» и за «Грозу». Прежние же писания так себе, пустячки, поклонение славянофильству – много говорить о них нечего.

Вот в том-то и дело, что в прежних произведениях своих г. Островский настолько же славянофил, насколько и западник. Скажем более: если б он был самым крайним западником, он не мог бы иначе написать «Не в свои сани не садись», «Не так живи, как хочется», «Бедность не порок», не перестав быть художником и поэтом. Зачем навязывать автору такую философию, которой нет в его произведении? Неужели на основании только пословиц в заглавии?

Остановимся на этом обвинении, насколько позволяют нам пределы статьи этой. Критике не понравился Русаков[9] своей патриархальностию, особенным складом ума. Но все, что ни говорит этот человек, он говорит не ради проведения какой-нибудь внешней идеи, а потому только, что он Русаков и иначе говорить не может. У него нет ярлыка на лбу, он живой человек.

– Что это, Иванушка, – говорит он Бородкину, – как я погляжу, народ-то все хуже и хуже делается, и что это будет, уж и не знаю. Возьмем хоть из нашего брата: ну, старики-то еще туда и сюда, а молодые-то?.. на что это похоже?.. Ни стыда, ни совести, ведь поверить ничего нельзя, а уж уважения и не спрашивай. Нет, мы, бывало, страх имели, старших уважали. Опять эту моду выдумали! Прежде ее не было, так лучше было, право. Проще жили, ну и народ честней был. А то я, говорит, хочу по моде жить, по-нынешнему, а глядишь, тому не платит, другому не платит.

Бородкин. Все это, Максим Федотыч, от необузданности, а то и от глупости.

Русаков. Именно от необузданности. Бить некому! А то-то бы учить-то надо… Охо-хо, – палка-то по ним плачет.

Мы нарочно выписали самое резкое место в комедии. Но, Боже мой, разве подобные речи вы не слыхивали тысячу раз от очень умных и очень добрых простолюдинов. Неужели ж говорящие и думающие так непременно должны быть негодяи? Дело в том, что Русаков говорит и думает так, оттого что не приготовлен к многим жизненным вопросам. Но если судьба поставит его когда-нибудь лицом к лицу с ними и он должен будет, так или иначе, разрешить их, – он всегда разрешит их верно и гуманно. Тогда вдруг и глаза у него откроются, и мыслить он будет здраво. Он оттого, может быть, немного слишком любит старину, что вообще, по евангельскому слову, возлюбил много в жизни; а так как он человек темный, необразованный, непосредственный, то и не может вдруг, без особенной нужды, отстать от многих привязанностей и во всякое время ясно обсуживать явления жизни. Но несмотря на свою темноту, тот же Русаков выражает собою всю широкость, все всепрощение русской натуры. Когда дошло до дела, он сперва отталкивает, оскорбляет дочь, но тут же одумывается и укоряет себя. В русском человеке есть способность прямо подходить к истине и понять ее со всех сторон. Вместе с этой способностью он соединяет и всепримиряемость, т. е. способность простить даже злую, враждебную обстановку, если только в ней заключается истина. Это качество, присущее русскому народу, оправдывается всей его историей, начиная с Петра и до Петра. Оно составляет принадлежность славянского племени, весь залог его будущего развития; и это свойство русского человека, главного представителя славянского племени, впервые выражено у нас в искусстве г. Островским, в чем и состоит вся сила его таланта, вся заслуга его перед русскою литературой. Это-то и есть новое слово, сказанное г. Островским; мы не говорим уже о других его заслугах, напр., о том, что он первый открыл красоту в русской женщине, которая, после Татьяны,[10] осталась без выражения.

Теперь спрашивается: можно ли, на том только основании, что в пьесе Русаков человек добрый и с сердцем, заподозрить, что говорит он это не свои мысли, а мысли автора? Или не потому ли это славянофильская пьеса, что Вихорев, сопоставленный с ним, негодяй отъявленный? Что же из этого? Как что! да этот негодяй представляет запад, цивилизацию…

Но почему же он представляет запад, цивилизацию? Почему это не просто первый встречный прощелыга, бездельник, ищущий купеческих дочек с большим приданым и нужный только для хода пьесы? И в самом деле, будь он человек хороший, а не бездельник, пьесы бы не было. Где же у него ярлык, гласящий, что он не прощелыга, не негодяй, а представитель запада? В какой фразе он говорит или только проговаривается об этом? Какое постороннее лицо в комедии намекает на это? Вы напрасно будете искать в ней ответы на все эти вопросы. Их нет в ней. Ни одно слово в комедии не дает вам права утверждать, что одно лицо представляет в ней славянофильскую философию, а другое – лжемудрствующий запад.

Утверждать противное, видеть в таком пошлом безнравственном лице, мы не говорим уже представителя, а только намек на западную цивилизацию, значило бы не только усомниться в уме автора, но и нанести ему жестокую обиду. Каким бы крайним славянофилом он ни был, по мнению западников – предположим это – он все-таки не стал бы бороться с их учением таким нечистым образом, такою громадною и неудачною клеветою. Этого люди умные, люди с сердцем никогда не делают. Такое обвинение, хотя и пущенное в автора среди самого, разгара борьбы славянофилов с западниками, заявило только крайнее увлечение партии. Русаков его никогда ни одним словом не оскорбил ни науки, ни просвещения. У автора это прекрасный тип русского человека, хотя и необразованного и в низкой доле, тип, созданный впервые так смело и положительно в нашей литературе. После гоголевских отрицаний это было, конечно, дерзостью в глазах критики. Человек необразованный, какой-то купец, какого-то уездного городишка, старик, которому (о, преступление) нравится более его старое время, чем настоящее, осмелился предстать на суд критики, созданный со всею полнотою жизни, а главное, не с неумытым каким-нибудь рылом, не комическим брюханом, изрыгающим невежественную хулу на все прекрасное в жизни, а с чистым, любящим сердцем, с натурой доброй, открытой и честной, со всеми милыми подробностями своего мирного житья – этого не могли постичь и простить западники того времени.

Вот что значит, как в жизни, так и в литературе, искать в человеке прежде всего его мнений и убеждений, а не самого человека. Русаков не был бы Русаковым, если б стал мечтать о прогрессе и либеральничать. Что он за уездный гений, чтоб явиться вдруг реформатором в той среде, в которой взрос и которою пропитан.

Мы простились бы здесь с Русаковым и с его прелестною Дуняшей, если б не прочли на днях еще одного замечания, которое показалось нам совершенно несправедливым. В одной газете была выражена мысль, что нельзя сочувствовать страдающим лицам г. Островского, если знаешь наперед, что с переменою обстоятельств эти жертвы сделаются сами мучителями; что нельзя сочувствовать дочери, которой отец не позволяет выйти замуж за любимого человека, если знаешь, что этот человек негодяй, и что отец поэтому совершенно прав. Конечно нельзя, но мы сочувствуем Дуне Русаковой[11] вовсе не в том, что она хочет выйти замуж за негодяя; мы сочувствуем именно тому, чтоб она не вышла замуж. Тут участие наше все переносится на несчастного старика-отца, которому угрожает опасность навсегда потерять свое любимое детище. Мы сочувствуем Дуне как прелестнейшему и грациознейшему типу русской девушки, типу, созданному с необыкновенной поэтической силой, которая все сокровища своего золотого сердца, по детскому незнанию жизни, тратит на какого-нибудь Вихорева; что же касается вообще до сочувствия, то уж это, кажется, известное дело, что сочувствие лицам в жизни и сочувствие лицам в искусстве – не одно и то же. Возьмем пример, довольно крупный: мы сочувствуем лицам гоголевского «Ревизора» и «Мертвых душ», мы находим их прекрасно созданными, а между тем не дай вам Бог, читатель, встретить их в жизни. Тут сочувствие мгновенно превращается в омерзение.

Из всего нами сказанного, да не заключат, чтоб мы считали Русакова идеалом совершенного русского человека: мы только открываем в нем черты, присущие русской натуре. Замечание это совершенно лишнее, но мы видели столько примеров ложного понимания, что оговариваемся… ну хоть для ясности.

Те же самые упреки, ту же самую брань возбудила другая пьеса г. Островского «Не так живи, как хочется». Тут отец уговаривает дочь, бежавшую от беспутного мужа, возвратиться к нему.

– Как ты от мужа бежишь, глупая? – говорит он ей. – Ты думаешь, мне тебя не жаль? Ну вот все вместе и поплачем о твоем горе – вот и вся наша помощь! Что я могу сделать? Поплакать с тобой – я поплачу. Ведь я отец твой, дитятко мое, милое мое (плачет и целует ее), ты одно пойми, дочка моя милая: Бог соединил, человек не разлучает. Отцы наши так жили не жаловались, не роптали. Ужели мы умнее их? Пойдем к мужу.

Представьте же себе, что за дичь и чепуха вышла бы, если б этот самый старик, мещанин какого-то уездного городка, да еще прошедшего столетия, говорил дочери совершенно противное тому, что он сказал в пьесе. Чтобы ему в самом деле, по случаю бегства дочери из мужнина дома, начать толковать ей о прогрессе, об эмансипации женщин, да уж кстати слегка коснуться и Жорж-Санда?

Неприятно поразил западников и конец этой драмы. Беспутный муж, напившийся в горя и отчаяния, бежит с ножом искать ненавистную жену. Каким-то чудом он попадает на Москву-реку. Это было ночью, на маслянице. Ему чудятся черти. Он блуждает в беспамятстве, сам не зная где. Вдруг над собою он слышит колокольный звон, останавливается, приходит несколько в память, осматривается: он стоит над прорубью. Еще шаг и он утонул бы. Он идет домой, бросается в ноги отцу, кается и мирится с женою.

Кроме легенды, поэтически рассказанной в форме драмы, и ловко подмеченной черты в русском характере, мы ничего здесь не видим, к чему можно было бы привязаться самому крайнему западнику. Петру, впрочем, и оставалось только два выхода из его положения: утопиться или зажить новою жизнию. Он выбрал последнее, и мы, право, не видим, в чем он тут поперечил воззрениям западников. Впрочем, об этой пьесе нельзя говорить мало. В ней затронуто много вопросов, которые не мешало бы подвергнуть критической оценке в настоящее время, когда стихла уже наша литературная междоусобица. Не один пункт морали, называвшейся прежде славянофильскою, мог бы теперь сделаться общечеловеческим. Мы жалеем, что не можем остановиться здесь на некоторых вопросах по поводу этой драмы, не обременив статьи этой и без того уже частыми отступлениями.

Не понимаем мы также, отчего так долго критика глумилась над другою комедией: «Бедность не порок». Поговорка эта, как видно из хода пьесы, более относилась к Мите, приказчику, чем к Любиму Торцову. Но еще непонятнее для нас то обстоятельство, что критика могла проглядеть в этих трех пьесах такие типы и характеры, как Русаков, Бородкин, Вихорев, Петр, Гордей Торцов, Коршунов, Любим Торцов и такие прелестные женские головки, как Дуня Русакова, Груша, Любовь Гордеевна. Да ведь это перлы нашей литературы. Да ведь они озарены тою же поэзией, которая живет и в двух женских лицах двух последних пьес г. Островского. А типы, женские и мужские «Бедной невесты», этого едва ли не лучшего произведения нашего автора? Отчего же все эти чудные образы до сих пор лежали под спудом для петербургской критики? Что это, упрямство, непонимание, или дело «не нашего прихода»? Право, можно подумать на последнее, если сообразить, что благосклонные отзывы стали встречаться в петербургских журналах с тех пор, как г. Островский начал посещать Петербург, печататься здесь в Петербурге и сделался, таким образом, нашим прихожанином. Сваливать такое странное явление на перелом, будто бы недавно совершившийся в направлении нашего драматурга, нельзя, не погрешив против истины. Любой умный и внимательный читатель увидит, что перелома или изменения в направлении не случалось с г. Островским в последнее время. В его таланте раз только совершился перелом и то давно уж, именно после появления его первой комедии «Свои люди сочтемся». Отказавшись от сатиры, он стал изображать нравы русского мелколюдья как свободный художник, не связанный служением какой-либо партии или посторонней идее. Русская жизнь с ее светлыми и темными сторонами стала для него единственным законом. Герои его большею частью мелкие купцы или мещане каких-нибудь уездных городишек, которые можно отыскать только на подробной карте. Героини – их жены и дочери, существа иногда лелеемые отцом и матерью, иногда одною только матерью, а иногда и трепещущие перед вселомающею волею какого-нибудь самодура. Вот невзрачный материал, из которого г. Островский делает превосходнейшие произведения искусства. Но зато этот материал есть весь наш народ, а народ, взятый во всей его полноте, во всей его всеобъемлемости, есть все. В нем, а не вне его, все силы, все пружины его будущего развития. В нем вся будущая заслуга его перед человечеством, и смотря с этой точки зрения, изображение чисто народных типов, может быть, важнее изображения всевозможных общечеловеческих идеалов. Г. Островский, может быть, единственный писатель, не поклонившийся ни которой из враждовавших партий, между тем как одна из них видела в нем почему-то своего адепта, а другая негодовала на него за это.

Правда, в последнее десятилетие шла ожесточенная борьба между этими партиями, начавшая стихать только в последнее время. Но какое же дело до этой борьбы и войны художнику?

Правда и то, что в военное время часто хватают совершенно невинного молодца, пробирающегося тайком на любовное свидание, зачисляют его в шпионы, а потом расстреливают.

Охотники до идей в произведениях искусства возрадуются при чтении новой драмы г. Островского. Мы заранее уверены, что у нас в печати появится не одна статья, в которой пресерьезно будут утверждать, что автор хотел доказать своей драмой, например, хоть это: как пагубно для снохи иметь лютую свекровь и слабого мужа; или употребив более высокий слог: как пагубен домашний деспотизм и до каких последствий может довести он пылкие натуры; или если употребить еще более высокий слог, как пагубен патриархальный деспотизм для натур восприимчивых и жаждущих обновленной жизни, прогресса и цивилизации. Как ни вертите эту мысль, каких напыщенных фраз ни прибирайте для ее выражения, в результате все-таки выйдет, что она стара до пошлости, справедлива до математической аксиомы и что она так всем известна, что стала смешна. Доказывать ее художественным произведением вовсе нет никакой надобности, и уж наверное г. Островский совсем не думал о ней, когда начинал свою драму. Какая же, по-вашему, в ней идея? – спросят нас. Никакой, ответим мы, если вы идею принимаете за цель, с которою пишется известное произведение, или целый десяток идей, а может быть и два-три, и может быть и еще более. Одну мы уже сказали, другие отыскать нетрудно. Нет факта в жизни, нет происшествия, которые не имели бы своей идеи, своей морали. Такой-то части, такого-то квартала сделался пожар, и вот наверно несколько идей родится в голове нашей при рассказе об его подробностях. Если вы уж так любите идеи, возьмите приведенную выше и пишите на нее статью, или поговорите с доктором Панглосом.[12] Последнее будет еще лучше: страницы в статье выйдут красноречивые, а главное, выйдут кстати в наше время, когда благодетельная гласность и пр.

Но ради этой самой гласности не навязывайте ее поэту. Мало ли какая высокая мораль истекает из создания художника, мало ли какие мысли навеют на читателя или на зрителя его подробности. Чем жизненнее это создание, тем обильнее оно и этими идеями и этой моралью, потому что родник их есть все же вечно сущая жизнь. Изображая просто жизнь, или даже малейшую частицу, одну капельку из этого беспредельного моря, искусство изображает и идеи, присущие этой частице, этой капле. Мы нисколько не хотим порицать произведений, созданных под влиянием известной идеи. Если идея светла и гуманна, если произведение запечатлено талантом, то оно будет не менее прекрасно и не менее долговечно.