Таежная хмарь

© Андрей Друд, 2024

ISBN 978-5-0064-9604-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Старец в глубине Смеющихся гор

1.

Савелий Хлопьев с трепетом поднимался по внутренней лестнице в заводскую конторку на втором этаже. Из широкого окна, затянутого пусть закопченным, но настоящим стеклом – огромной редкостью в этом глухом крае! – за работой кузни наблюдала одетая в камзол из красного сукна фигура, в осанке которой явственно угадывалась военная выправка. Под непрекращающийся звон молотов работных мужиков, выковывавших гвозди для казенных заводов Урала, Савелий без стука потянул на себя железную дверь – в таком гуле, надобности в соблюдении приличий не было.

Он вошел в скудно обставленный, по меркам петербургских чиновников, кабинет, где было почти столь же шумно, что и внизу – дверь лишь немного заглушила звуки работавшей кузни. Из мебели здесь был стол из горбыля, покрытый потертой суконной скатертью; два стула подле него; стоявший в углу шкаф с бухгалтерскими книгами; деревянная лавка возле одной из стен. Мельком бросив взгляд на лавку, Савелий увидел на ней в несколько раз сложенную – аккурат под голову, – помятую сермягу, из чего сделал вывод, что неутомимый горный начальник нередко спит прямо в своей каморке.

– Ох и заждался я вас, господин поручик, – сердечно улыбаясь, подошел Татищев к Савелию, протягивая руку в приветственном жесте. -Приятно в этом медвежьем краю увидеть знакомое лицо!

Савелий крепко пожал протянутую руку. Несмотря на полуторамесячную поездку, начавшуюся в конце июня, он был полон энтузиазма. Шутка ли: к себе призвал сам Василий Никитич! И, пусть по мнению некоторых его знакомцев, отправленный на Урал разбираться в причинах упадка казенных заводов Татищев был не ахти какой великой персоной, для поручика Хлопьева судьба бывшего инженер-поручика артиллерии выглядела завидной: несколько лет назад начав с ревизии артиллерийского хозяйства в стоящем под Данцигом пехотном полку, ныне Татищев, по поручению доверившегося ему императора, инспектировал «железную жилу» России, от которой зависело ее будущее.

Подобно Петру, отметившему Татищева во время войны со шведами благодаря знанию артиллерийского дела, Савелий был взят под патронаж, в свою очередь, Василием Никитичем, оценившим его умение докапываться до сути в щекотливых делах. Случилось это после того, как Хлопьев, в то время еще подпоручик, раскрыл причину низкой дальности стрельбы пушек батареи, в которой возглавлял одну из артиллерийских команд. Тогда проводивший смотр батареи Татищев отметил, что большая часть орудий стреляет недостаточно далеко: при угле возвышения в десять градусов, вместо привычных двух с половиной верст, ядра летели, в лучшем случае, на целую версту меньше, знатно проигрывая свейским пушкам. Лишь двенадцатифунтовки, находившиеся под началом Хлопьева, выдавали достойный результат.

Не делая замечаний офицерам в процессе смотра, на следующий день Василий Никитич вызвал Хлопьева к себе. Не теряя времени на пустопорожние разговоры, поручик сразу перешел к делу: его интересовало, почему порох, используемый подпоручиком, дает намного лучшую детонацию, чем у сослуживцев. Немного смущаясь, Савелий рассказал все как есть, без утайки.

«Бочку с порохом, что для нашей команды положена, я держу подле себя. Хоть Устав сим и нарушаю, однако знаю, что порох будет сухим и без примесей, чего не могу знать о порохе в бочках, хранимых в отведенном месте».

«За преданность делу хвалю, а за нарушение Устава сорву погоны и отправлю выгребные ямы чистить… Если не разузнаешь, почему другой порох столь отвратного качества».

Пришлось Савелию чинить свое неофициальное дознание. Довольно быстро он выяснил, что в караул по охране полевого «цейхгауза» регулярно заступают два прапорщика, самолично вызываясь в обычно столь нелюбимый солдатами наряд – кто же захочет часами кружить подле хлипкого сарая из подручных материалов, где хранится несколько бочек с взрывным «зельем»? Но та парочка безропотно несла службу, да еще и с готовностью заступала в караул вместо других, зачастую безвозмездно.

Заподозрив неладное, Хлопьев решил проследить за любителями непростой и опасной караульной службы. И, в одну из промозглых мартовских ночей, ежась от насквозь продувавшей моряны, Савелий увидал, что один из младших офицеров вошел в сарайчик с пустым заплечным мешком, а вышел уже с чем-то наполненным. Держась темных мест, фицерик пробрался на край лагеря, где его уже поджидал по-мужицки одетый поляк, в обмен на полный мешок протянувший несколько звякнувших монет.

Утром Хлопьев спозаранку рассказал об увиденном Василию Никитичу. Тот ни слова не сказал, пока шел доклад; лишь желваки ходили ходуном.

«Молодец», – сухо похвалил он. «Дальше – моя работа».

Прапорщиков схватили и голыми прогнали сквозь строй, отхлестав вымоченными в соленой воде шпицпрутенами. Этого оказалось достаточно, чтобы те во всем сознались: оказалось, что продавали они порох неизвестному крестьянину уже не одну неделю, а чтобы пропажу не обнаружили, засыпали в бочки пропущенную через сито сухую землю. Поляка попытались поймать, но того след простыл; видать были у «крестьянина» еще глаза средь артиллеристов.

Фицериков отправили в Петербург под конвоем, а Татищев определил: каждая пушкарская команда хранит порох при себе, расфасованный по небольшим ящичкам, а у кого пушки будут плохо стрелять, так те в полном составе отправятся на гауптвахту.

Так и сдружился с прозорливым подпоручиком Хлопьевым Василий Никитич. Впоследствии он не раз брал к себе его в помощники в деле устроения армейского порядка, в ходе которого многие военные чины потеряли свои теплые и сытные места, где тянули все, до чего только дотягивалась рука, зачастую тем обделяя в самом необходимом рядовых служилых, вынужденных на копеешное жалованье покупать теплые вещи, чтобы не околеть зимой. Из батареи Савелия перевели в Артиллерийскую канцелярию на должность мелкого служащего, где он продолжал выполнять неофициальные поручения Василия Никитича, не привлекая к себе внимания. Правда, предшествующие поездке в Арамильскую слободу полгода Савелий был вынужден выполнять скучнейшие обязанности, что были наложены на него должностью – его патрон в спешке уехал на Камень по поручению самого Петра Алексеевича. Насколько было известно поручику, официально причиной поездки выступала необходимость установления причин упадка казенных заводов, что было под силу выяснить императорскому ревизору, наделенному всеми необходимыми полномочиями, самостоятельно. Но раз уж Василию Никитичу понадобилась помощь своего верного «канцеляриста», значит все было не так просто.

Наскоро прослушав последние петербургские новости, Василий Никитич сразу перешел к делу, потребовавшему вызова Савелия из столицы.

– Как ты знаешь, отправили меня сюда заводы смотреть государевые, что совсем захирели, по сравнению с демидовскими, – посерьезнел хозяин кабинета. -Я думал, будто вина здесь полностью на туляке лежит, что хозяином Камня себя мнит, и немного приструнил его… Но, как оказалось, в этих местах имеет место быть куда более вредная суволока, рядом с которой козни Демида покажутся мелкой пакостью.

Узнал я об этом, когда посетил в апреле одну из гор, числящихся за Уктусским заводом. Обрядился горняком, лицо грязью обмазал, взял в руки кирку и полез в шахту: внизу мрак стоит, а потому не боялся, что вызнают во мне крапивное семя. Хожу промеж людишек, для виду то там постучу, то здесь, а сам прислушиваюсь о чем говорят, да приглядываюсь – рьяно ли руду ломают. А тут вдруг надсмотрщик из тени выходит, да давай меня плетью обхаживать, лениво работаю, дескать. Ну я, благо, птица не высоких кровей, потому смог сдержаться, ради дела. А как ушел приставник, так ко мне один из горняков подошел и давай утешать; сухарь откуда-то достал и водой угостил.

«Ты не переживай от своей нелегкой судьбинушки» – говорит. «Есть спасение от неволи этой, причем скорое… Всего-то и надо к старцу в глубинах Смеющихся гор явиться».

«Не лезь к нему с бреднями своими», – вмешался еще один работяга. «Бродишь тут промеж честного народа, душу смущаешь! Слышал я басни твои – облачены в золотую парчу, да гнилью разят!».

«Пшел отсюда, кержак!» – рявкнул мой доброхот, обернувшись – в отблеске свечи я увидел вместо правой кисти прижженный обрубок.

«Если хочешь в неволе томиться, дело твое! А другим путь к спасенью не мешай торить!».

«Что надо сделать-то?» – прохрипел я.

«Вечером в дом Митьки Носа приходи, что подле моста через Патрушиху стоит. Там и узнаешь все».

Я, скажу честно, хоть и заинтриговался сим персонажем пока в шахте был, однако выбравшись наружу, смыв с себя горную грязь и продышавшись от рудной пыли, воспринял произошедшее делом пустым и не требующим особенного внимания. К тому же, незаметно пробраться в холопью избу у меня бы уже не получилось, а потому я вскоре забыл о странном разговоре… А зря.

Довольно скоро приказчики мне начали докладывать о пропажах работного люда – дело обычное, многие от заводской жизни сбегают, надеясь на лучшую долю вдали от господ, да вскоре возвращаются, вконец отощав, – если бы не одна деталь: на побег народ баламутил некий «посланник старца из Смеющихся гор». И был он, как ты догадываешься, тем самым калекой.

Поначалу безвозвратно уходили совсем неграмотные, легко верящие в бредни крепостные, выполняющие черную работу, но затем стали пропадать и мастеровые, каждый из которых стоит десятка кабальных. Мое терпение лопнуло, когда пропал ведавший откачкой грунтовых вод механик, выписанный мной у Строгановых: без него насосы захирели, а как за них взялся один из местных неумех – так и вовсе сломались. Через неделю один из забоев затопило вместе с частью находившихся там шахтеров, а успевшие спастись устроили такой грай, когда их обратно под землю на сухие участки хотели согнать, что пришлось воинскую команду на место вызывать.

Я попытался найти варнака, начав с допроса тех, с кем он по свидетельствам приказчиков держал разговор, в том числе и Митьки Носа. Но, как бы я не изгалялся – а ты знаешь, что я умею заставить человека открыть рот, – они молчали, будто языки себе отрезали. Тогда я решил с помощью солдат перевернуть все окрестные дома вверх дном и вытащить гада хоть из-под земли, но верные люди донесли, что и среди служилых он побывал и даже уговорил нескольких, службой томящихся, дезертировать. Оставалось только догадываться, скольких еще он склонил на свою сторону, пусть еще не решившихся на побег, но немедля донесших бы ему о грозящей опасности. Тогда я и понял, что зараза проникла настолько глубоко, что требуется мне помощь со стороны, ибо здесь положиться ни на кого не могу.

– Чего же этот безрукий добивается? – недоуменно спросил Савелий. -Ясно же, что не будешь хохмы ради такое предприятие чинить…

– Тут у меня две версии, – поправил манжету левого рукава Татищев, -либо гонят простофиль на какие-то тайные работы, например монеты чеканить где-нибудь в безлюдье, либо образовался у нас очередной сектантский толк, куда обещанием свободы набирают…

– Почему же вы не попросили содействия Тайной канцелярии? – воскликнул изумленный рассказом Хлопьев.

Татищев замялся.

– Понимаешь, – он начал нервно барабанить пальцами по столу. -Когда я разобрался с Демидовым, то отправил Петру Алексеевичу доношение, что проблема с заводами решена, и был им поставлен во главе Горной канцелярии. Если же я запрошу сейчас помощи у сыскарей, то Император об этом непременно узнает и может подумать, будто я поторопился выставить себя в выгодном свете, тогда как здесь имеет место такой гордиев узел.

Савелий в замешательстве прикусил губу, уставившись на рукав своей потрепанной дорожной куртки. Он все не мог дойти, как, по разумению Василия Никитича, он мог бы поймать этого неуловимого варнака.

– С чего же мне начать? – осторожно спросил он. -Или хотите, чтобы я среди рабочего люда походил, своим прикинулся да их думки послушал? – догадался Савелий.

– Именно, – кивнул Татищев, довольный сообразительности товарища. -Сам старайся никуда, больше необходимого, не лезть: здесь тебе не Ингерманландия, земли дикие и народ не отстает – почуют неладное, разговаривать долго не будут. По голове тюкнут, в домну швырнут и в чугунную форму зальют. Я никому препоручать тебя не буду, ибо точно не знаю, кто на моей стороне, а значит будешь сам по себе. О том, что нужно блюсти конфиденцию даже не говорю – сам знаешь.

– Звучит ободряюще, – невесело ухмыльнулся поручик. -Ну, железо ныне хребтину страны поддерживает, а потому я и в виде чугуна на благо Отечества послужу…

2

Татищев провел Савелия тайным ходом – чтобы поручик не примелькался среди работных. Впрочем, данная мера была излишней: изможденные, еле дышащие от жара печей заводские вряд ли запомнили бы очередного барина, кои были для них на одно лицо. Им бы день дожить, в летку домны от усталости не свалившись, а не начальство разглядывать…

Поручику вручили старый рваный картуз, брюки и рубаху из мешковины, резиновые чуни, а на постой определили в общую избу, в которой ворочалась и стонала во сне людская масса из числа приписных, согнанных на завод с зарастающих без хозяйской руки сорной травой полей и пашен. Найдя себе свободный уголок, Хлопьев попытался уснуть, однако это у него никак не получалось: душа ходила ходуном от предвкушения интересного приключения, ради которого можно было и потерпеть временные трудности. Подумаешь – спать на полу, средь заскорузлых портков, а не в кровати, вдыхая пропитанный цветущей яблоней свежий воздух! Зато будет, что рассказать девицам и, если даст Бог, детям.

Наутро отяжелевшего от бессонной ночи головой Хлопьева по решению приказчика погнали, вместе с несколькими угодившими в кабалу работниками, в новую шахту – Соргинскую. Вышли, когда окоем еще не освободился от ночной синевы, дошли уже в сумерках; пришлось шагать ни много ни мало сорок верст, что по плохонькому тракту, будучи нагруженными рабочим инструментом, было весьма непросто. Устали даже сопровождавшие ватажку конвоем из трех человек служилые, хоть и были налегке, да еще и пусть на чалых, но лошадях. К удивлению Хлопьева, ожидавшего суровости от конвойных, к ним относились достаточно хорошо, разрешая встать на роздых каждые пять верст пути.

– Ох, нехорошее место нас ждет, – тяжело вздохнул шедший рядом с поручиком мужик с вырванными ноздрями – каторжник.

– Отчего это? – удивился Хлопьев.

– Доброта их о том говорит, – легонько махнул головой в сторону всадников каторжник. -Они так с нами обходятся, чтобы не убег никто – значит, там, куда нас ведут, нехватка людей. А нехватка народу на руднике от чего может быть, коли со всех деревней согнали крестьян, от отрока до старика? Известно от чего: значит испарения в шахте ядовитые, либо порода неверная, часто обрушивающаяся, ну или воды подземные, туннели затопляющие.

– Бывал уже на такой?

– Бывал… Сбежал от неминуемой гибели, но был схвачен – за то ноздри и выдрали.

– Легко обошелся, – усмехнулся поручик.

– Да как уж сказать… На Камне так просто губить жизнь не будут – рабочих рук всегда не хватает. Другое дело, что жизнь здесь хуже смерти быть может.

Последняя остановка перед рудником была на елани, окруженной со всех сторон хмурым темным сосняком, где виднелись следы костровищ предыдущих ватаг. Перекусив сушеной щукой и охладив опухшие ноги водой из ледяного ключа, рабочие, охая, начали нехотя собираться в путь, однако конвойные не торопили их плетьми, как это было повсеместно заведено, а едва ли не уговаривали подобрать инструмент и двинуть дальше. Правда, от взгляда имевшего военный опыт Савелия не укрылось, что фузеи служилых были заряжены, а сами они держались на таком расстоянии от остальных, чтобы успеть схватить оружие и выстрелить; да и шпаг с ремней даже во время привалов не снимали.

– Ох, братцы… – тихонько взвыл каторжник, тяжкая жизнь которого научила читать действия охранников не хуже артиллерийского офицера.

Только собрались уходить с поляны, как вдруг кто-то увидел покрытую шкурой грузную фигуру средь сосняка.

– Медведь!

Конвойные вскочили, направили фузеи на «медведя», что-то волочившего за собой по зарослям. Приглядевшись, Савелий понял, что никакой это не хозяин леса, а самый настоящий человек, правда не простой, а лесной – вогул, то бишь. На нем, несмотря на летнюю жару, чуть отступавшую в лесу, но безжалостно облеплявшую на открытой местности, была потрепанная медвежья шкура. Лицо с широкими скулами и миндалевидными глазами прикрывали черные с проседью волосы, в которых виднелись хвойные иголки; за собой вогул тянул летние нарты с полозьями из лиственницы, на которых лежала укрытая тряпьем человеческая фигура.

– Кто есть таков? – грозно спросил один из солдат. -Кого тащишь там, тать?

Незнакомец остановился, с трудом перевел дух, вытер пот со лба и только после этого заговорил.

– С Песыра я, что на берегу Сэмыла стоит. Везу вот хоронить иттарму с ис-хор одного из жителей, что утонул во время спора по речному закону, – вогул откинул холстину, обнажив довольно искусно вырезанную куклу из дерева длиной в половину человеческого роста. Хлопьев взглянул на личину, у которой вместо глаз были гвоздики, и ему стало не по себе: показалось, будто чучело грозно хмурится, недовольно кривя резной рот.

– А почему же не самого бедолагу?

– Так кто же у Вит-хона добычу забирать будет-то, – усмехнулся вогул невежественности чужаков. -В речном споре всегда так: один на другой берег переплывает, а второй ко дну идет Вит-хону служить. А иттарма нужна, чтобы ис-хор – могильная душа, – не бродила, по привычке, среди живых: через сорок восходов она поймет, что ее время в Срединном мире истекло, и уйдет в Верхний мир.

– А ты шаман, небось? – служилые расслабились, опустили фузеи; вид одетого в июле в шкуру язычника их сильно забавлял. -Не замерзнешь, может зипун тебе дать?

– Шаман, можно и так сказать, – покивал вогул. -А шкуру одел, чтобы менквам не попасться: ваши сородичи начали рыть гору, в которой люди из лиственницы от гнева Нуми-Торума много зим назад спрятались, когда тот с небес огненный поток наслал; кто знает, когда растревожат их? А к животным они зла не испытывают…

– П-шел вон отсюда! – вдруг разъярились конвойные. -Хватит пугать своими сказками работяг, а не то самого к тачке прикуем и в рудник затолкаем!

Шаман что-то пробурчал себе под нос на чужом языке, схватил крапивную веревку и торопливо потащил нарты дальше, по какой-то незаметной, из присутствующих ему лишь известной тропе.

Кабальные побрели дальше по тракту, а Хлопьев задумался: а не о той ли горе говорил вогул, куда их сейчас гнали?

«Ну и дремучий же народец тут обитает», – с восхищением подумал он. После вынужденного «затишья», проведенного среди покрывающихся плесенью от промозглого климата стен Артиллерийской канцелярии, новый край, полный своих легенд, верований и темных дел, был для него как глоток свежего воздуха. В тот момент он был готов расцеловать Василия Никитича за то, что дал ему возможность принять участие в таком приключении!

***

Рудник, куда привели работных, находился в лесу неподалеку от широкой реки, пересеченной ватажкой на специально заготовленных для такой цели плотах. На площадке, окружавшей невысокую гору, нутро которой терзали кирками и ломами задыхающиеся от пыли рудокопы, были срублены под самый корень косматые деревья, успевшие повидать бродивших средь них белоглазых чудей – прииск стоял на месте копей древних жителей Каменного пояса, канувших в Лету с приходом чужеземцев. Кругом стояли плавильные печи, горны; в стороне виднелась груда отработанной породы. Кипела работа: из колодца шахты с помощью горизонтального ворота наподобие колодезного, тянули груженную наломанной рудой железную бадью за пропущенную через ее петлю цепь; кузнецы обжигали сложенное гуртом сырье; погоняемые возчиками взмыленные лошади, запряженные в крепкие телеги, тащили готовую руду по изъезженной лесной дороге.

– Ну-с, полезай! – прикрикнул до того обходительный конвойный, являвшийся в троице служилых верховодом, указывая дулом фузеи на уходящую вглубь горы штольню. Над ее зевом распростерлась воротина из бревен, удерживаемая на весу толстыми веревками, концы которых узлами были накинуты на два врытых в землю железных столбика.

– А как же передохнуть после дороги, перекусить? – попробовал возмутиться кто-то из толпы.

– Хватит с вас отдыху – и так задержались! А перекусите внутри, там же и водицы напьетесь!

– Да что же вы людей внутрь на ночь глядя гоните, – попытался вразумить служилого Савелий. -Несколько десятков верст отмахали, а вы еще и работы от нас какой-то ждете!

Остроносое лицо служилого вытянулось, глаза запылали огнем, рука потянулась к поясу, где висела шпага.

– Это кто у нас тут такой радетельный? – послышался вкрадчивый голос позади поручика.

Обернувшись, Савелий увидел заводского приказчика в просторной белой косовортке из хлопка, которая, несмотря на свободный покрой, не скрывала нависающего над поясом брюха.

– Вы, наверное, не совсем понимаете, – обращаясь к новоприбывшим рудокопам начал приказчик, встав перед Хлопьевым и уперев мясистые руки в бока, -что отныне себе не принадлежите, а являетесь частью завода. Голова его – горный начальник, а вы – руки и ноги. Что голова решит, то и будете делать бестрепетно: не спорят же ваши члены, когда вы хотите сделать что-то! А уж коли рука или нога свою волю обретет, так небось отрубите ее не мешкая, чтоб жить не мешала? – приказчик в упор уставился на поручика. -Кто будешь таков? – прищурившись, спросил он Савелия.

– П… приписной Хлопьев! – чуть не выдал себя поручик, привыкший представляться перед начальством как того требует Устав.

– Тебе, варнак, устанавливаю двойную норму до конца месяца – не будешь выдавать десять тачек в день, неба над головой не увидишь!

Сжав зубы от обиды, поручик со своими спутниками пошел к темнеющему входу в шахту. Как только последний работный скрылся в чреве горы, узлы, удерживавшие воротину распустили, и раскрытая пасть штольни позади Хлопьева захлопнулась, отрезав последний свет напоследок выглядывавшего из-за окоема солнца.

3

Поручик уже давно потерял счет времени: из-за невыполнения установленной приказчиком нормы, он не выходил из-под земли столько, что горная пыль въелась в кожу и легкие, заставляя то и дело заходиться жутким кашлем; зрение ослабело из-за вечного сумрака, лишь слегка разгоняемого жутко чадящей сальной свечой в фонаре на поясе; кожа на ладонях ороговела от постоянной работы киркой. Ему казалось, что весь мир сузился до забоев и ведущих к ним низких, вынуждающих ходить пригнувшись тоннелей, чьи своды подпирала деревянная крепь, местами прогнившая и грозившая надломиться в самый неподходящий момент. Иной раз, проходя по одному из множества тоннелей, поручику казалось, что трухлявые бревна так и стонут от непомерной тяжести, давящей сверху. В такие моменты он инстинктивно ускорял шаг и пытался пройти как можно дальше, отлично понимая, что это абсолютно бесполезно: если свод не выдержит веса земных масс в одном месте, то в считанные мгновения обрушится весь тоннель, а за ним – и все соседние.

«Служил ли я в армии, бывал ли в Петербурге?» – молотя киркой по нехотя отделяющейся от пласта породе, думал Савелий. «Может, я всегда был приписным крестьянином, вынужденным горбатиться на барина, а воспоминания о прошлом – лишь морок, дарующий ложную надежду, что выберусь отсюда когда-то? Или где-то рядом бродит коварный „горный дух“, при вдыхании коего пьянеешь хуже, чем с хмельного, да еще и видеть начинаешь то, чего нет?».

Единственной отдушиной, помогавшей окончательно не помутиться разумом для Савелия был кусочек неба, который он видел из колодца с бадьей, куда грузили наломанную руду. Проблема была в том, что к бадье приставники допускали только тех, кто вез полную тачку породы – остальных плетями гнали добирать норму, – а у Савелия, не привыкшего к подобной работе, тачку получалось наполнять, от силы, раза четыре за день. Впрочем, даже те несколько минут, что он проводил подле бадьи, как можно медленнее выгружая содержимое рудничной тачки, помогали ему на какое-то время придти в себя и, скрепя сердце, идти в глубины чудских копей, помня о задании Татищева.

Гора был пронизана тоннелями, ведущими на большую глубину. Из разговоров других шахтеров Хлопьев узнал, что большая часть подземных путей была проложена не заводскими работягами, а древними народами, первыми начавшими вгрызаться вглубь твердыни. Поговаривали, что в отдельных далеких местах есть гезенки, ведущие еще ниже – оттуда временами доносился неясный шум, который списывали на подземную реку. Об этих спусках приказчик и его присные ничего не знали, потому что в шахту столь глубоко идти боялись – мало ли в тенях озлобленного люду может притаиться и обиду выместить, – а шахтеры, по доброй воле, соваться туда и не собирались.