Моя новая сестра

Claire Douglas

The Sisters

Copyright © Claire Douglas, 2015

All rights reserved

© Смирнова М., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Посвящается памяти моего брата Дэвида и моей сестре Сэм

Я хотела бы иметь больше сестер, дабы потеря одной из них не оставляла такой тишины.

…мы близнецы и потому любим друг друга сильнее, чем прочие люди…

Глава первая

Я вижу ее повсюду.

Она маячит за окном итальянского ресторанчика на углу моей улицы. В руке у нее бокал вина – какого-то игристого, наподобие просекко, – она смеется, запрокидывая голову, белокурое каре обрамляет ее лицо в форме сердечка, изумрудные глаза сверкают.

Она пытается перейти дорогу, сосредоточенно покусывая нижнюю губу, пока терпеливо ждет просвета в уличном движении, ее верная коричневая сумка покачивается на согнутой в локте руке.

Она бежит на автобус в своих черных сандалиях и облегающих джинсах, очки в тонкой оправе сдвинуты наверх и прижимают волосы надо лбом, подобно ободку.

И каждый раз, когда вижу ее, я бросаюсь к ней, машинально вскидывая руку, чтобы привлечь ее внимание. Потому что в эту долю секунды я забываю обо всем. В этот крошечный промежуток времени она по-прежнему жива. А потом память обрушивается на меня сокрушительным цунами эмоций, и я тону в них. Тону в осознании того, что это не она, что это никак не может быть она.

Люси повсюду – и нигде. Такова реальность.

Я никогда больше не увижу ее.

Сегодня, ранним шумным вечером пятницы, она стоит возле вокзала Бат-Спа и раздает рекламные листовки.

Я замечаю ее, когда сижу в кафе напротив, потягивая капучино, и даже сквозь залитое дождем окно сходство этой девушки с Люси заставляет меня получше присмотреться к ней. То же худощавое тело, окутанное алым плащом, светлые волосы до плеч и слишком широкий рот, неизменно создававший впечатление, будто ей весело – даже когда она была глубоко несчастна. Она держит над головой пятнистый зонтик, защищаясь от очередного нежданного весеннего ливня, и с ее лица не сходит улыбка, даже когда недовольные прохожие, спешащие в магазин или на пригородный поезд, игнорируют ее или когда проезжающий автобус посылает в ее сторону маленькую приливную волну, обдавая брызгами ее голые лодыжки и изящные туфли-лодочки с леопардовым принтом.

Мой желудок сжимается, когда группа мужчин в деловых костюмах на несколько долгих секунд заслоняет ее от меня, в едином порыве направляясь в сторону вокзала. И я испытываю почти осязаемое облегчение, когда вижу, что ее не унесло толпой, что она стоит на том же самом месте, протягивая листовки равнодушным прохожим. Она роется в огромной вельветовой сумке, пытаясь придерживать согнутым локтем рукоять зонтика, и по тени усталости, скрывающейся за бодрой улыбкой, я вижу – скоро она завершит свой рабочий день.

Я не могу упустить ее. Я залпом проглатываю свой кофе и даже не обращаю внимания на то, что горячий напиток обжигает мне нёбо, потом вылетаю за дверь, под дождь, на бегу надевая ветровку. Поспешно застегнув молнию, я натягиваю на голову капюшон – иначе волосы промокнут и слипнутся сосульками – и пересекаю дорогу. По мере приближения я вижу, что эта женщина лишь отдаленно напоминает мою сестру. Волосы у нее скорее рыжевато-каштановые, чем белокурые, глаза цветом напоминают прозрачный акациевый мед, а нос – чуть-чуть вздернутый, с россыпью веснушек. И еще она выглядит старше, возможно, чуть-чуть за тридцать. Но она так же красива, как Люси.

– Привет, – улыбается она, и я осознаю́, что стою рядом с ней и глазею на нее в упор. Но она не выглядит встревоженной. Должно быть, привыкла, что люди таращатся на нее. Похоже, она даже рада тому, что кто-то решил остановиться рядом с ней.

– Привет, – выдавливаю я, когда она протягивает мне размякшую от дождя листовку. Я беру бумажку и быстро пробегаю по ней глазами. Отмечаю яркую картинку и слова «Художники Бэр-Флэт» [2] и «Открытая студия» – а потом поднимаю на девушку вопросительный взгляд.

– Я художница, – объясняет она.

По двум красным пятнам, появившимся на ее округлых щеках, я догадываюсь, что она новичок в этой профессии, что еще не заслужила право называть себя художником – скорее всего, она просто взрослая ученица. Она говорит мне, что в ее доме есть студия и что она открывает ее для публики в рамках акции художников Бэр-Флэт.

– Я делаю и продаю украшения, но там будут и другие, со своими картинами или фотографиями. Если вам интересно, приходите, пожалуйста, будем рады.

Теперь, стоя рядом с ней, я вижу, что в ушах у нее непарные цветные сережки, и гадаю: то ли она сделала это намеренно, то ли надела утром по рассеянности, не заметив, что они разные. Мне нравится это – Люси тоже могла бы так сделать. Люси была из тех людей, которых не волнует, если оттенок губной помады отличается от цвета блузки или если сумка подобрана не в тон туфлям. Если она видела что-то, что ей нравилось, она надевала это вне зависимости от чего бы то ни было.

Девушка замечает, как я смотрю на ее уши.

– Я сделала их сама, – гордо говорит она, дотрагиваясь до левой сережки, желтой и изящной, в форме цветка маргаритки. – Кстати, меня зовут Беатриса.

– Я Аби. Аби Кавендиш.

Я жду ее реакции. Эта реакция почти неуловима, однако я уверена, что в глазах девушки мелькает узнавание при упоминании моей фамилии. И я знаю: она наверняка видела ее не в качестве подписи к моим заметкам в газете. Потом говорю себе, что я параноик; я постоянно работаю над этим со своим психотерапевтом Дженис. Даже если Беатриса в свое время читала статьи в прессе или смотрела новости относительно Люси, вовсе не обязательно, что она вспомнит об этом: это случилось почти полтора года назад. Другая история, другая девушка. Мне это хорошо известно, когда-то я ежедневно писала заметки о таких вещах. Теперь я нахожусь по другую сторону. Я сама фигурировала в новостях.

Беатриса улыбается, и я стараюсь выкинуть из головы мысли о сестре. Переворачиваю листовку, притворяясь, будто размышляю о возможности пойти на это мероприятие; дождь барабанит по зонтику Беатрисы и по капюшону моей ветровки с мерным «тук-тук-тук».

– Извините, она мокрая. Не лучшая идея – раздавать листовки под дождем, верно? – Она не ждет моего ответа. – Вы не обязаны ничего покупать, можете просто прийти и посмотреть, привести с собой друзей. – Голос у нее мягкий, такой же солнечный, как ее улыбка. В нем звучит легкий акцент, который я не могу опознать. Что-то северное, возможно Шотландия. Я никогда не умела распознавать акцент.

– Я в Бате достаточно недавно, так что у меня мало знакомых. – Слова слетают с моего языка прежде, чем я успеваю их обдумать.

– Ну, теперь вы знакомы со мной, – тепло отвечает она. – Приходите, я могу представить вас кое-кому, кого вы не знаете. Это интересные люди.

Она склоняется ближе ко мне и заговорщически шепчет:

– И кроме того, это отличный способ заглянуть в дом к другим людям.

Она смеется. Смех у нее высокий и звонкий. Точь-в-точь как у Люси – и это подкупает меня.

Все то время, пока я бреду по вымощенным брусчаткой переулкам, уголки моих губ невольно изгибаются вверх от воспоминаний о ее улыбке, ее теплоте. Я уже знаю, что завтра заеду к ней.

Мне не требуется много времени, чтобы добраться до моей однокомнатной квартиры. Она размещается в красивом георгианском здании на плотно застроенной домами стороне дороги, ведущей прочь от Сёркуса, – машины здесь припаркованы буквально бампер к бамперу. Вхожу в обшарпанный вестибюль с серым вытертым ковром на полу и стенами, облицованными лососево-розовыми древесно-стружечными плитами, останавливаюсь, чтобы отклеить бурый конверт от подошвы своего конверса. Смотрю на письма, раскиданные по вестибюлю, и с надеждой подбираю их, увидев, что они адресованы мне. Конверты «украшают» грязные следы – соседи прошлись по ним, даже не озаботившись поднять. Я просматриваю их, и мое сердце слегка опускается: здесь только счета. Никто больше не пишет письма – и уж точно не пишет их мне. Наверху, в коробке, стоящей на гардеробе, у меня хранятся письма, записки, корешки от входных билетов в музеи и другие следы жизни Люси. Я забрала их из ее комнаты после ее смерти. Мы обе хранили всю нашу переписку более чем за десять лет, с тех пор, как учились в разных университетах, – и до тех пор, пока не смогли приобрести компьютеры и ноутбуки, до тех пор, пока вообще не узнали, что такое электронная почта.

Я протискиваюсь мимо горных велосипедов, принадлежащих спортивной чете, которая проживает в подвальной квартире, изрекаю ругательство, оцарапав лодыжку о педаль, и взбираюсь по лестнице на верхний этаж. Я по-прежнему сжимаю рекламную листовку, которая уже начала расползаться от дождя.

Я отпираю входную дверь и вхожу в прихожую, которая выглядит намного круче, чем захламленный общий вестибюль внизу. Квартира съемная, однако ее хозяин еще до моего приезда покрасил стены в бледно-серый цвет и сделал деревянный пол «под дуб». Потом здесь побывала мама и быстренько украсила квартиру ковриками, пледами и фотографиями в рамках, чтобы придать этому месту более домашний вид – дабы у ее единственного оставшегося ребенка была хоть какая-то причина жить.

Когда я снимаю мокрую куртку, вижу на боковой полочке вешалки, отделанной черным шпоном, свой мобильный телефон, и мое сердце замирает. Я в страхе хватаю мобильник, надеясь, что на нем не будет пропущенных звонков, но их десять. Десять. Я пролистываю список. Большинство из них от мамы, но парочка – от Нии, наряду с голосовыми сообщениями, в которых меня просят перезвонить, и в голосах этих сквозит почти неприкрытая паника. Меня не было дома всего два часа, но я знаю: мои близкие думают, будто я пыталась покончить с собой. Почти год прошел с того момента, как я оказалась там – мне до сих пор невыносимо думать об этом, – но они по-прежнему считают меня психически нестабильной, неуравновешенной и полагают, будто меня нельзя надолго оставлять в одиночестве. Я натягиваю рукава джемпера на запястья, неосознанно пряча серебристые шрамы, которые почти перестали быть заметными.

Квартира заполнена угрюмыми тенями, хотя только-только пробило пять часов. Пейзаж за окнами выглядит так, словно на Бат набросили огромное грязно-серое полотнище. Я включаю лампу в гостиной, и ярко-оранжевое сияние мгновенно делает обстановку теплее; потом сажусь на диван, намереваясь позвонить родителям. Это нужно сделать как можно скорее, иначе папа примчится сюда на своей кислотно-зеленой «Мазде», притворяясь, будто он просто «проезжал мимо», хотя на самом деле он хочет убедиться, что я не лежу без сознания на кровати в окружении пустых флакончиков из-под таблеток.

Мобильник прерывает мои раздумья негромкой мелодией «Waterloo Sunset» в исполнении группы The Kinks, и я от неожиданности роняю его и в ступоре наблюдаю, как он скачет по полу. К горлу подступает паника. Я не узнаю́ имя, высветившееся на экране. Я не знаю, кто мне звонит. Сердце начинает учащенно колотиться, я чувствую, как потеют ладони, переворачивается желудок, сжимается гортань – такие знакомые ощущения. «Успокойся, вспомни дыхательные упражнения. Это должен быть кто-то, кого ты знаешь. Эта песня что-то означает для тебя. «“Waterloo Sunset”. Лондон. Ния». Конечно.

От облегчения я едва ли не смеюсь. Это звонит Ния. Всего лишь Ния. Мое сердце замедляет свое неистовое биение, и я наклоняюсь, чтобы поднять телефон. К этому моменту музыка умолкает, и в списке пропущенных звонков в очередной раз высвечивается имя Нии.

– Ради всего святого, Аби, ты заставила меня поволноваться. Я уже несколько часов пытаюсь связаться с тобой, – ворчит она, когда я ей перезваниваю.

– Меня не было дома всего два часа, я просто забыла взять с собой телефон.

– Чем ты занималась? – Я отмечаю нотки сомнения в ее голосе, как будто она подозревает, что я собиралась повеситься в лесу или сунуть голову в газовую духовку. – У тебя что, нет никакой работы?

Я подавляю вздох. Когда-то я работала выпускающим редактором в глянцевом журнале. Теперь я лишь время от времени занимаюсь фрилансом как журналист, когда у меня есть для этого настроение – или, скорее, когда у меня заканчиваются деньги. Лишь горстка знакомых не отвернулась от меня, и это неудивительно после всего, что случилось за последний год с лишним.

– Миранда говорит, что сейчас для меня нет особой работы, – лгу я.

Миранда, моя прежняя начальница, – одна из тех, кто от меня не отвернулся. Я бросаю в направлении кофейного столика листовку, которую все еще держу в руке, но промахиваюсь, и листок, тяжелый от дождевой воды, шлепается на пол. Теперь он превратился в комок бумажной массы, строки на нем невозможно прочесть, но эта надпись буквально запечатлелась на сетчатке моих глаз. Я сбрасываю кроссовки, потом кладу ступни на бархатные подушки и смотрю сквозь створчатое окно на крыши Бата, пытаясь разглядеть над кирпичными зданиями шпиль аббатства. Дождь резко прекращается, и солнце пытается пробиться сквозь черные тучи.

Тон Нии смягчается.

– Ты в порядке, Абс? Ты живешь теперь одна в едва знакомом тебе месте, и…

– Мама и папа живут в четырех милях отсюда.

Я заставляю себя рассмеяться, но ирония ситуации не ускользает от меня. В восемнадцать лет я отчаянно хотела поступить в университет, чтобы сбежать от родителей, прочь из маленького городка Фарнем в Суррее, где мы жили тогда. А теперь представьте мое нынешнее положение. Мне почти тридцать лет, и я, как маньячка, последовала за ними в этот город, куда они переехали, чтобы попытаться заново построить свои разбитые жизни. Вряд ли у них это получится, если я буду болтаться рядом и напоминать им об их потере.

Я не могу заставить себя рассказать Ние о Беатрисе. Пока не могу. Только не после того, что было в прошлый раз. Ее это только встревожит.

– Честное слово, со мной все в порядке, Ния. Я гуляла по Бату, а потом начался дождь, и я пошла в кафе выпить кофе. Не волнуйся за меня. Мне здесь нравится. В Бате спокойно.

«В отличие от моей души», – добавляю я про себя.

– Спокойно? – хмыкает она. – Я думала, там полно туристов.

– Только летом. Я имею в виду, здесь довольно многолюдно, но нет такой толчеи, как в Лондоне.

Она замолкает, и я понимаю: вот оно. Все, что осталось невысказанным между нами, заключено в одном слове. Лондон. Я знаю, что именно она думает об этом. А как иначе? Только об этом я и думаю, когда беседую с ней. Та тесная квартирка в викторианском террасном домике, где мы жили втроем. Тот последний вечер. Последние часы Люси.

– Я скучаю по тебе. – Голос Нии звучит тихо, умиротворяюще знакомо, с мягким валлийским акцентом.

На секунду я закрываю глаза и представляю свою прежнюю жизнь: шум и суету Лондона, работу, которую я любила, множество блестящих вечеринок и гламурных мероприятий, куда я попадала благодаря Ние, работающей в модном пиар-агентстве, Люси и Люк, Каллум…

Но, оглядываясь назад на тот вечер, я как будто наблюдаю чью-то чужую жизнь – настолько она отличается от той, которую я веду сейчас.

– Я тоже по тебе скучаю, – шепчу я, а потом принуждаю себя заговорить бодрее: – Как тебе живется в Мусвелл-Хилле? Похоже на Бэлем?

– Разница есть, но можно считать, что и нет. Ты понимаешь, о чем я, – вздыхает она. Я в курсе, что она имеет в виду. – Абс, я должна тебе кое-что сказать. Это уже давно меня беспокоит. Я до сих пор не уверена, стоит ли тебе знать…

– Ну… ладно… – Я начинаю испытывать тревогу.

– Дело в том, что Каллум… он связывался со мной.

Я жду, когда меня охватит паника. Но нет ничего, кроме легкого трепета в районе пупка. Неужели это антидепрессанты так подействовали на меня? Притупили ощущения, стерли саму память о нем? Я пытаюсь представить его: рост шесть футов два дюйма, почти черные волосы, голубые глаза с густыми ресницами, узкие джинсы и кожаная куртка. «Я любила его», – напоминаю я себе. Но он тоже связан с воспоминаниями о том вечере. Он навсегда запятнан ими, как и все остальное.

– Чего он хотел? – Я пытаюсь говорить беззаботно, но знаю, что Нию не обманешь. Она моя лучшая подруга, она присутствовала при тех событиях, и она знает, как много он для меня значил.

– Он попросил у меня твой номер. Он хочет поговорить.

– Черт побери, Ния, – выдавливаю я, рвано, хрипло дыша, – ты сообщила ему? Он знает, где я живу? Если он знает, то передаст Люку. Ты обещала мне, что не скажешь им, куда я переехала. Ты обещала. – Мой голос становится пронзительным, когда я вспоминаю лицо Люка, каким видела его в последний раз: застывшая маска скорби – и то, как бесстрастно он сказал, что никогда не простит мне смерть Люси. Его слова, как и его отстраненность, ранили меня так же больно, как и лезвие, которым я полоснула себя по запястьям.

– Аби, успокойся, – призывает Ния. – Я ничего ему не сообщала. По-моему, Люк и Каллум сейчас вообще живут порознь.

– Прости, пожалуйста, – лепечу я, пытаясь подавить тревогу и страх. – Я не смогу с ним говорить. Не смогу. Никогда больше…

– Все в порядке, Аби. Не волнуйся. Я ничего не рассказала ему о тебе. У меня есть его номер, если ты когда-нибудь решишь, что готова поговорить с ним… – произносит она.

Я молчу, зная, что никогда не буду готова. Потому что поговорить с ним – все равно что вернуться в тот вечер, когда я убила свою сестру.

Глава вторая

Дом, в котором живет Беатриса, стоит по левую сторону обсаженного деревьями тупика. Проезжую часть обрамляют горделивые пятиэтажные здания с террасами в георгианском стиле, устремленные к безоблачному небу, а там, где улица расширяется, оборудованы закрытые теннисные корты – предположительно для личного пользования жильцов.

Наконец-то выглянуло солнце, словно празднуя первый день майских выходных, и я слышу вдалеке жужжание газонокосилки и звонкий лай собаки. Я стягиваю кожаную куртку, сворачиваю ее и засовываю под мышку, застыв на тротуаре возле дома на Поупс-авеню, адрес которого я запомнила, прочитав листовку Беатрисы. Белый «Фиат‑500» с двумя параллельными полосами зеленого и красного цвета припаркован на дороге перед коваными воротами. Большие каменные ступени ведут к широкой двери насыщенного ярко-синего цвета с выгравированным на стекле фрамуги номером девятнадцать. Неужели это то самое место, которое мне нужно? Все здесь выглядит слишком богато, слишком роскошно. Это точно не та студенческая квартира, которую я успела себе вообразить.

Не успев убедить себя в том, что мне нужно уйти отсюда, я уже открываю ворота и иду по короткой дорожке, выложенной черно-белой плиткой, мимо толстого рыжего кота, который умывается на ухоженном газоне. Я колеблюсь, чувствуя сухость в горле, прежде чем нажать на старомодный латунный дверной звонок. Волна тошноты накатывает на меня, когда за этой богато украшенной дверью, которая может открыть мне путь к новому этапу моей жизни, раздается протяжный звон.

Я жду, и сердце бешено колотится. Затем я слышу глухой стук шагов, дверь отворяется, и передо мной появляется Беатриса с широкой улыбкой на лице. Ноги у нее босые, ногти на них покрыты черным лаком, платье антрацитового цвета ниспадает до колен, резко контрастируя с красивым серебряным кулоном, который свисает в ложбинку между маленькими грудями. Изящная татуировка в виде гирлянды из маргариток обвивает ее лодыжку, словно виноградная лоза.

– Я так рада, что ты пришла! – Похоже, она искренне рада меня видеть. – Проходи.

Она ведет меня по длинному широкому коридору, выложенному камнем кремового цвета в тон внешней отделке дома. Я рассматриваю причудливую цветную люстру, свисающую с потолка, стойку для одежды, которая выглядит так, будто вот-вот прогнется под тяжестью висящих на ней курток. Светодиодные гирлянды со стеклянными плафончиками-маргаритками вьются вдоль балюстрады лестницы, ведущей на верхний этаж, на полу лежат небольшие коврики, тоже в форме маргариток (должно быть, Беатриса неравнодушна к этим цветам), старомодный отопительный радиатор выкрашен в розовый цвет. В доме пахнет пармскими фиалками, этот аромат смешивается со слабым запахом сигаретного дыма.

– Ух ты! – не могу удержаться я, окидывая взглядом прихожую. Ваза со свежими маргаритками стоит на старинном приставном столике рядом с маленькой стеклянной пепельницей, заваленной связками ключей. Туфли с леопардовым принтом, которые были на Беатрисе вчера, аккуратно лежат рядом с радиатором. – Какой потрясающий дом. Чей он?

Она смотрит на меня с изумлением, а потом смеется уже знакомым звонким смехом.

– Конечно же, мой. Ну, то есть мой и Бена. Пойдемте, все спустились вниз. – Она прикрывает дверь, повернув ручку, но не запирает на ключ – чтобы не выбегать на звонки постоянно, как объясняет она. Не то чтобы она считала само собой разумеющимся, будто сюда придет много народа.

– Я сегодня впервые открываю для посетителей свою студию, – говорит она. – На этой улице довольно много тех, кто собирается присоединиться к открытому домашнему показу в эти выходные, и еще несколько человек с других улиц, так что в целом это должно вызвать интерес.

Она выглядит взволнованной, даже щеки у нее порозовели от предвкушения, по коридору она передвигается почти вприпрыжку. Я следую за ней, желая узнать, кто этот Бен, о котором она упомянула. Если она замужем, это может многое изменить.

Мы проходим мимо двух больших комнат-студий, в одной из которых на большом мольберте стоит забрызганный краской холст, а в другой – странная белая скульптура с гладкой поверхностью, напоминающая Цербера – трехголового пса из греческих мифов. У меня по коже пробегают мурашки.

Лестница из камня-плитняка плавными изгибами уходит вниз, в большую подвальную кухню с расписанными вручную шкафами серо-голубого цвета. Столешницы из бледного мрамора с темными прожилками напоминают с виду сыр сорта «Стильтон». За деревянным столом сидят две девушки и один мужчина, они пьют и болтают. Широкоплечая пухлая женщина с пирсингом в носу и вьющимися волосами, выкрашенными в черный цвет и стянутыми на затылке так туго, что брови у нее вздернуты, точно от удивления, стоит у старой печи Aga, потягивая из чашки что-то горячее – судя по курящемуся над напитком пару. Заметив меня, стоящую позади Беатрисы, она тепло улыбается, сверкнув золотым зубом.

– Привет, я Пэм, – говорит она с густым акцентом уроженки Уэст-Кантри. – Вы сестра Беатрисы? Вы похожи как две капли воды.

Беатриса смеется – чуть-чуть излишне громко.

– У меня нет сестры, – отвечает она, прежде чем повернуться ко мне. – Но я всегда хотела, чтобы она у меня была.

При мысли о Люси у меня в горле встает комок, и я понимаю, что чутье не подвело меня, когда я решила подойти к Беатрисе. Она защитным жестом кладет руку мне на плечо.

– Итак, это Аби. Она наш первый… Как бы это сказать? Потенциальный клиент?

Беатриса вопросительно поднимает брови. Я осознаю́, что все присутствующие смотрят на меня, и это вызывает у меня желание немедленно убежать обратно, в безопасность своей крошечной квартирки. Я не привыкла знакомиться с новыми людьми – точнее, уже отвыкла. Я всю жизнь – всю свою новую жизнь – старалась не выделяться и держала свои эмоции под контролем, и вот я в этом огромном, причудливо оформленном доме с незнакомыми людьми.

– Вы пришли посмотреть на наши работы? – спрашивает Пэм. – Это замечательно. Наверное, сразу понятно, что мы никогда не показывали их раньше?

Она смеется, раскатисто и от души, и я сразу же проникаюсь к ней симпатией.

Я стою и молчу. Когда я потеряла способность вести светские беседы? Хотя я знаю ответ. Люси всегда была более общительной из нас. Беатриса сжимает мое плечо, словно читает мои мысли, и я благодарна ей за это. Я знаю, что она уже понимает меня.

– Пэм пишет невероятные картины, она живет в одной из комнат в мансарде, – поясняет Беатриса. Убрав руку с моего плеча, она поворачивается, чтобы указать на симпатичную девушку с подстриженными под пикси обесцвеченными волосами, сидящую за столом. – А это Кэсс, она потрясающий фотограф. Она тоже живет здесь, а рядом с ней сидит Джоди. Она скульптор.

Я киваю Кэсс, а затем Джоди, которая выглядит ненамного старше Кэсс; у нее темно-русые волосы, яркие голубые глаза и капризно надутые губы. Я предполагаю, что именно она создала то трехголовое чудовище наверху.

Беатриса отходит от меня и направляется к единственному мужчине на кухне; все это время я старалась не смотреть на него, хотя чувствовала на себе его взгляд с того момента, как вошла в кухню. При ее приближении он поднимается, и становится видно, какой он высокий, но при этом крепко сложенный.