Сказ о Кугыже

Теплый ветер слегка трогал выбеленные долгой жизнью пряди волос шамана Кугыжи. Шероховатость надежного бока вековой сосны давало удобную опору спине. Прожитый век не съел телесную могуту Кугыжи, спину согнуть не осилил: все так же прямо и крепко стоял он на земле-матушке ногами. Сейчас, правда, сидел: тоже крепко и известно чем. К сосне для удобства спиной откинувшись, зорко наблюдал за игрой внука, меньшого сына дочери своей.

Внук, Жданко, пятилетний сорванец, вел бой с неисчислимыми полчищами злобных недругов, повергая их раз за разом в неравной схватке один против тьмы-тьмущей. Крапиву, в общем, в брызги мочалил вырезанным из дубовой ветки мечом. Дед любимый вырезал, как настоящий меч – трепещет зеленый недруг!

Вдруг ситуация резко поменялась – на помощь крапиве прилетел дракон. Ну как дракон – шмель, невесть чем заинтересовавшийся, завился гудящими петлями вокруг Жданко.

Жданко заполошно завопил и помчался за помощью к деду.

– Деда, там шмель! Я боюсь!

– Ну что ты, внучек! Это ж шмель. Если его не трогать, он не ужалит. И мальчишек он не ест. Тем более таких великих воинов, – усмехнулся в бороду Кугыжа.

– Хорошо тебе говорит! Ты вот, ничего не боишься! И вон какой сильный: папка до сих пор побороть тебя не может, – с легким оттенком мальчишеской зависти проговорил внук.

– Ну, папка твой, допустим, старика жалеет да уважает. Хотя бывало и без уважения валял я его, потому сейчас и уважает. Да и наживное дело – сила. А вот страх – это, внучек, дело такое, тонкое. Страх, он ведь как? Смотришь на него, думаешь о нем – кормишь тем самым. Растет, сильнее становится, уже сам принуждает кормить его еще больше. И без страха совсем никак: бережет он нас. Понять его надо, приручить. Чтоб не перед нами путь загораживал, не позади остался – рядом стоял. От поступков необдуманных берег, но и дело вершить не мешал, – ответил обстоятельно Кугыжа. – Иди ко мне, рядом садись. Сказку тебе расскажу.

– Про тебя, деда?! – глаза внука загорелись восторженным огнем.

– Про меня, внучек, про меня, – сказал Кугыжа и, приобняв доверчиво прижавшегося к нему внука, повел сказ.

Злой вернулся шаман Кугыжа: валашку в один угол бросил, сумку в другой. Ногой хотел лавку пнуть – одумался. Сам лавку делал, знал, что крепче ноги.

Почто злой, спросите? Дело вот в чем: урок Кугыже отец отмерил, наказывал ему Дверь Нутряную найти, что у каждого шамана своя.

– Силу там свою найдёшь, Кугыжка, – говорил отец, ус прокуренный покусывая, и смотрел так, со значением. – Но сперва слабость. И страх. Слабость и страх даже важнее.

Не понимал Кугыжа, слушал, открыв рот, но не понимал. «Как слабость и страх силы важнее быть могут?»

Много лет прошло. Отца духи за сердце взяли – ушёл отец с духами, Кугыжу главным шаманом в роду оставил. Много думал Кугыжа, понял – надо искать дверь, не принять наследство по-другому, но боялся. Боялся слабость свою узнать: думал, увидит ее и совсем сильным не стать, правду о себе встретив. Страха тоже боялся, но слабости больше. Но, дело такое: отец наказал искать – значит надо искать. Да и характера у Кугыжи не занимать стать. Дрожит душа зайцем в поиск отправится? Себе на зло пойду и найду.

Дак вот, злой-то, что вернулся. Ходил далеко, за болото, на гору Железную. Слава у той горы была… В общем, где как ни там искать Дверь Нутряную – не нашёл. Столько волокиты с духами горы! Туман напустили, жертву взяли, испытаний назначили – все сделал Кугыжа. А они: нет, говорят, тут никакой двери, пошутили мы.

Психанул Кугыжа! Камень жертвенный перевернул, духов за хвосты связал и на крючок железный посадил. Отпустил потом, конечно, как отошёл маленько и камень поправил: медведя, правда, в помощь просить пришлось, – и как один на бок свернул? Вот из-за всего этого и злой вернулся.

Дело ведь еще в том, что не первое место, куда ходил. И Лихина топь: там кикиморы тоже сладко пели и много хотели – обманули, лягухи драные. И Напужный лес – везде одна история. «А дай-ка добрый молодец все че есть у тебя, и тогда-а-а-а у-уже-е-е мы скорее всего-о-о ска-а-а-жем, где Дверь Нутряная. Но это не точно. Так как это тайна покрытая мра-а-а-а-ком». Голосом-то таким зловещим эту хрень несут, как сговорились.

Плюнул в общем с досады Кугыжа, но кулаком об косяк тоже бить не стал: сам косяк делал, крепкий получился. Пошёл в сарайку, одежу походную скидывать. Сарайка та от отца ему досталась, а отцу от его отца, от деда, стало быть, Кугыжи. Величалась так по-свойски, ласково, а так-то вполне добротно срубленная клеть с крепкой крышей и дверью. Много чего там хранилось: и для охоты, и для рыбалки, и для шаманского промысла. Дак вот, отправился туда и валашку, в угол брошенную, тоже прихватить не забыл. Извинился перед ней за небрежение, жиром медвежьим помазал да на крюк почётный в сарайке повесил: каждой доброй снаряге свое место и почёт положен, тем более если наследная она, не простая. Оглянувшись, решил Кугыжа с расстройства чувств малость прибраться, а то захламилось все – жуть! Впору обряд великого шмона проводить, но не знал такого Кугыжа, руками пришлось.

Давай инвентарь бытовой да магический, годами нажитый, по стенам развешивать, по полкам раскладывать. Шкуры проветрить вынес, сети рваные на изгородь бросил: недосуг пока решать, починить или кикиморам на платья. Смотрит: почти порядок. Черепушка оленья только не к месту ещё валяется, и крюк на стене для неё как раз имеется. Высоковато правда, ну ниче. Подставил чурбачок Кугыжа, тянется, черепушку подвесить. Подвернулась под ним опора, – странно, устойчиво вроде стояла, а подвернулась, – грохнулся Кугыжа: да так гулко, будто он колотушка, а пол бубен.

Задумался: давай руками под щупать вокруг. Чует, крышка в досках обозначилась. Размел пыль: и вправду. Да не простая крышка, железными полосами окованная. И как увидел её, будто чётче она стала, объемней. Силой повеяло, отец за плечом встал, и дед за другим. Сквозняком волосы на затылке взъерошило: «Молодец, Кугыжка. Дальше давай».

«Неужто Дверь Нутряная? – смекнул Кугыжа. – Недаром отец к порядку меня стремил. Дела и мысли, говорил, Кугыжка, в чистоте держать надлежит».

Подковырнул крышку, подналег: тяжела, зараза! Откинул наконец: ступени склизкие каменные вниз ведут, темно и дух тяжёлый.

Валашку со стены снял – не зависелась, нож и так всегда с одного боку на поясе, какая-никакая травка хитрая в кошеле – с другого. Чай не за тридевять земель, в погреб спуститься. Светец на жиру запалил, да и пошёл вниз.

Спустился: пещера просторная. Вроде вниз недолго шел, а свод высоко теряется, свет не достаёт, и туман по углам клубится, вьется, как живой.

– Есть кто? Выходи что ль! – брякнул, недолго думая, Кугыжа.

Не по себе стало: не малец давно, а будто в два раза уменьшился и во двор ночью выйти боязно.

Зашевелилось в тумане, заерзало, вышло из белого марева. На вид маленькое, беззащитное, ребёнок будто. Как-то странно, бочком, зигзагами стало приближаться к Кугыже. Глаза прячет, изредка только поглядывает, жалостливо так. Тоска откуда-то накатила, прям за душу взяла и давай крутить, жилы на веретено наматывать. Напрядет, что ткать затеет? Одежу погребальную? Всплыло, как боялся маленьким, что отец с мамкой любить его бросят: так муторно стало, поплыло перед глазами.

Вдруг как что-то в бок ткнуло и в ухо дыхнуло голосом отцовским: «Кугыжка! Сынка, что ж ты?!..» И как взор прояснило: чудо мелкое уже вплотную. Глаза – как угли злобой горят, рот в два раза больше растянулся, губы чёрные и зубы в нем железные: как иголки, частоколом.

Бросилось! Только успел Кугыжа древко валашки подставить, клацнула железная пасть да не справилась с дубом заговоренным. Зачерпнул Кугыжа горсть из кошеля, как руку кто направил, развихрень-травы, сыпанул в морду чуду. Славилась та трава тем, что все не настоящее развеивала, только суть оставляла.

Высыпались страшные зубы, рот уменьшился, уголья глаз потухли и зелёными стали. Было чудо мерзкое страшное – мальчонка оказался. Как в зеркало Кугыжа посмотрел, лет тридцать назад если б.

Понял Кугыжа, как может слабость сожрать. Но понял так же, что, по сути, и нет её, иначе не подействовала бы развихрень-трава. Мальчонка есть, любят которого. В мужчину вырос, с бородищей, которого тоже любят не меньше, хоть и не такой уже хорошенький. Пирогами мамкиными повеяло, и отец за плечом в усы улыбнулся. Кивнул мальчонка напротив, рукой помахал и в воздухе растворился.

Выдохнул Кугыжа, хотел было податься уже из пещеры наверх, а тут туман рассеялся. Видит: некуда выходить-то. Столпились, окружают.

– О, мясо свежее, – говорят.

Орки. Мышцой бугрятся, наглые, ухмыляются. Смотрят с превосходством, клыки скалят глумливо.

– Ну что, мозгляк? – порыкивают, – вещички скидывай, да и сам подгребай. Борзый ты походу шибко, лезешь куда не надо. Ща научим. А потом наверх к тебе поднимемся, разведаемся…

Оторопь накатила на Кугыжу, слабость в ногах появилась и в животе пустота. Озираться начал, бежать было хотел. Куда – не понятно, лишь бы бежать.

Как будто подпёрли сзади: отец с одного плеча, дед с другого. А за ними ещё родня и ещё. Стыдно стало Кугыже, валашку ловчее перехватил.

– Сюда идите, – говорит. – Хоть по одному, хоть все разом. Говорить с вами буду, как вам понятно.

Не пошли орки, переглядываться принялись.

– Пошутили мы, – говорят.

А главный орк, самый здоровый, с уважением так на руки Кугыжи покосился.

Сам на них посмотрел Кугыжа, подивился: кулаки-то не меньше у него будут. Видно, в бубен бить привычные, дело шаманское.

– Ну, раз так, – говорит, – пошли чай пить, неча в подземелье сидеть.

И пошли, в общем.

Оглянулся напоследок Кугыжа, осмотрел пещеру: как будто съежилась та. Не страшная совсем стала, лучики света откуда-то сверху падают, пылинки в них толкутся, аж в носу щекотно и хвоей пахнет. А больше и нет ничего: ни сундука, ни мешка с силой.

Наверх поднялись, в избу орков завёл, на лавки рассадил, спрашивает:

– Ну что, ребяты, может мяска свежего? У меня есть: оленинка, вепрятинка.

Сидят «ребяты», скромно потупились, да на вожака с надеждой поглядывают. Ну, а вожак, непонятно как умудрившись мордой своей клыкастой умильное выражение скроить, говорит:

– Да надоело оно, мяско-то. Ватрушечку бы, сла-а-аденькую. – И в глаза с затаенной надеждой смотрит.

Достал Кугыжа короб берестяной, где печево мамкино впрок хранил, а в нем вензеля кружевные да пироги с брусникою: поплыл дух лакомый по избе. Орки вконец грозность потеряли, на ребятню стосковавшуюся по-домашнему похожи стали. Накормил Кугыжа их печевом, чаем напоил, поболтали. Неплохие ребята оказались, так, вспыльчивые малость да прямолинейные, зато отходчивые. Научили как скального тролля приваживать и тамгу подарили: покажешь нашим, говорят, если вдруг что – как своего примут.

Распрощался с орками Кугыжа. Сидит, думает. Слабость нашел свою и страх встретил. И слабость-то, надуманная выходит, в голове просто. Нет въяве ее, открыла глаза развихрень-трава. Сам на себя напускал, мыслями черными лелеял, зубы железные растил да холил. Страх? Не такой и большой оказался, как малевал себе. Шагу одного навстречу достало, чтоб дрожь с коленок ушла, а второго, чтоб совсем трухой с плеч осыпался. Сила где обещанная?

Еще подумал, по избе походил, послушал себя, попрыгал, лучину зачем-то взглядом зажег, на руки свои посмотрел: добрые руки, жилами витые, ладони-лопаты, в мозолях да шрамах, опыта памятка. Понял Кугыжа: с ним сила его, давно. Жизнью нажитая, трудами и испытаниями честными, да памятью родовой подпертая.

Тут уже и у деда за плечом борода улыбкой встопорщилась, а отец так вообще подзатыльником любовно волосы пригладил. Оглянулся Кугыжа: нет никого. Отдыхать ушли, успокоились за него до поры. Улыбнулся Кугыжа, во двор вышел, на лавку сел, солнышку лицо подставил. Хорошо!

– Настоящий меч, деда! Это же мечта моя, как ты не понимаешь, – горячился внук Жданко.

Семь лет – не шутка, пора уж воинской снарягой обрастать.

– Ну дак что? Мечта? Надо брать значит, – с легкой подначкой ответил внуку шаман Кугыжа.

– Отец говорит, что настоящий мужчина меч в бою берет или за золото, честно заработанное. Тогда он меча этого достоин, – продолжил Жданко.

– Ну, тоже пока препятствий не вижу. Войны, слава богам, пока не предвидится. Ну, а золото… Что ж, заработать можно, при желании, старании да правильном подходе, – рассуждал, хитро поглядывая на реакцию внука, Кугыжа.

Жданко чуть не подпрыгнул, воспылав искренним возмущением.

– Тебе легко говорить, деда. Вон у тебя сколь денег: все что хочешь купить можешь. Я даже знаю, что и меч мне, но отец сказал: настоящий мужчина должен сам. А я мужчина! Я сам куплю! Только не хватает мне пока.

Немного посопев, Жданко продолжил:

– Мне папка дает денежку: так дает и за дела домашние, когда хорошо исполняю. Я коплю и зарабатывать умею. Дядьке Гостяте горшки лепить, обжигать и на базаре продавать помогал – десять монет медных выручил. Бабке Макохе траву на припарки собирал – пять монет дала, сказала еще приходить. Каждый день кубышку пересчитываю: та-ак медленно денежки прибывают.

Кугыжа с одобрением посмотрел на внука.

– То, что отец говорит, что сам должен – это правильно, внучек, под каждую вещь вырасти надо. Иначе впрок не пойдет, ценности настоящей иметь не будет, незаслуженно полученная. Часть нужного я тебе все же подарю, сделаю посильный вклад в будущего великого воина: от деда подарок засчитывается перед богами, мужчиной меньше не делает. А вот насчет того, что медленно кубышка полниться: пересчитывать ее, конечно, полезно, уважение тем самым денежкам проявляя – они это любят, – но в первую очередь о деле радеть необходимо, чтоб хорошо его выполнить. Легче в этом сложиться, Жданко, коли браться будешь за то, что нравится, что любо. И мечты мечтай. Не грусти о том, что еще не накопил, радуйся тому, что уже есть. Денежки это любят, еще придут.

Затем Кугыжа хитро прищурился и предложил:

– Есть сказка у меня про это. Рассказать?

– Да, да! Рассказывай, деда, – восторженно зачастил Жданко.

Сон приснился шаману Кугыже: дерево приметное, как рука с растопыренными пальцами-когтями. Корни у того дерева словно змеи: не подходи, схватят, криком изойдешь. У основания ствола, меж двух толстенных корневищ, дверца небольшая из толстых досок железом скрепленных: лаз закрывает, что взрослому человеку только на карачках заползти.

Подходит он во сне к этому лазу – крышка сама распахивается, приглашает как будто. Лезет в него Кугыжа – в комнатку попадает со стенами корнями увитыми. В дальнем конце, в самом хитросплетении, блестит что-то. На пару шагов приблизился: сумка золотая. Говорит ему сумка (ну как говорит – голос в голове зазвучал просто, и как-то понятно, кто это):

– Все, что вложишь в меня, преумножу.

Проснулся Кугыжа. Чует – сон из тех, что вещими кличут. Думать стал, где может быть это дерево. Вроде гора на заднем фоне знакомая – коготь дракона зовётся. Стал прикидывать, как подобраться, чтоб кончик когтя налево смотрел, как привиделось: как раз к месту выйдешь. Очень уж захотелось Кугыже сумку ту добыть.

Суть вот в чем. Руки у него откуда надо росли, да и ноги, в общем-то, тоже в этом плане не подкачали. Если что смастерить, избу построить, крышей накрыть, очаг сложить, стол сколотить – только шум стоит: злой до работы был Кугыжа, азартный, ладилось все. И сплясать, и спеть мог – нравилось людям. Слова заветные его слушались, сплетали вязь наговора – действовали те наговоры. Да и простой сказ силу имел – слушали, дивились. Но вот незадача: небедно жил Кугыжа, хозяйство вёл, стол не пустой, штаны не дырявые, а большего хотелось.

К примеру, коня арапских кровей: есть лошадка у Кугыжи, хорошая, самое то по лесам, горам да болотам, а арапских кровей все равно хочется. Кафтан хотелось сукна заморского: да, непрактично по коряжинам лазить, ну есть же и праздный день, наряду просящий. И за океан Кугыжа был не прочь попасть, с тамошними шаманами покамлать, поплясать, поучиться чему да себя показать. Подарок девушке-красенушке, опять же, сделанный своими руками – хорошо, конечно, но и колечко филигранное от серебряных дел мастера ой как неплохо.

Серебро да золото на это все требовалось. И они имелись в сундуке, но на все не хватало. Кроить приходилось, копить, себе в радости отказывать да других обходить. Делал заговоры Кугыжа на достаток: действовали они, но, видимо, недоставало имеющейся силы да знаний, большего хотелось. Вот и решил ту сумку добыть.

Кугыже собраться – только подпоясаться. Сапоги удобные, дорогу знавшие, одел, котомку с припасом на плечо, валашку в руку и давай путь шагами широкими мерить: несут ноги к мечте, не устают.

К горе с правильной стороны выбрел, глядь – и впрямь дерево приметное, и дверь у основания имеется. Подошёл Кугыжа ближе, вот тут-то первый сюрприз и случился, не как во сне все пошло. Был в нем знак, конечно, про змей, но не внял ему Кугыжа. Только приблизился к двери – взметнулись корни. Дернулся не успел: спеленали, валашку к телу притиснули, руки заневолили. Ни размахнуться, чтоб рубануть, ни к ножу потянуться. Дышать, честно сказать, и то поди попробуй.

Склонилось дерево над Кугыжей. Ну, как дерево – страж, выходит. Рот – дупло искореженное. Глаза в наплывах коры открылись, светятся. Сучья-крючья направило на Кугыжу и вопрошать принялось:

– Зачем пришёл?

– За сумкой! – орёт Кугыжа.

Корни сильнее сжались, ветки корявые придвинулись.

– Зачем пришёл?! – талдычит дерево, как не слышит.

– Злата, серебра хочу побольше! Богатым быть хочу! Чего непонятного, лесина ты гнилая?! – надрывается Кугыжа, аж слюна летит.

Совсем туго путы тело перетянули, сук самый острый уже и кожух проткнул, грудь раскровенил. Темно в глазах стало. Понял Кугыжа – умрет сейчас. Прохрипел на остатках сознания:

– Захотел и пришел.

Сгинуло все, как не бывало. Лежит на мягкой прелой листве, корень под головой удобно так. И дерево как дерево, ну, причудливое, не более того. В дупле вон птаха чирикает. Дырка вот только в кожухе, грудь саднит, да ребра ноют. «Не показалось все же», – мелькнула мысль.

Встал, отряхнулся и к двери подался. Сама, конечно, дверь открываться не стала, как во сне, повозится пришлось, но справился. Встал на четвереньки, полез: тут тоже неприятностей добавилось, мелких, правда: паутина на лицо липнет, земля сухая за шиворот сыпется, камешки в колени тычут. «Ну, хоть не душат», – подумал Кугыжа.

Ползти пришлось долговато, но терпимо. Изрядно извозившись, вывалился из лаза в увитую корнями комнату: пока все по плану. К стенке дальней подошел, смотрит – и вправду сумка. Золотистым отсвечивает, и вся гибкими древесными плетями перевита – не вытащить. Уж было к ножу потянулся Кугыжа, но тут голос в голове спросил: «Зачем я тебе?»

– Денег много хочу, ясно дело. Что за вопрос?

Как будто сжалось что-то за спиной, аж воздухом толкнуло, и сумка почти совсем за корнями скрылась. Оглянулся Кугыжа: схлопнулся лаз, как и не было. Тут-то глаза еще кое-что заприметили: кости человеческие вдоль стенок комнатки. Как сразу не заметил? Видать, шибко на цель заветную пялился.

Смекнул Кугыжа, деревом ученый: не след с ответом следующим торопиться. Сел, трубку свою шаманскую достал, размышлень-травой набил, раскурил. Сидит, дымом дышит, думает. «И вправду, зачем? Кафтан, скакун, за море, колечко – радостно это все, конечно, но суетно. Сегодня один скакун, завтра другой. Так и счет, и ценность потерять можно. А просто груда злата-серебра вообще, по сути, вещь бесполезная. А вот в радости, в исполнении желаний жить хочу, это да! Ресурс для дел любимых иметь хочу без ограничений. Подарки дарить хочу: те, что душа просит подарить, без оглядки на мошну. В местах интересных быть, когда хочу и сколько хочу. Творить душой крылатой хочу, без оглядки на нужду пропитание добыть. Трудиться хочу из желания и тяги к ремеслу всякому, а не чтобы выжить».

Сказал так Кугыжа или только подумать успел, расплелись корни, открылся лаз. Взял Кугыжа сумку золотую и домой пошел.

Спешил на обратном пути, аж с ног сбивался, не терпелось вещицу волшебную опробовать. В избу заскочил, даже дверь не прикрыл – к сундуку метнулся, заначку из кошеля на ладонь вытряс: два золотых и пять серебряников. Сумку на стол поставил, монеты в нее бросил. Сел, подождал маленько. Заглянул – не прибавилось денег. Ну, думает, времени маловато прошло, еще, видно, погодить надо. Вещи походные в сарайку снес, воду на чай греть поставил, перекусил холодного с дороги. Опять в сумку глядь – без изменений.

Так до вечера и промаялся. Спал тоже плохо Кугыжа, все снилось: то сперли сумку, то деньги он в нее носит-носит, а они пропадают, как в яме бездонной, вместо того, чтоб преумножаться.

Разбитый встал утром Кугыжа, и душа не на месте. За что ни возьмётся, все из рук валится. Неделя, две так прошли. Начнет Кугыжа по хозяйству возиться, а из головы сумка не идет. То каша подгорит, то топор верный из рук вывернется, хорошо не в коленку. Люди придут, помочь попросят – Кугыжа кивает, отвар сделать обещает, обряд провести сулится. Но потом, говорит, попозже маленько, дел, дескать, много сейчас, а сам все бегает сумку проверяет: преумножила, нет?

Праздник в деревне случился, свадьба – позвали Кугыжу, а он за столом сидит, кусок в горло не лезет, плясать сил да и желания нет, брага мысли черные навевает. Как там сумка моя? Вдруг, пока я здесь, она там преумножит, а потом опять преуменьшит? А я провеселюсь, навар достать не успею. Кто знает, как эта снаряга работает?

Осунулся Кугыжа, отощал, спит плохо, подскакивает все да ворочается. Очаг холодный, на столе крошки да огрызки какие-то. Домовой смурной, брови супит и вещи, похоже, помаленьку собирает: видать, уходить из избы нацелился.

Очередным утром разлепил кой-как глаза Кугыжа, сполз, кряхтя, с лежанки, за водой пошел. Ведро вытянул из колодца, отражение свое увидал, как опомнился. «Что ж это я?! Совсем сбрендил с сумкой этой!» Душа разбередилась, взвилась птицей-фениксом из пепла стылого! Сунул голову в воду колодезную Кугыжа, аж дыханье сперло. Холодно! Хорошо! Мотнул головой: брызги с кос шаманских да бороды веером, за шиворот стылые ручейки дрожью по спине! Встряхнулся, зарычал с удовольствием и баню топить пошел.