Эдгар Дубровский
Холодное лето пятьдесят третьего
(рассказ для кино)
Нынешнее лето в тайге было ненастное, холодное. Только в середине июля выдалось несколько теплых тихих дней. Лес прогрелся. Земля курилась парком по утрам,
Сильная, глубокая река упиралась здесь в правый берег, выгрызала песчаный обрыв и отворачивала влево. Лесистый берег понижался – и открывалась на нем старая вырубка. Сто лет назад высадили тут горстку ссыльнопоселенцев. Те прижились, обстроились, проложили через тайгу конную тропу к далеким иным поселениям, освоили реку – главный здешний путь. Понемногу вплелась та новая жизнь в местный узор.
Девять крепких изб простояли век. Теперь жителей было мало – три старика и восемь старух, молодежи не было. Три избы стояли нежилые. Не так давно, перед войной, когда жителей было больше, в самом верху вырубки, у леса, вырос большой дом, крытый железом: «Отделение Сугранской фактории». От него единственная улица спускалась сквозь строй изб к реке, дебаркадеру с табличкой «Пристань 420 кв». Подальше впадал в реку таежный ручей и образовывал что-то вроде залива. Жители держали здесь свои лодки – узкие, крутоносые, черные от вара. Через ручей был налажен мостик без перил, тропа шла от него по берегу к длинному сараю из горбыля. Торцовых стен у сарая не было, сквозной ветерок слабо трогал висящие под крышей янтарно-прозрачные балыки. На стене сарая белилами было выведено: «Встретим ударным трудом путину 1953 года». Последняя цифра была свежевыписана поверх полустертых.
В тени сарая на ворохе старых сетей сидел худой, дочерна загорелый старик. На нем был выцветший комбинезон и сношенные кирзовые сапоги. К комбинезону грубыми, но надежными швами хозяин пришил много карманов разной величины и формы.
Рядом со стариком лежал человек неопределенного возраста, грязный, обросший, в рваном вигоневом свитере и стройбатовских штанах. Он был бос. Пара обтрепанных грубых башмаков, связанных веревочными шнурками, стояла рядом.
Старика звали Копалычем, второго – Лузгой.
Вдали, на песчаной косе видны были фигурки людей возле ворота, на который они наматывали подборы невода. Там была рыбацкая тоня, с нее жители и кормились.
По свитеру Лузги ползла жирная зеленая гусеница. Оба следили за ней.
– Если до шеи доползет, – сказал Копалыч с надеждой, – милиционер привезет газеты.
– А если до носа? – лениво спросил Лузга.
– Тьфу!
– Если до носа – привезет журналы, – с вялой издевкой продолжал Лузга. – Если до глаза – привезет письмо… Ждешь?
Копалыч не ответил, насупился. Лузга недобро усмехнулся, снял гусеницу и посадил дальше, на бедро. Она подергалась и свалилась на землю.
– Кто-то же тебя родил, – с раздражением сказал Копалыч. – А от нее еще какие-нибудь родственники… Где-то… Не может никого не быть.
– В капусте нашли… Вертухай надыбал.
Помолчали.
– Голубцов хочу, – сказал Копалыч. – С томатом, сметаной. Ел когда-нибудь голубцы-то?
– Не знаю…
– Не ел.
На тоне крутили ворот шестеро старух, а трое стариков тащили из воды подборы невода. Вытащили на песок мотню с рыбой, принялись разбирать улов, раскладывать по ящикам.
– Скоро привезут, – сказал Копалыч, поглядев туда, и достал из кармана оловянную ложку, а из другого – обломок оселка. – На, поточи.
Лузга не взял. Копалыч бросил их ему на грудь.
– Встань, поработай, – брезгливо сказал Копалыч. – Будет законная доля, а не подачка.
Лузга давно потерял способность удивляться, но тут бровь его поднялась.
– Ну ты чешешь! Как прокурор.
Копалыч взял у него ложку и оселок. Ручка ложки была сточена наискось, но затупилась. Копалыч стал затачивать лезвие до бритвенной остроты.
– Старики решили тебя больше не кормить, – сказал он.
– У кого рыба, тот и прав, – вяло кивнул Лузга, слова Копалыча его не озаботили. – «Встань, поработай»… Ну, встану, рыбу начну шкерить… С ходу у меня – начальник, дед Яков. То сделай, сё… А я не хочу бочки мыть из-под рассола! Он меня выгонит, и я опять лягу. На хрен тогда вставать?
– Сдохнешь с голода.
– Зато лежа. – Лузга помолчал, глядя в небо, и сказал, меняя смысл: – Законная доля.
Подошли лодки с уловом. Старухи умело и молча опростали лодки, часть ящиков занесли в сарай – то была рыба для засолки и вяления: кумжа, ленок, чир.
– Нынче прибыток не велик, – сказал высокий старик в очках, седобородый, похожий на Чернышевского, бригадир Яков. – Однако малый бочонок засолим. Приступай, Копалыч.
Небольшого осетра и ящик с нельмой и судаком старики потащили к леднику, что был выкопан у края леса. Старухи же стали делить лещей, сорогу, окуней и всякую мелочь.
Подошла с ведром Лида, приземистая, широкая в кости женщина лет сорока, немая, работавшая на пристани матросом. Ей уважительно наполнили ведро рыбкой покрупней. Маленькая черноглазая старуха смотрела на факторию.
– Ну, неси ему, – сказала ей другая старуха. – С утра вроде напевал чего-то.
Черноглазая перекрестилась и подхватила ведро.
Заведующий отделением фактории Зотов, крепенький человек с белесыми бровями и ресницами на твердом лице, носил черный костюм, брюки заправлял в хромовые сапоги, брился каждый день – вообще следил за собой тщательно. Один жил, бобылем, скотины не держал, только кур – для яиц и диетического мяса.
Вот и сейчас он ходил среди кур, высматривая намеченную. Ловко поймал ее, взял за лапы головой вниз и кухонным ножом, как шашкой, отсек голову. Далеко тянул голову и клонился вперед, чтобы сапоги не забрызгать.
Черноглазая принесла рыбу.
– На слабую уху поймали сёдни. Извини, Степаныч.
– Поставь там.
– Керосин вот кончатся. Не отольешь бутылку до баржи дотянуть?
– Подумаем, – не сразу ответил он.
* * *
Копалыч расположился в сарае, достал из кармана самодельную деревянную коробочку, бережно вынул из нее очки, многократно чиненные проволочкой и нитками, надел и принялся за работу. Был он подвижен, легок – не так уж много было ему лет, как казалось на первый взгляд. Он шмякал на доски стола рыбину головой от себя, спиной вправо, одним быстрым движением втыкал лезвие ложки в рыбью голову и проводил к себе вдоль хребта, разваливая, раскрывая рыбу. Поворачивал кулак и обратным движением ложки выгребал внутренности и сбрасывал в ведро. А распластанную рыбину клал в чан с рассолом. Над сараем с криком летали чайки.
– Эй, ты, философ! – позвал Копалыч.
Но Лузги у сарая не было. Он лежал теперь в другом месте, на песке, недалеко от пристани и смотрел, как девочка Саша, дочь Лиды, укладывает собранные для засушки растения в проволочные гербарные сетки.
Саше было пятнадцать. Крупная, широкая в кости – в мать, она выглядела старше. Когда она задумывалась, то прикусывала губу и взгляд как бы уходил внутрь: ее некрасивое лицо освещалось, становилось тонким, неожиданно прелестным. Саша была здесь на каникулах, жила с матерью на дебаркадере.
– Что ж ты цветы за решетку сажаешь? – лениво пошутил Лузга.
– Пятиклашек по ним учить будут, – она покосилась на него. – Ты, что ли, в школе ботанику не учил?
– Не помню.
– Ну, и враки! Как это не помнишь?! Не старик.
– Не, не помню.
– На тебя просто зла не хватает! – всерьез рассердилась она.
Из дебаркадера вышла Лида с тазом рыбы, покосилась в сторону дочери. Стала чистить рыбу и все косилась. Наконец постучала ножом по тазу. Саша обернулась. Мать быстро заговорила пальцами и лицом – языком глухонемых. Саша выслушала, упрямо дернула плечом и отвернулась.
– Чего она? – без интереса спросил Лузга.
– Не твое дело! – сердито бросила девочка.
На реке вдалеке застучал мотор. Саша прислушалась,
– Манков?
– Он, – сказал Лузга.
Крупная моторка с разгона вползла на песок. Милиционер Манков несколько секунд сидел неподвижно, по профессиональной привычке внимательно и последовательно оглядывая берег и вырубку с избами.
На дебаркадере появился начальник пристани Фадеичев в застиранном кителе и форменной фуражке. Начальственно поднял руку на шутливо отданную Манковым честь.
– Привет товарищу капитану рейда! – сказал Манков.
Фадеич, так его все звали, кивнул и скрылся.
Манков встал, ступил на берег и небрежным рывком втащил тяжелую лодку на землю. Он был необычайно силен, хотя и не больно высок ростом.
На звук мотора Копалыч загодя вышел из сарая и направился к Лузге. Тот встал. Оба напряженно смотрели на милиционера.
Наконец Манков впервые посмотрел в их сторону, внимательно оглядел, помедлил и кивнул. Лузга тут же лег, а Копалыч поспешил назад, к сараю.
Все это время Саша чрезмерно внимательно занималась гербарием и как бы не видела процедуры проверки ссыльных. Чужое унижение раздражало ее.
К лодке Манкова подошли бригадир Яков, другой старик, маленький, и черноглазая старуха. Маленькому Манков привез двуручную пилу, Якову обещанное не привез, а черноглазая получила от него три стекла для керосиновой лампы.
Манков достал из лодки потертый саквояж, забросил за спину автомат ППШ, а затем взял связанные шпагатом три деревянные резные рамки и пошел к пристани.
Саша искоса посмотрела на Лузгу.
– Копалыча зовут так, потому что в тайге копается, А почему тебя Лузгой зовут?
– Так я и есть Лузга.
– Ну, и врешь ты все! – опять рассердилась она. – Все ты помнишь, а не говоришь, потому что ты бессовестный! У нас просто так не сажают!
Лузга засмеялся, поднял камешек и кинул Саше на колени.
Она с нарочитой брезгливостью сбросила камешек.
* * *
Манков вошел в комнату Фадеича.
На реке Фадеич прослужил всю жизнь, бывал и капитаном буксира, а когда списали из плавсостава по здоровью, стали его понижать – главным образом из-за бестолковости и вздорности характера – и допонижали до этого дебаркадера. Дальше некуда. Жену он два года как схоронил, сыновья еще раньше разлетелись и жили где-то глухо, а больше у него никого не было. Вся жизнь и его и его близких была с ним – на стенах комнаты, точней, каюты. Он очень любил фотографироваться, а рамочки для фоток делал сам. Были на стенах и картинки из «Огонька» – тоже в рамах.
На столе стоял самовар трубой в форточку. Фадеич листал старый «Огонек». Манков протянул рамочки, Фадеич принял их с вожделением.
– Взял у фотографа, – сказал Манков. – Пошлешь ему пару балыков
– Фабричные! – Фадеич ласкал рамки пальцами. Манков достал из саквояжа газеты, бросил на кровать. Сел, устало откинулся к стене.
– Чем живет страна? – Фадеич покосился на газеты.
Манков угрюмо посмотрел на журнал. Там был портрет Берии.
– Позавчера кореша схоронил. Воевали вместе.
– Скончался от ран? – деловито спросил старик.
– Урки зарезали. В подъезде. С дежурства шел. Зарезали, раздели – форму сняли, наган… Это они так амнистию празднуют! Магазин грабанули, с пальбой, людей поранили… Ну, мы их!.. Но шесть человек ушли в тайгу, а у нас собак не хватает!
– Какую амнистию? – спросил Фадеич.
Манков поморщился, вырвал у него журнал.
– Дай сюда! Вот! – Он потряс портретом. – Маршал Берия, Лаврентий Палыч… Весной, после смерти товарища Сталина, всем уркам амнистию дали. Его дело. Я ничего понять не мог! Всех урок – на свободу! Органы с ног сбились, до сих пор кровью захлебываемся, мать твою!..
– Все было учтено, – легко сказал старик. – Значит так надо.
Манков пристально посмотрел на него.
– Я сегодня, только светать стало, заправлял лодку. Смотрю, Дмитрюк едет, начальник милиции, верхом, и на седле что-то такое везет… Туман был понизу, лошади не видно, только голова иногда показывается, а у Дмитрюка перед грудью портрет – вот такой! – Манков не совсем еще пришел в себя от утреннего впечатления. – Да не один – три! Бросил их на песок, слез и – ко мне. «Полей, – говорит, – бензином». Я говорю: «Это приказ?» – «Приказ, – говорит, – что же еще». И потом много еще ворчал, все матом… Ну, и спалили.
Фадеич не сразу спросил:
– А чей портрет-то?
– Так я ж говорю! – Манков обозлился, ткнул в портрет. – Его! Чей…
Фадеич долго молчал, потом спросил:
– Дмитрюк – враг народа?
Манков поморщился – Фадеич раздражал его своим неумением думать.